Тамара ЦЕРЕТЕЛИ

14.10.2021

МуАр показывает живопись XVII века, спасенную когда-то от уничтожения.

«Кто хочет увидеть единым взором, в один окоем, нашу недотопленную Россию — не упустите [возможность] посмотреть на Калязинскую колокольню», — советовал Александр Солженицын. Торчащая посреди волжской глади башня и вправду стала символом страны: загубленной — для одних, непотопляемой — для других.

Калязину, можно сказать, «повезло»: при создании Угличского водохранилища он был затоплен не весь, под воду ушло две трети города. А вот некоторые другие его товарищи по несчастью погрузились на дно полностью. Например, Молога — пожалуй, самый известный «город-утопленник». Славный русский городок, которому в этом году исполнилось бы 872 года, пал жертвой индустриализации, электрификации и прочего прогресса, а именно — строительства Рыбинского гидроузла. Перед затоплением деревянные дома раскатывали и переносили, кирпичные взрывали — ничто не должно было мешать судоходству. Взрывали и храмы: в Мологе красовался величественный архитектурный ансамбль — Афанасьевский монастырь, основанный в XV веке; а также Воскресенский собор и еще три церкви. Все они сначала взлетели к небу, а потом пошли ко дну, образовав там что-то наподобие Китеж-града. Саму Мологу исключили из реестра городов, стерли с лица земли, но не из памяти: до сих пор в засушливое время, когда обнажается клочок суши, сюда приплывают бывшие жители «города-призрака», а также их потомки, чтобы поклониться земле и взять с собой ее горсть.

В 1930–1950-е жертвами электрификации всей страны стали девять городов. Обычно их переносили на новое место, как, например, Ставрополь-на-Волге, после переезда превратившийся в Тольятти. Или «какой-нибудь Весьегонск», именно так упомянутый у Гоголя в «Мертвых душах». Его жители, кстати, и без того хотели переехать куда-нибудь повыше да подальше от воды, но все недосуг было. Дело в том, что Молога — река, а не город — по весне так щедро разливалась, что затопляла почти все улицы. Горожане смиренно пересаживались на лодки и начинали грезить о переезде. Догрезились до того, что попали в зону затопления из-за строительства Рыбинской ГЭС. Пришлось в спешке разбирать дома и собирать заново — на безопасной территории. Правда, половина стройматериалов по дороге пропала (весьегонцам «помогали» переезжать работники соседних колхозов, а также приезжие подрядчики), в итоге на новом месте недосчитались целых строений — например, здания народного просвещения... Но формально Весьегонск сохранился, хоть и на другой территории и в неузнаваемом виде. А вот Корчева, что в Тверской области, была уничтожена полностью и тоже исключена из списка городов — точь-в-точь как Молога.

Конечно, в жертву электрификации приносили города и памятники не только в СССР. Свои Атлантиды есть по всему миру. Например, в Китае во времена «Большого скачка» на дно отправили город Ши Чен, которому от роду было 1800 лет. Теперь его крепостные стены, городские ворота, каменные львы и драконы покоятся на глубине 40 метров, радуя глаз проплывающих мимо рыб. А в Италии в 1950-е годы, в период, когда республика из аграрного захолустья пыталась выбиться в индустриальные державы, «лишним» оказался городок Курон Веноста, что в Альпах, и тоже пошел ко дну. Правда, перед тем как туда отправиться, город успел потрепать нервы властям: мятежные жители никак не хотели переселяться, бурно протестовали и посылали письма во все инстанции, даже папе римскому — спасение утопающих, как известно, дело рук самих утопающих. Но все это ни к чему не привело, так что пришлось горожанам собирать вещи и основывать новый Курон. От старого осталась лишь колокольня XIV века, что подобно калязинской коллеге немым укором возвышается над водой. Впрочем, в отличие от русской башни, альпийская не стала символом непотопляемой Италии, а превратилась в бойкий туристический бренд — индустриализация в заморской народной памяти оставила куда менее болезненный след. Но все же параллели есть — например, итальянская молва утверждает, будто со стороны загубленной башни иногда доносится колокольный звон. Точно так же, говорят, звонила и колокольня на Волге. Причем временами очень настойчиво: согласно легенде, калязинский колокол бил всю ночь, пока не рассвело и не наступило утро 22 июня 1941 года... Жаль, никто из исследователей не занимается антропологией затопленных мест.

Что до Калязина, «полузамерзшего, переломленного, недобитого города» (по словам Солженицына), где улицы ведут прямо в Волгу, то затопленными оказались не просто две трети территории, но историческая часть. Изначально снести собирались и колокольню Никольского собора — ту самую, которую теперь все называют Калязинской. «Музей архитектуры обращался к властям с просьбой ее сохранить, а ему отвечали, что это невозможно, — говорит Юлия Ратомская, куратор экспозиции «Калязин. Фрески затопленного монастыря». — Но, видимо, кто-то еще просил, потому что Никольский собор снесли, а колокольню оставили».

По преданию, не разобрали ее, потому что из колокольни высотой 75 метров получился отличный маяк. Так и «маячила» башня, стоя «по колено» в воде. В советское время ее периодически собирались сносить, но в перестройку передумали, даже, наоборот, укрепили фундамент, насыпали искусственный остров, саму колокольню нанесли на карты (до этого она «не существовала») и признали памятником. А вот калязинский Свято-Троицкий Макарьев монастырь, памятник допетровской архитектуры, до этого дня не дожил: его снесли в 1940-м, перед затоплением. Именно вокруг монастыря в свое время возник город Калязин. Монастырские ворота — ныне несуществующие — и сегодня изображены на гербе Калязина. А спасенные фрески Троице-Макарьевского монастыря теперь показывают в Музее архитектуры.

Сама обитель когда-то была известна и почитаема: поклониться мощам Макария Калязинского, основателя монастыря, приезжали Иван Грозный (причем трижды) и Борис Годунов, подаривший монастырю серебряную раку для мощей святого. А Афанасий Никитин, прежде чем отправиться за три моря, просил здесь благословения. В Смутное время монастырь был разграблен и сожжен поляками. Потом его восстановили, причем одним из первых, обет создать здесь новую роспись дал не кто иной, как царь Алексей Михайлович. Что он и сделал: в 1654 году, когда в Москве свирепствовала чума, патриарх Никон увез в Троице-Макарьев монастырь царскую семью, вместе с ними в Калязин отправились царские мастера — исполнять обет монарха. В том же году живописцы, до этого расписывавшие Успенский и Архангельский соборы Московского Кремля, осуществили роспись Троицкого собора монастыря.

«При затоплении Калязина монастырь можно было спасти, — рассказывает Юлия Ратомская. — В конце 1930-х специалисты выступали с просьбой о его сохранении, предлагали возвести вокруг него вал, который защитил бы территорию монастыря от воды. Но власти на это не пошли по разным причинам, среди прочего предполагали: корабли по Волге будут ходить в таком количестве, что вал помешает судоходству». Тогда спасать памятник решили сами специалисты: зимой 1940 года Академия архитектуры, в состав которой входил нынешний МуАр, организовала экспедицию. Сохранить монастырь ее участникам, естественно, было не под силу, а вот фрески Троицкого собора — вполне. Спасательной операцией руководил выдающийся реставратор Павел Юкин, у которого в советских реалиях накопился большой опыт снятия фресок со стен разрушаемых храмов. Например, он участвовал в демонтаже фрагментов росписи Чудова монастыря Московского Кремля. А еще Юкин успел побывать в ссылке за то, что занимался религиозными памятниками. Наверное, в Калязине ему пригодился и этот опыт: спасательные работы здесь велись под присмотром Волгостроя, специального управления НКВД, занимавшегося сооружением Угличского и Рыбинского гидроузлов.

Участники экспедиции и работали почти в лагерных условиях, во всяком случае климатических — дело было в январе-феврале, на дворе стояли 30-градусные морозы. Реставраторы работали в полуразрушенных сооружениях. Технология снятия фресок уже была многажды опробована, но в трескучий мороз ее еще никто не применял. Как ни странно, стужа помогала — благодаря ей удавалось снимать огромные фрагменты. Сначала фрагмент выбирали, очерчивали его и отделяли от боковых, прогревали, затем заклеивали марлей, тканью или бумагой и с помощью гибких ножей отслаивали по краям. На следующий день остывший, то есть промерзший, фрагмент снимали, перекладывали живописью вниз на специальные щиты и относили в мастерскую. Там уже на фрагмент помещали конструкцию в виде рамы и заливали гипсом. Закрепленную живопись промывали и реставрировали. Такой способ снятия фресок — «на мороз», как говорил Юкин, спустя год после работы в Калязине реставратор даже запатентовал. В описании метода рекомендуется применять его «в северных странах»: промерзшую стену с живописью нагреть, заклеить роспись тканью, а потом снова заморозить. Благодаря этому способу калязинской экспедиции в сжатые сроки удалось демонтировать 126 фрагментов. «Это фантастическая работа, самый настоящий подвиг, — говорит Юлия Ратомская. — Летчикам после определенного количества боевых вылетов давали звание героя, мне кажется, и реставраторам надо было присуждать это звание».

Из 126 спасенных фрагментов около ста осели в МуАре, остальные переданы в другие институции, в том числе в музей Строгановского училища, где уже несколько десятилетий идет реставрация калязинской живописи. «Мы не устаем приносить благодарность реставраторам, которые там воспитываются, и их руководителям, — говорит куратор. — Каждый год они добавляют несколько фрагментов к тем, которые мы можем показать».

Кстати, после спасения живопись собирались выставить в Москве, причем весь комплекс, но не успели — наступил 1941-й. И вот спустя 80 лет после затопления Калязина Музей архитектуры создал экспозицию, где представил около 40 фрагментов. Как признается Юлия Ратомская, изначально планировали выставку, но сделав ее, поняли, что расстаться с ней невозможно, и экспозицию сделали постоянной. Теперь здесь можно увидеть фрески, посвященные грехопадению, рассказ о возведении Вавилонской башни (один из немногих фрагментов, который изредка показывали в советское время, — на его примере можно было говорить не о религии, а о строительстве), евангельские сюжеты и развернутый апокалиптический цикл. Кстати, для живописи XVII века такой интерес к апокалипсису совсем нехарактерен, тем не менее в Троицком соборе ему была отведена вся западная часть храма. Таким образом, получалось, что люди, пришедшие на службу, находились в апокалиптическом пространстве (все-таки собор расписывали во время эпидемии чумы). Нехарактерны и другие моменты: например, в композиции, изображающей грехопадение, прародители не вкушают запретный плод, даже руки не протягивают к яблоку, что предлагает им змий (у которого, кстати, стан Евы). На фреске они только беседуют, обсуждают слова искусителя. Грехопадения пока не случилось, человек все еще стоит перед выбором.

«Эта живопись невероятной сохранности и высочайшего уровня, — убеждена Юлия Ратомская. — Эти фрагменты в какой-то степени являются эталонными произведениями, которые показывают монументальную живопись середины XVII века. Они сохранились лучше, чем многие центральные ансамбли. Хотя те соборы живы, а этого уже нет». Сегодня на месте Троице-Макарьевского монастыря — остров, появившийся после того, как Волга обмелела. Клочок суши можно увидеть на фотографиях, показанных в МуАре. А еще здесь реконструкция монастырского ансамбля, выполненная экспедицией в 1940-м, чертежи и акварели. «Апокалипсису художественному мы противопоставляем апокалипсис реальный, исторический», — говорит куратор и указывает на документы, рассказывающие о спасении фресок, на рабочий дневник, в котором тщательно описывались проводимые работы и записывалась температура воздуха. Тут же фотографии людей, спасавших прошлое, что не вписалось в картину светлого будущего.

Фотографии: Кирилл Зыков / АГН «Москва».