10.10.2014

Никита Михалков выпустил на экраны, быть может, самый совершенный свой фильм

«Солнечный удар» не выставлялся в Венеции, не выдвигался от России на «Оскар». Нельзя сказать, будто и то, и другое произошло по воле Михалкова — однако и особой воли к обратному он не выказывал. Мальчишество состязаний уже не для него. «Не для меня» — как поет он на долгих титрах вместе с Кубанским казачьим хором. В Белград — на мировую премьеру — режиссер привез ансамбль «кубанцов» и спел залу вживую.

Оскароносец, обладатель «Золотых львов» и каннского Гран-при, сегодня может вступать в боренья только с самим собой. За неполных три недели до собственного 69-летия Михалков подтвердил, что находится на пике режиссерской формы.

Регулярно, при разных обстоятельствах, он повторяет: «Я готов к тому, что картину не поймут». Здесь угадывается тяжелая контузия, полученная на «Утомленных солнцем 2». Той дилогии не повезло — она выходила на пике либеральной агонии, которая самим агонизирующим казалась всплеском витальности, триумфом воли, предчувствием скорой победы — да мало ли чем еще. «УС 2» затравили, оболгали, измазали словесными испражнениями в ЖЖ и Facebook’е.

«Солнечный удар» рожден в совершенно другой стране. Иных уж нет, а те далече — разъехались официантками в Израиль, ждут ареста по уголовной статье, пытаются совместить шкурную коммерцию с оппозиционными взглядами… Какой тут Михалков! Первые рецензии не слишком глубоки, дно близко, зато благолепны и комплиментарны. Дело, в конце концов, не в глубине, а в том, чтобы журналисты не перебили дорогу зрителю. Кто дойдет до кинотеатра, купит билет — у того не возникнет проблем с пониманием «Солнечного удара». Тем более, что однозначности трактовок Михалков отродясь не требовал — на то он большой художник. Понимай, как знаешь. Как чувствуешь, понимай.

«Счастье не в том, когда шумно аплодируют, а в том, когда тихо смотрят», — сказал Михалков, останавливая шквальную овацию в белградском «Сава-центре». При выборе места для мировой премьеры, в первую очередь, явно рассматривался Русский мир. Кстати, на афише у сербов стояло: «Сунчаница». Светска премиjера». То есть в языке этих традиционно религиозных славян нет разницы между понятиями «мировая» и «мирская».

Зал на четыре тысячи мест (плюс четыреста приставных) принимал русского режиссера значительно жарче, чем президента собственной страны. Соревноваться с Михалковым в популярности могли тем вечером лишь сербы — члены съемочной группы. Среди них — монтажер Светолик Мичо Зайч и актер Милош Бикович, в картине — прапорщик с пойнтером.

«Солнечный удар» — это виртуозное совмещение двух пластов. Желчных, многословных «Окаянных дней» и короткого шедеврального рассказа (кстати, написанного Буниным позже, уже в эмиграции).

Июль 1907-го, Волга, акварельная нежность. Ноябрь 1920-го, Крым, все оттенки серого: туман, небо, шинели, лица, земля и камни… Из пара над тазом, где мокнут красноармейские портянки, проступает весело взбиваемая пароходными колесами речная вода. В бинокле у сидящего на палубе поручика — счастливого, молодого — вдруг возникает предзимний Крым и сам он в зеркале времени — обрюзгший, с небритой щетиной, с вопросом, адресованным в прошлое: «Как все это случилось?»…

Две реальности, у которых вроде бы нет точек пересечения. Но точки должны быть — их-то и ищет постаревший герой, мучая себя воспоминаниями.

Зеркала и перчатки, серебро и фарфор, красное дерево, крахмальные скатерти. Скрипящая портупея, простучавшая под окном пролетка. Запахи, звуки. Как говорится, и вальсы Шуберта, и хруст французской булки. Тысячи бытовых деталей, из которых складывается обаяние жизни, милый, уютный, родной сердцу мир… Одна проблема: когда за обилием мелочей потеряно главное, когда из шелухи подробностей изъято зерно смысла, мир этот погружается в небытие быстро и страшно. Вместе с развалами свежей снеди на провинциальном базаре и барчуками, бойко рапортующими: «Честь имею!»

«Солнечный удар» сочетает фирменное для Михалкова наследование классической русской живописи и освоенный им последнее время ошеломляющий масштаб массовых сцен. Там, в 1907-м, — все прорисовано тонкой кисточкой, все индивидуально, камерно, приближено к зрителю до волнующей интимности. Здесь, в 1920-м, — серое топчется на сером, фигуры и лица движутся бесконечными рядами, еще живые, но уже — тени.

Из колеблемой дымами и туманами, переливающейся по экрану массы выхвачены несколько персонажей. Розовощекий юнкер с фотоаппаратом в кофре (Александр Мичков), совсем еще мальчик — рвется выписывать вензеля на роликах. Интеллигентный барон, тот самый, с пойнтером, в чемодане — отцовская коллекция папирос. Казачий есаул с лихим чубом и узловатыми мужицкими пальцами (Кирилл Болтаев). Флотский капитан, большой гуманист, по-видимому, толстовец (Александр Устюгов). Осторожный полковник, любитель оперы (Владимир Юматов). Бешеный — как запертый зверь — ротмистр (Виталий Кищенко). На фоне всеобщего бессилия, полной духовной импотенции зашкаливающий тестостерон ротмистра кажется преимуществом.

Делегация, прибывшая вместе с Михалковым на премьеру в Белград, отстояла литию у могилы Петра Врангеля, посетила кладбище, где лежат принятые Сербией белоэмигранты. Впрочем, этот — отчасти сусальный — пафос мероприятия не состоит в прямом родстве с «Солнечным ударом». Ты имеешь право не понимать до конца сердечную привязанность Михалкова к Сербии. Тебе (предположим) неловко слушать со сцены «Боже, царя храни». У тебя есть основания подозревать, что в «Окаянных днях» объективности — примерно столько же, сколько в «Архипелаге ГУЛАГ». И главное — для тебя ясно как день, что из белогвардейцев никогда уже не сделать героев России. Такова историческая объективность. Кстати, аналогичная ситуация — с Первой мировой. Прекрасно, что вспомнили, еще лучше — что помянули, но в сердце народном эта война не останется. Сочувствие, сострадание, жалость — высокие чувства, однако национальная идея не строится на жалости. Она строится на силе и стремлении подражать. Народ лепит героев только из победителей. Проигравшим не светит. Никто не хочет повторять судьбу жертвы — это нормальное чувство самосохранения.

Так вот, все вышеперечисленное не воздвигает преграды между тобой и фильмом «Солнечный удар». Михалков — не агитатор, он художник.

Сакраментальный вопрос поручика: «Как все это случилось?» — вынесенный, кстати, на афишу, остается открытым. А вот на более конкретный: «Когда это все началось?» — Михалков дает ответ весьма нелицеприятный. Началось, когда священник вымогал с поручика десять рублей за освящение крестика. Монах на колокольне, увлекшись лукошком с ягодами, пропустил время благовеста. Горничная в гостинице (Наталья Суркова) утащила голубой шарф…

Началось с хозяина фотоателье (Александр Адабашьян), пройдохи и циника, на котором фотопробы негде ставить. С полового: зажилил у мальца сдачу, спасибо, хоть карамельку вернул… Помощник фокусника не смазал механизм «волшебной ступки» — сам слопал сало… Бабы гнут спины под неподъемными мешками, в то время, как лукавая незнакомка, вчера еще верная жена, компенсирует сиестой ночные приключения… Слишком много темных пятнышек в акварельной идиллии. Но кто мог подумать, что однажды они сольются в сплошную черную кляксу?

Гимназистки румяные — и невежественные… Тригорин с бородкой, в пенсне — вылитый Чехов, только глазки развратные, масленые… Учитель приехал в волжский городок, не поленился тащиться из самого Петербурга — рассказывать школьникам, что Бога нет… Капитан брезгует агитаторов с бантами на реях вешать — ну, разве это не естественное отторжение?! А благополучные детишки уже читают в газетах по складам про тифлисскую экспроприацию: под колесом близкой катастрофы забурлила, замутилась тихая жизнь.

Рай, у которого подгнили опоры, — это в скорой перспективе ад. И реплика «Какую страну загубили!» относится у Михалкова сразу к двум государствам. Загубленным, соответственно, в 1917-м и 1991-м. Лишь бы фраза не приобрела актуальность в третий раз…

Реквиемом по обеим империям звучит музыка Эдуарда Артемьева — разливная, словно Волга, пронзительная, как воспоминание о том, что уже не вернется, прекрасная, как то, чему не бывать…

На главные роли Михалков пригласил молодых — латыша Мартиьша Калиту и теперь уже актрису театра «Ленком» Викторию Соловьеву. Есть в картине еще один равноправный герой: Егорий-Георгий. С появлением в кадре Егория — смешного, пухлого, смородинноглазого пацана — от солнечного мира, действительно, невозможно отлипнуть. Ощущаешь физическую боль, когда тебя вырывают оттуда ради призрачных макабрических туманов.

По первости Егорий рыбачил с причала — прямо потенциальный апостол Андрей. На причале встретил поручика, на причале проводил. Взмах, увиденный из иллюминатора, — не прощальный привет, а команда к затоплению баржи. Егорий наблюдал героя на пике любви и был с ним, когда тот отправился на корм рыбам. Поднял руку ко лбу — то ли перекреститься, то ли снять картуз, но только еще плотнее надвинул его на лоб. Был Егорий да весь вышел. Революции тоже надобны апостолы.

Не из подонков — не только из подонков — собиралась новая власть. Это было бы слишком примитивно. Лучшие оказывались в первых рядах. Зачастую самый драгоценный материал шел на переплавку. Поручик подарил Егорию шляпу, однако не напомнил, при каких обстоятельствах ее необходимо снимать…

Если либеральная пресса все-таки поднапряжет остатки сил, чтобы обрушиться на фильм Михалкова, первым под сомнение, я уверена, попадет Егорий. Ну, не заметил ошалевший от любви и тоски поручик крутой, не по-детски наморщенный лоб, пропустил мимо ушей потрясенное: «Неужели и сам царь — от обезьяны?!» Разве «Происхождение видов» гарантирует путь в революцию? Разве Чарльз Дарвин превращает человека в НЕ-человека?

Тут важно понять одно: Никита Михалков — из тех, кто верит в «эффект бабочки». Да, история не может определяться случайностями. А вот небрежностями — может.

Своего Егория — Сережу Карпова — Михалков нашел под Нижним Новгородом. Обратил внимание на обаятельного паренька, прислуживающего в храме. Взрослый Георгий — Алексей Дякин из столичной «Маяковки». Они удивительно совпали, и, на мой взгляд, нет в «Солнечном ударе» героя более интересного и трагического, чем этот падший — в итоге — ангел. Долгая сцена пробега Егория, отчаянные детские крики: «Господин поручик, ча-ааасы! Вы забыли ча-аааааасы!» — рвет сердце на части. Как и сознание, что Георгий Сергеевич — комиссар особого отдела, милый, мягкий, тактичный душегубец, скорее всего, закончит жизнь в лагере, дико, без покаяния. В этом отношении его жертвы пользуются преимуществом — успели помолиться. Хотя других привилегий им от режиссера не выпало. Ни сладостью, ни благостностью «Солнечный удар» не страдает.

Господин поручик не часы потерял. Он — вместе с целым поколением (и не одним), с целым классом, выражаясь по-марксистски, или с целой совокупностью сословий — потерял время. Забыл второпях. А Егорий, действительно, не крал — ни часов, ни времени. Он оставил при себе то, что было брошено по недосмотру.

В «Солнечном ударе» нет издевательств над красными — Михалков лобово не работает. Право на правду предоставлено даже пассионарной Розалии Землячке (Мириам Сехон). Тупым пародийным свинорылом показан только Бела Кун — ибо имел наглость вторгнуться в чужую жизнь. Над Землячкой зритель не смеется — разве что, когда визгливым нотам в ее голосе начинает возбужденно подвякивать пятнистый Сябр…

Идеализации белого офицерства тоже нет. Все — люди, все — разные. В основном не по-мужски растерянные. Диалог в трюме:

— Чемодан тяжелый. Таскал, руки натер…

— Надо было перчатки надеть…

Покориться закланию — это точно не идеал Михалкова. Выйдя на сцену «Сава-центра», он напомнил присутствовавшим в зале — и сербам, и русским — об опасности привыкания к перчаткам: «Надо строить свою жизнь собственными руками. Иначе ее построят чужими».

Россию проспали, как любимую женщину. Когда очнулись — она уже скрылась за излучиной. Кого теперь винить? Кого есть поедом? Только себя. Копится в эмоциональных трюмах чернота, идет интоксикация организма безысходной ненавистью. Один из трусости сдал большевикам беспокойного ротмистра, другой интеллигентно и хладнокровно предателя задушил. Не от чемоданчика ведь кровавый след на ладони… Красиво выступаете, господа бывшие офицеры.

Недаром детская коляска, которая узнаваемо катится, подпрыгивает вниз по одесской лестнице, пуста. Нет трагедии — лишь громыхающее ничто…

Давно пора отметить, что в фильме много юмора — то нежного, то с заметной подковыркой. Михалков дает зрителю перевести дух, именно поэтому трехчасовое полотно смотрится на одном дыхании.

Вот главный либерал «Солнечного удара» — гастролирующий фокусник (Авангард Леонтьев), бес-соблазнитель. Из этого не следует, что все иллюзионисты — либералы, но можно при желании сделать вывод, что отечественные либералы — те еще фокусники…

А совместить в кадре упоительный здоровый молодой секс с работой паровой машины — движением новеньких мощных поршней, густыми каплями смазки… — как это остроумно! Плюс — целомудренно. «Солнечный удар» вполне соответствует возрастному цензу «12+», обязательно берите на просмотр детей.

Вслед за Белградом «Солнечный удар» показали в Крыму и Севастополе. 7 октября миновала московская премьера, 15-го Михалков прилетит представлять картину во Владивосток. Хочется верить, что это великолепное, уникальное по мастерству, сжимающее горло кино приблизит момент, когда мы в одной заупокойной службе помянем и белых, и красных. Прольем искренние слезы над Врангелем и Фрунзе. Примирим их в своем сердце. Потому что в гражданских войнах героев не бывает, там все — жертвы. Вот именно про это — «Солнечный удар».