Школа злословия

190-летие со дня рождения Михаила Салтыкова-Щедрина (отмечается 27 января) — для одних повод патетически воскликнуть: «Насколько же он был прав в описании вековечной сущности этой страны!» Для других — возразить: «Нельзя изображать родное государство и живущее по его законам общество в виде царства тотального мрака и убожества». Кто из них прав и в чем? Попробуем разобраться.

Если окажетесь в Талдоме, не поленитесь отыскать одну весьма примечательную стену с мозаичным портретом бородатого, мрачного джентльмена с суровым лицом. Это один из писателей-демиургов прежних эпох, более известный во времена оны как Николай Щедрин. Он и помещик Михаил Салтыков, если вдуматься, — не одна персона, а разные личности расколотого надвое индивидуума. 

Вот — потомственный дворянин, представитель очень знатной фамилии, государственный служащий, без малого четверть века подвизавшийся на чиновном поприще, а вот его alter ego, желчный сатирик, революционный демократ, ниспровергатель устоев. Как первый окончательно превратился во второго? 

Его экзистенциальные проблемы, душевные метания — что это? Насущная необходимость для писателя прогрессивных взглядов? Или «инструментальная» достаточность для того, кто стремится стать любимцем просвещенной публики?

Михаил Евграфович Салтыков принадлежал к потомкам славного боярского рода, позже — разветвленного клана титулованных и нетитулованных дворян. В этой огромной семье было все, чем славился высший класс. Она исправно поставляла urbi et orbi вельмож, аристократов во всем их национальном многообразии: от царицы и военачальников до мужа Салтычихи, русского аналога Елизаветы Батори, знаменитой маньячки.

Итак, помещик, владелец имения в селе Спас-Угол, куда от Талдома ныне часто ходит рейсовый автобус, имел непосредственное отношение к древней фамилии. Точнее — к ее нетитулованной ветви. Стало ли последнее, довольно принципиальное внутри той страты обстоятельство залогом некой перманентной неудовлетворенности, или же таковая развилась из-за чего-то еще, гадать бесполезно. Но факт остается фактом: светом оптимизма известный сатирик никогда не лучился. 

Его творческая судьба берет начало в Царскосельском лицее, где Миша Салтыков пытался прослыть эдаким локальным Пушкиным. Не вышло, и сам он понимал причину: от недостатка поэтического таланта. Неудавшийся пиит решил тогда, по-видимому, из наивно-велеречивого романтика переквалифицироваться в беспощадного ко всему и всем сатирика, в перспективе — основать фундаментальную школу злословия или, как минимум, кафедру сотрясения основ.

В дальнейшем ему, окончившему лицей по второму разряду, пришлось довольствоваться невысоким чином. Но «генералы», которых вскоре Щедрин станет яростно высмеивать, не бросили его на произвол судьбы. Уже летом 1844-го, практически сразу по выходе из учебного заведения, он был зачислен в канцелярию военного министра. 

Плоть от плоти своего класса, Салтыков был холим и лелеем заботливым сословием. Его перемещали с одного непыльного места на другое. Скажем, в наказание за вольнодумство в 1847 году (время революционных потрясений в Европе) сослали не в глухую Сибирь, а в Вятку, определив служащим при губернском правлении. А уже спустя несколько месяцев он трудился старшим чиновником особых поручений при губернаторе. После — правителем губернаторской канцелярии, советником губернского правления. И только в 1868-м покинул государственную службу, побывав перед этим на вице-губернаторских и других значительных должностях. Наверняка дослужился бы и до генеральских чинов, если бы не неуемная тяга к писательству (читай, обличительству). Судя по всему, именно в этот период то, что в нем еще оставалось от столбового дворянина Михаила Салтыкова, полностью растворилось в писателе Николае Щедрине.

О художественных свойствах его литературы в наши дни рассуждать излишне. Мы по сей день при каждом удобном случае вспоминаем о съеденном чижике, о выборе между конституцией, севрюжиной с хреном и возможностью «ободрать кого-нибудь», о рубле, за который скоро, не исключено, будут давать в морду, об органчике, «который исполнял только две пьесы — «Раззорю!» и «Не потерплю!», о том, что у нас-де «нет середины: либо в рыло, либо ручку пожалуйте!»... Порой обнаруживаем, что многие актуальнейшие ситуации классик описал еще полтораста лет назад: «Кредит,— толковал он Коле Персианову, — это когда у тебя нет денег... понимаешь? Нет денег, и вдруг — клац! — они есть! — Однако, mon cher, если потребуют уплаты? — картавил Коля. — Чудак! Ты даже такой простой вещи не понимаешь! Надобно платить — ну, и опять кредит! Еще платить — еще кредит! Нынче все государства так живут!» («Господа ташкентцы»).
Главный критерий творчества — долговечность, востребованность у многих поколений. По этому показателю с самым маститым нашим сатириком мало кто может сравниться. Он — имя первого ряда в истории отечественной словесности, носитель «великолепного, чисто народного, меткого слога», как выразился о нем Лев Толстой. Но следует ли из этого, что русскую жизнь вообще и XIX века в частности можно и нужно изучать по щедринским сочинениям?

Знакомство с ними у многих из нас начиналось с хрестоматийных «Сказок». А точнее — с той, где один безропотный покладистый мужик двух фантастически ленивых и зловредных генералов прокормил. Советская пропаганда вкупе с культуртрегерами над этими гротескными образами еще немного методически поработали, и — але-оп! — со школьной скамьи дети и подростки усвоили первые связанные с «царским режимом» стереотипы: русский крестьянин — размазня, генералы — паразиты и садисты. Никто же не объяснял школярам, что мужик, конечно, сеял, пахал и всех в стране кормил, однако же и военачальники какую-то важную для государства роль играли — например, в сражениях участвовали, от иноземных захватчиков того же крестьянина защищали.

В дальнейшем книгочеи, которые стремились приобщиться к наследию Салтыкова-Щедрина поосновательнее, узнавали и о приключениях глуповцев, и о житии Никанора Затрапезного. Однако перечитывать эти произведения снова и снова как-то не хочется. В щедринских метафорах и гиперболах, аллегориях и шаржах, в его мрачных, отдающих безысходностью повествованиях почти нет того, что нас в классической литературе неизменно привлекает: любви во всех ее ипостасях, теплого света доброты, человечности.

Сейчас, когда идеологические установки эпохи развитого социализма остались далеко в прошлом, следовало бы, пожалуй, вот над чем поразмыслить. Как всякий жаждущий славы, общественного признания автор Щедрин, несомненно, апеллировал к своему читателю-современнику, потенциальному «фан-клубу». Кто в этот «клуб» входил? Может быть, представители родовой знати, к которой принадлежал Михаил Салтыков? Отнюдь. Они, конечно, понимали, что у властей предержащих во все времена (и в любой стране) масса недостатков, чтобы не сказать страшных пороков, однако то, как изображал это сатирик, им, классово близким, не могло быть по нраву ни при каких условиях. 

Или, может, его читал народ, тот самый мужик, которому он посвятил, как принято считать, самые проникновенные строки? Едва ли. Представить себе русского крестьянина второй половины XIX века, листающего в свободное от работы время «Современник» или «Отечественные записки», невероятно сложно. Хотя, наверное, образ Коняги из одноименной сказки оказался бы ему небезразличен: «Он спокон веку к своей юдоли привычен. Теперича хоть целое дерево об него обломай, а он все жив. Вон он лежит — кажется, и духу-то в нем нисколько не осталось, — а взбодри его хорошенько кнутом, он и опять ногами вывертывать пошел. Кто к какому делу приставлен, тот то дело и делает. Сосчитайте-ка, сколько их, калек этаких, по полю разбрелось — и все как один. Калечьте их теперича сколько угодно — их вот ни на эстолько не убавится. Сейчас — его нет, а сейчас — он опять из-под земли выскочил».

Основным потребителем щедринского творчества была «прогрессивная» интеллигенция, которая, с одной стороны, пестовала во всевозможных формах народолюбие (то, что она под этим понимала), а с другой — при всяком удобном случае звала Русь к топору. Не раньше и не позже, но именно в год отмены крепостного права родилась всем известная «Земля и воля». А после возник терроризм. Писатель Щедрин искал особого сочувствия бомбистов и нашел его. 

В доказательство этого — еще лет тридцать назад довольно тривиального, бесспорного утверждения — приведем выдержку из первой советской Литературной энциклопедии. Тогда победившие революционеры четко и методично (и, надо отдать им должное, вполне адекватно) делили исторических знаменитостей на своих и чужих: «Мысль о крестьянском восстании в том случае, если помещики не откажутся от своих грабительских притязаний, была искренним убеждением революционной демократии. Ее разделял и Салтыков-Щедрин до того момента, когда крепостническая реформа вызвала вместо революции лишь отдельные крестьянские восстания. В оценке реформы 19 февраля С.-Щ. был вполне солидарен с наиболее революционными идеологами эпохи. Он дал сатирически заостренные оценки как этой, так и других реформ Александра II в двух словах: «глуповское возрождение». Для него ясно, что путь из Глупова в Умнов лежит через Буянов, что без революции никакое подлинное возрождение страны невозможно. Но крестьянская революция не разразилась, и перед С.-Щ. стал мучительный вопрос о том, как добраться до Буянова».

Нет, заподозрить второе «я» помещика Михаила Салтыкова в крайней злокозненности нельзя. Возможно, он надеялся обойтись малой кровью и был вполне искренним в своих заблуждениях. Хорошо при этом чувствовал конъюнктуру. Ему было присуще аристократическое — родовое! — стремление быть первым. Он просто-напросто хотел раньше других оказаться в той гавани, куда на всех парах устремлялся злосчастный корабль русской истории. И в этом преуспел, став на много десятилетий одним из самых почитаемых литераторов в рамках образовательной программы, выработанной потомками бомбометателей. Салтыков не убивал губернаторов, он всего лишь придумал Щедрина — того, кто не только использовал мятежную волну, но создавал и гнал ее. На гребне оной потомственный душевладелец ворвался в будущее и почти целый век пребывал в должности властителя душ и дум.