Ганна ШЕВЧЕНКО, поэт

15.02.2021

Постмодернизм давно похоронили. На смену ему, говорят, приходит новое направление. Кратко его можно сформулировать так: у нас больше нет иллюзий, но мы устали от деструкции и разрушения.

Адриан Сирл, главный художественный критик британской газеты Guardian, еще в 2009 году посетив очередную новомодную выставку современного искусства, написал: «Постмодернизм мертв, но на его место пришло нечто другое, неизмеримо более странное».

Об этом «другом и более странном» разговоры и споры шли еще с начала девяностых, пока в 2010 году все это не вылилось в эссе голландского философа Робина ван ден Аккера и норвежского теоретика медиа Тимотеуса Вермюлена «Заметки о метамодернизме».

Термин «метамодернизм» стал все чаще попадаться в культурологических статьях, и в конце концов захотелось разобраться, что это за культурное явление. Предлагались и другие термины — космодернизм, перформатизм, реновализм, альтермодерн, постпостмодернизм, — но прижился именно «метамодернизм». В своих поисках я прослушала столько лекций, что в какой-то момент они начали дублировать одна другую, и прочитала несколько похожих и непохожих своими сентенциями статей. Все это залила в себя, как в шейкер, взболтала и вот что получила.

Главное, что нужно знать о метамодернизме, — он возник как реакция на постмодернизм. Как в свое время постмодернизм был реакцией на модернизм. Поэтому и сравнивают его с колебанием маятника — с одной стороны, идет отрицание фанатичного идеализма, с другой — нигилизма и скепсиса. У нас больше нет иллюзий, но мы устали от деструкции и разрушения.

Основными двигателями становления метамодерна можно считать эпоху четвертой промышленной революции, как внешней причины, и кризис постмодернизма, как причины внутренней. Эпоха четвертой промышленной революции — интернет, роботизация, смещение политических, социальных и прочих границ — формирует особый тип мышления. Постмодернизм был сформирован ощущениями посттравматической эпохи, связанной с информационной перенасыщенностью и неспособностью человека противостоять хаосу, с проработкой и рефлексией этой травмы — отсюда метафоры фантомной боли. Метамодерн — это новые движения уже заросшей, восстановленной рукой, травма которой, однако, осталась внутри и навсегда изменила тип движения.

Если постмодернизм рефлексировал небывалое ранее количество информации, то метамодернизм рефлексирует невиданную до этого скорость ее распространения: метамодернизм возникает не просто в эпоху интернета, но в эпоху быстрого, доступного повсюду интернета. Интернета тотального.

Фукуяма в свое время провозгласил «конец истории». Метамодернизм — это жизнь после конца света. И хотя мы этого пока и не видим, но, говорят, что в геополитике метамодернизм будет выражен смертью больших нарративов. То есть больше не будет монополий на идеологию. Что такое «монополия на идеологию», мы хорошо знаем. Это когда тебе говорят «если тебя не устраивает милитаристский национализм, пожалуй в концлагерь», или «не нравится коммунистическая партия — поезжай на Колыму», или «не признаешь либеральную демократию — ты раб и генетический мусор». Скоро этого не будет. В тренде релятивизм и отсутствие иерархий. В большой мультикультурной и мультинациональной семье найдется место каждому маргинальному образованию. Каждый имеет право не соглашаться с большинством. Каждый имеет право быть исключительным. Каждый имеет право быть свободным, если личная свобода не угрожает безопасности ближнего. Проще говоря, в супермаркете идеологий расширится ассортимент, и каждый сможет приобрести политические и философские взгляды себе по росту и размеру. Если говорить о малой политике, то ярким проявлением метамодернизма будет история от том, «как уборщица Марина победила на выборах главы администрации», думаю, многие ее помнят. Таких историй будет все больше.

Меня же, как человека пишущего, прежде всего интересовал вопрос, как дух грядущей эпохи проявит себя в литературе. Какими будут поэт и писатель метамодерна?

Когда я думала об этом, мне представился терминатор нового поколения со сложносоставным сознанием. С одной стороны — бахтинская карнавальность, противостоящая серьезному и трагическому модерну. С другой — серьезность, религиозный экстаз, ставший в оппозицию к иронии постмодерна. Я увидела юродивого, который пляшет, хохочет, несет несусветную чушь, но вдруг на мгновение останавливается, замирает и выдает сентенцию такой глубины и важности, что становится не по себе.

В одной из статей как пример метамодернизма в массовой культуре приводился мультсериал «Смешарики». Пожалуй, соглашусь. Помню, когда смотрела этот мультфильм с младшей дочерью, удивлялась, что под видом легкомысленной суеты, наполнявшей каждую серию, прорабатывались серьезные травмы и проговаривались важные вещи.

Главными представителями метамодернизма в литературе Дмитрий Быков в одной из лекций назвал американских романистов Джонатана Франзена и Дэвида Фостера Уоллеса. Из российской новой культуры привела бы в пример фильм Семена Серзина «Человек из Подольска», снятый по одноименной пьесе нашего современника, поэта и прозаика Дмитрия Данилова. Сотрудники кафкианского отделения полиции заставляют героя, задержанного по неизвестной причине, танцевать странный танец для того, чтобы научить его быть свободным. Но речь идет не о политической воле или гражданских правах, а о той самой свободе разума, о которой говорит Морфеус из «Матрицы», предлагая Нео сделать выбор между красной и синей таблеткой.