Не то петрашевцы, не то спешневцы: малоизвестные обстоятельства написания романа «Бесы»

25.01.2025

Не то петрашевцы, не то спешневцы: малоизвестные обстоятельства написания романа «Бесы»

Материал опубликован в декабрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

Курс на укрепление традиционных устоев российской государственности император Николай I держал твердо. В то же время образованная верхушка общества привычно и слепо ориентировалась на Запад, а оттуда в нашу страну ползла либерально-революционная зараза. Сурового урока мятежа декабристов хватило совсем ненадолго. Импортные ростки разрушительных учений пробивались то в одном, то в другом месте. 175 лет назад, 3 января 1850 года (н.ст.), произошло событие, отразившееся как на судьбе величайшего русского писателя Федора Достоевского, так и на развитии всей мировой литературы.

В 1831-м в Москве чиновник Николай Сунгуров с группой студентов и офицеров строил планы вооруженного восстания, цареубийства, провозглашения республики. По законам России (как и любого другого государства) даже обсуждение подобных замыслов являлось тягчайшим преступлением. Из 26 арестованных 12 были приговорены военным судом к смертной казни, однако лишь двое организаторов отправились на каторгу пожизненно. Прочие отделались сдачей в солдаты, ссылкой в собственные имения, а троих вообще отпустили под надзор полиции.

В 1832-м грузинское тайное общество намечало перерезать всю русскую администрацию на рождественском балу в Тифлисе, поднять мятеж, отделиться от России и передаться под эгиду Персии. Взяли под арест 145 человек. Большинство освободили по ходу следствия. Перед судом предстали 32, было вынесено 10 смертных приговоров. Царь смягчил строжайшее наказание до отправки в ссылки, а спустя пять лет почти все преступники вернулись в Грузию.

Кружок Герцена и Огарева в 1831–1834 годы сеял среди студентов уже не либеральные, а социалистические идеи. К вооруженным переворотам и цареубийству вожаки не призывали и под суд не попали. Их лишь выслали, а точнее, перевели по службе в провинцию, Герцена — в Вятку, Огарева — в Пензу. Через несколько лет первый из них по ходатайству поэта Жуковского смог жить в столицах, второй выехал за рубеж.

Кружок Николая Станкевича вообще никто не беспокоил, хотя из него вышли известный революционер Бакунин, социалист Белинский, видные либералы Грановский, Тургенев и другие. Не трогали власти и сообщество под началом «Неистового Виссариона», притом что оно являлось идейным вдохновителем оппозиционной интеллигенции, наставником целого поколения оппозиционно настроенных литераторов. Глава кружка выступал как воинствующий атеист, обрушивался на «квасной патриотизм» (именно Белинский ввел в широкий оборот это выражение князя Вяземского). И только в 1847 году, после того как Виссарион Григорьевич опубликовал открытое письмо к Гоголю с возмутительными нападками на православие, самодержавие и Россию в целом, знаменитого критика-демократа вызвали в III Отделение собственной его величества канцелярии, да и то лишь для профилактической беседы. Бунтарь уже был тяжело болен, его встреча с представителями власти не состоялась. Крамольное письмо тем временем распространялось в списках среди молодежи, отравляя неокрепшие умы.

В учрежденном Николаем I Киевском университете Святого Владимира распустился первый махровый цветок украинского национализма. Заброшенные польскими революционерами семена взрастило под началом Николая Костомарова тайное «Кирилло-Мефодиевское братство». «Братья» вырабатывали проекты «всеславянской федерации», куда, по их планам, должны были войти «освободившаяся» Украина, Польша, Болгария, Сербия, Чехия, ну и Россия (куда ж без нее), и все они, по идее, превращались в республики. В 1847 году членов «братства» арестовали, однако хитрый Костомаров предусмотрительно оговорил в учредительных документах сугубо мирные средства политической борьбы (хотя как можно было мирно отделить Украину, а в России свергнуть монархию?). Для вожака все обошлось высылкой в Саратов, для остальных — еще легче. Особо пострадавшим оказался не входивший в организацию Тарас Шевченко, которого даже Белинский характеризовал как «осла, дурака и подлеца, а сверх того, горького пьяницу». Поэт-малоросс смекнул, что за стихи о вольности в прогрессивных кругах щедро наливают, и принялся строчить рифмованные пасквили на государя, которые нашли во время следствия. Читая пакости про себя, Николай I от души хохотал, но издевки Шевченко над болезнью государыни, в свое время выкупившей его из крепостных, привели императора в ярость. Он сдал пасквилянта в солдаты (тот в дальнейшем наслал царю более двух дюжин слезных прошений о помиловании).

В 1848 году обстановка резко изменилась. Взорвались революциями Франция, Германия, Австрия, Чехия, Венгрия, Италия, Валахия, Молдавия. Российский император издал красноречивый манифест «Яко с нами Бог!», где поставил задачу не пропустить глобальный пожар в Россию. В приграничных губерниях ввел особое положение с военно-полевыми судами для смутьянов. Подтягивались гайки по всей стране, строже становилась цензура, закрывались издания с сомнительным душком, запрещалась посылка молодежи на учебу за границу. В учебных заведениях империи вводился отбор студентов «строгой нравственности». Усиливался полицейский надзор. За прегрешения, на которые год назад не обратили бы внимания, начали привлекать к ответственности. Так, за вольнодумство, выраженное в повести «Запутанное дело», молодой чиновник военного министерства Салтыков-Щедрин был переведен в гражданское ведомство в Вятку (с повышением).

Особенно громкий резонанс вызвало дело петрашевцев. Проникшийся социалистическими учениями Михаил Буташевич-Петрашевский «посвятил себя распространению своей новой веры», а вдохновил его на это пример французских энциклопедистов XVIII века. Те, как известно, подготовили почву для революций посредством внедрения радикальных идей через статьи «Энциклопедии». Так и организатор кружка, будучи переводчиком Министерства иностранных дел, разработал «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в русский язык», насытив его революционным и атеистическим толкованием.

«Словарь» пользовался успехом, а его автор, приобретший известность в оппозиционной среде, собрал большую библиотеку запрещенных книг. С 1845 года он устраивал по пятницам регулярные встречи, где обсуждали западные философские труды, идеи утопического социализма. Попутно костерили отечественные порядки, коррупцию, крепостное право и особенно цензуру. Аналогичные темы с обязательными сопоставлениями, «как хорошо и свободно у них и как худо у нас», мусолили во многих других интеллигентских, отнюдь не конспиративных междусобойчиках. Через общих участников эти кружки связывались, переплетались друг с другом, вовлекая новых членов.

С 1846 года на собраниях петрашевцев появился Николай Спешнев — волевой, решительный, харизматичный. Он несколько лет провел за границей, где сблизился с польскими революционерами. Взгляды исповедовал самые радикальные, а себя называл «коммунистом». Со временем стал центром притяжения для горячих голов, выражал готовность переходить от слов к делам. Намекая на свои связи, предлагал издавать запрещенную литературу за рубежом.

Революционные бури 1848 года активизировали деятельность подобных кружков. От отвлеченных теорий те перенацеливались на отечественную реальность и обоснование необходимости кардинальных перемен. Петрашевский не желал выходить за рамки идеологической пропаганды, был против каких-либо насильственных действий, доказывая, что бунт приведет к «деспотии». Решение всех проблем видел в судебной реформе.

Спешнев, напротив, стал лидером сторонников активной революционной работы. Внутри рыхлых интеллигентских сообществ он отбирал в собственную тайную организацию самых боевитых. В его «семерку» вошли писатель Достоевский, поручики лейб-гвардии Григорьев и Момбелли, экономист Милютин, студент Филиппов, чиновник Министерства внутренних дел Мордвинов.

В ноябре 1848 года у петрашевцев побывал гость из Сибири, инвалид войны, авантюрист и обозленный золотопромышленник (разведанное им месторождение застолбили за собой при посредничестве администрации крупные предприниматели) Рафаил Черносвитов. Тот расспрашивал о планах действий, рисовал грандиозные перспективы, говорил о возможности взорвать на Урале социальную пороховую бочку, вооружив 400 тысяч работников предприятий оружием, производившимся у них же. Сибирь оказалась бы отрезанной, а рабочих предполагалось направить на Волгу и Дон. Высказывался приезжий и о цареубийстве, советовал вовлечь в это дело аристократов.

Столь откровенные речи вызвали у Спешнева и Достоевского подозрения (шпион?). Однако эта встреча подтолкнула их самих к разработке механизмов революции: крестьян легко настроить против помещиков, чиновников — против начальства; при этом следует «подрывать и разрушать всякие религиозные чувства». «Семерка» обсуждала способы организации мятежей на Кавказе, в Сибири, Прибалтике, Польше, Малороссии.

Спешневцы задумали создать большое тайное общество под видом братства взаимопомощи и продвигать в дальнейшем своих людей на ключевые посты. Момбелли говорил, что всем «братьям» нужно будет представить подробнейшие биографии, а обнаруженных предателей придется казнить. Сам Спешнев находил допустимыми любые средства, полезные для революции, в том числе терроризм. Впоследствии при обыске у него нашли «клятву верности»: подписавшийся обязывался безоговорочно подчиняться руководству, быть готовым «не щадя себя, принять полное открытое участие в восстании и драке».

Кружок Пальма и Дурова под влиянием Спешнева переориентировался на подрывную, призывавшую к бунту литературу. Член «семерки» Григорьев написал агитку «Солдатская беседа», студент Филиппов — интерпретацию Десяти заповедей, якобы утверждающих, что восстание соответствует Божьей воле. От создания подпольной типографии Дурова отговорил Петрашевский, однако Спешнев решил устроить ее у себя и начал собирать оборудование.

Более ничего сделать не успели. Их действия контролировал сотрудник Министерства внутренних дел Липранди, внедривший к «вольнодумцам» своего агента Антонелли. Когда кружки повернули к явно революционной деятельности, последовали аресты. В литературе гуляет версия о том, что «под раздачу» попали скопом все участники встреч у Буташевича-Петрашевского и связанных с ним сообществ. Фактам это не соответствует. К примеру, благодаря заступничеству бывшего декабриста, ярого либерала генерал-адъютанта Ростовцева правоохранительные органы обошли стороной кружок Иринарха Введенского, которого впоследствии называли «отцом русского нигилизма». Среди его учеников значились будущие революционеры Чернышевский, Благосветов и другие. В первоначальный список заподозренных в чем-либо петрашевцев вошли 123 человека, но, оценив виновность каждого, арестовали около 40. Да и из тех в ходе следствия часть отпустили за отсутствием доказательств (в том числе троих активистов спешневской «семерки»).

В это взрывоопасное для Европы и России время военный суд приговорил 21 обвиняемого к смертной казни — заведомо для острастки, ибо та же судебная инстанция сопроводила приговор ходатайством о смягчении. В итоге Петрашевскому предстояла каторга бессрочная (уже в 1856 году он стал ссыльнопоселенцем), Спешневу — 10-летняя, другим активистам-заговорщикам — от двух до четырех лет каторжных работ с дальнейшей службой в солдатах. Остальным — ссылки или солдатская лямка.

Объявить о помиловании царь распорядился в последний момент. 22 декабря 1849 года (3 января 1850-го) осужденных привезли на Семеновский плац. Надели на них смертные рубахи, а у дворян преломили шпаги над головами. У пришедшего на казнь священника поцеловал крест даже ярый атеист Петрашевский. Его, Момбелли и Григорьева привязали к столбам напротив расстрельной команды. Всем осужденным завязали глаза... После этого барабаны пробили «отбой», и была оглашена воля государя. Кто-то из несчастных крикнул: «Да здравствует император!»

Это жестокое испытание стало грозным предупреждением для множества других петрашевцев, охваченных губительной для страны идеологической заразой. Что ж, для некоторых молодых смутьянов суровое средство оказалось и впрямь действенным. Так, резко изменил жизненную позицию освобожденный во время следствия социолог и публицист Николай Данилевский.

Ну а Федор Михайлович Достоевский еще во время предварительного заключения в Петропавловке раз и навсегда отказался от революционного атеизма, открыв для себя путь к глубокой вере. Перед показательным расстрелом он сказал: «Мы будем с Христом...»

По дороге, ведшей на каторгу, жены ссыльных декабристов тайно передавали осужденным деньги. Для будущего классика мировой литературы важнее всего оказался способ передачи: купюры были вклеены в Евангелие, с которым он не расставался всю оставшуюся жизнь. Приговор и наказание Федор Михайлович счел справедливыми, намерения заговорщиков — преступными. Говорил: если бы те планы исполнились, то «победителей» осудили бы русский народ и Сам Господь Бог. С легким сердцем признавал и то, что каторга научила его «самому главному, без чего нельзя жить».

По прошествии двух десятилетий Россию потрясло дело Нечаева, автора циничного и бесчеловечного «Катехизиса революционера», основателя «Общества народной расправы», организовавшего зверское убийство студента Иванова, которого лидер объявил «отступником».

За написание романа «Бесы» Достоевский взялся не только под впечатлением от суда над убийцами. Писатель вспомнил в мельчайших деталях собственное прошлое, когда он сам был заражен такой же «бесовщиной». Федор Михайлович понимал молодых экстремистов — их ведущие в пропасть чувства, стремления, самооправдания, приманки.

В его романе историки и литературоведы находят немало параллелей, отсылающих к петрашевцам. В образе Петра Верховенского отразились черты сибирского апологета восстания Черносвитова, такого же вертлявого, беспокойного, скользкого, увертливого, беспрерывно сыпавшего словами. Петруша озвучивает идеи и мечты, о которых было немало сказано в протоколах следствия 1849 года. Некоторое сходство с Черносвитовым просматривается и в фигуре «хромого учителя» из «Бесов».

Центральный персонаж романа (и одна из ключевых фигур всего творчества Достоевского) Николай Ставрогин был списан с Николая Спешнева, революционного учителя, которого наш великий писатель называл «мой Мефистофель». Его образ настолько сильно и глубоко запечатлелся в сознании Федора Михайловича, что довлел над ним в течение десятилетий. 20 октября 1870 года Достоевский писал издателю «Русского слова» Каткову: «Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его... Я из сердца взял его».

Впрочем, далеко не всех петрашевцев понесенное ими наказание заставило осознать заблуждения. Вскоре последовали амнистии, период «великих реформ» Александра II, и многие из бывших «вольнодумцев» сочли: победило именно то, за что они боролись и пострадали. А кто-то даже этим не удовлетворился, примкнул к следующим поколениям революционеров (к примеру, друг Спешнева, близкий соратник Герцена Энгельсон). Поэт и критик, петрашевец Алексей Плещеев в 1888 году бравировал перед Чеховым: «А для нашего брата — человека второй половины 40-х годов — Франция очень близка сердцу... Мы воспитывались и развивались на идеях 48 года. Нас не истребишь».

Кстати, на Западе с политическими противниками не церемонились. В том же 1848 году, когда в Париже разбушевались социалисты и коммунисты, либеральное Учредительное собрание передало власть генералу Кавеньяку, и тот за три дня расстрелял 11 тысяч человек. И никто из французов его не упрекал в жестокости, они славили его как спасителя нации. В шоке от этого был только Герцен, очутившийся тогда в гуще тех событий. Он писал: «Дай Бог, чтобы русские взяли Париж, пора окончить эту тупую Европу!.. Я стыжусь и краснею за Францию. Что всего страшнее, что ни один из французов не оскорблен тем, что делается».

Аналогично действовали в Австрии, Чехии, Италии, Венгрии. Пришлось вмешаться Николаю I, который упросил помиловать венгерских революционеров, сдавшихся русским войскам и подлежавших выдаче на родину. В России не было таких масштабных кровопролитных восстаний, какими встряхнула Европу революционная «бесовщина», — царь удержал. Еще и соседям помог обуздать стихию...