Во время пандемии знаменитый сценарист Виктор Мережко предпочел Москве Петербург. О причинах он рассказал нашему корреспонденту.

— Виктор Иванович, как вам, сценаристу, режиссеру, актеру и телеведущему, человеку, находящемуся в вечном движении, живется в самоизоляции?

— Времени стало больше, но больше работать я не стал — я всегда много работаю. Зато зарядку теперь делаю не час, а два. И еще полчаса дыхательные упражнения Стрельниковой. Сейчас я в Петербурге, в Москву возвращаться совсем не хочется: то, что происходит в моем городе, пугает. Когда я снял «Соньку Золотую Ручку», то сумел на заработанные деньги купить небольшую квартиру в старом питерском доме. До Невы семь минут, до Летнего сада десять, до Фонтанки пять. Уникальное место. Поздно вечером, где-то в полдесятого, я выхожу на улицу и такое наслаждение получаю от того, что я здесь, в этом великом городе. Люди в Питере мягче, тут меньше суеты и истерики. Каждый дом — произведение искусства. Город, конечно, запущенный, но как же он прекрасен! Напротив моего подъезда когда-то жил Модест Петрович Мусоргский. Каждый раз, проходя по Шпалерной, я мысленно кланяюсь Модесту Петровичу, благодарю его за то, что он нам оставил, за его музыку, и прошу у него — и у всей нашей великой культуры — защиты нам, живущим в эти окаянные дни. Мы прорвемся. Все будет хорошо — и не через такое проходили.

— А вы-то сами через что прошли? Воевать вы не могли по возрасту.

— На войну пришлось мое детство, да и после войны было не легче. Когда мы перебрались с Дона, из Ростовской области, на Украину, в село Русская Поляна, сельчанам казалось, что Мережки вымрут. «Оно» в украинском языке переводится как «воно». «Воно пошло» означает крайнюю степень неуважения. Я до сих пор слышу:

— Ай-яй, ты дывысь, яки голосраньцы Мережки. Кацапня приихала. Ой, помрут мобуть. Мобуть помруть. Воно еле ходить. Шось воно такэ... А Шурка ихня?.. Одна спидниця (юбка) и одна хустинка (платочек). Ой боже, шож воно такэ. А ее чоловик, чого он не работает? Ой, боже...

Работы у отца, как правило, не было, Хотя иногда подрабатывал печником, но не всегда удачно. Жили мы крайне бедно. Мама, которую мы любили очень, за голову хваталась:

— Иван, что делать? Дети помрут...

Мой отец был очень колоритным человеком. Отношения с работой у него складывались непростые. Иван Севастьянович был очень эмоциональный, взрывной. Любил выпить, выпив, красиво пел. Ему очень нравились женщины, он начинал за ними ухаживать, за этим следовали скандалы. К тому же Иван Севастьянович отличался неуживчивым характером. Сталина он поносил почем зря, называл его «грузеняка усатый», и как отца не расстреляли, я не понимаю.

До войны он был заведующим сепараторными пунктами, мини-молокозаводами — колхозы свозили туда молоко. Отец был и молокозаводчиком, и маслобойщиком, и сметану делал. Хороший был мастер, но, когда он выпивал, сепараторные пункты разворовывали — и в конце концов обнаруживалась недостача. Когда началась война, отец ушел на фронт. Воевал почти до Победы. Помню, как во сне, — мы, маленькие, бегаем с голыми задницами, и вдруг мама и другие женщины кричат:

— Детки, прячьтесь, немцы идут!

Мы сидели под хатками и смотрели, как в станицу въезжали танки и мотоциклисты, входила пехота. Немцы отправились дальше, а мы вырвались из рук матерей и кинулись вслед за ними. Те были в ужасе, женщины боялись, что немцы нас перестреляют.

Я помню, как около дома, который снимала мама, остановился немецкий танк. По двору ходил приветливый фашист и говорил:

— Яйко, млеко! Коммен зи, битте! Давай, давай, давай!

Весной сорок пятого отец вернулся, в его ноге сидел осколок. Я до сих пор не понимаю, как он нас нашел: мама рассказывала, что ночью раздался стук в окно, она открыла — и обомлела. Там отец, заросший, грязный...

— Ты откуда, Иван?

— С плена бежал.

В плену его как хорошего мастера отправили в Германию, на молокозавод. Там у него, по-моему, случился роман с немкой. С ее помощью он и бежал из плена и полгода пробирался домой, через Германию и Польшу.

Кстати,к родителям мы всегда обращались на «вы».

Я спрашивал его:

— Папа, как же вы добрались до дома?

— Сынок, страшнее всего стало, когда я пошел по территории, занятой нашими. Меня несколько раз арестовывали, но я убегал.

Каким-то чудом он узнал, что мы находились в станице Кавалерская. Больше полугода отец прятался в лесополосе, в землянке, с другими беглецами, мама носила ему еду. При этом она тащила четверых голодных, оборванных детей — после войны мы полгода не видели хлеба. Весной мать нарезала молодой лебеды и сварила из нее суп с одним яйцом. Помню, как она в первый раз привезла нам хлеб — его разрезали на маленькие кусочки, а мы не могли его проглотить и держали во рту, как конфету.

Мама не рассказывала нам, как достала отцу военный билет, а потом медаль «За победу над Германией»: «Витя, вам не надо это знать...» Благодаря маме в его биографии не было плена. Если бы об этом узнали власти, то тут же завели бы уголовное дело, и его бы посадили.

С Украины приехала мамина сестра, тетя Нина. Поглядела на нас и ужаснулась: «Шура, вы же перемрете. Нужно ехать на Украину, там не так голодно, там можно жить...» Она позвала нашу семью к себе в Русскую Поляну, и в 1952 году мы непросто, но все же перебрались на Украину.

У мужа тети Нины был большой дом, а у нее домик, хатыночка, — туда нас и пустили. Хатыночка стояла на песках, картошка там родилась крохотная. Мама моя, Царство ей небесное, страдалица и страстотерпица была. Как она терпела Ивана Севастьяновича? В Русской Поляне он устроился сторожем в сельмаг. Они с псом сидели в пристроенной к сельмагу будке. Стены магазина были сложены из самана, глины с соломой. Внутри сельмага, у стены, стояла бочка с вином. Отец просверлил саманную стену, пробуравил бочку и засунул туда резиновую трубочку от клизмы. Приходя на дежурство, он вынимал затычку, вставлял трубочку, выпивал и сладко спал. Потом обнаружилась большая недостача вина, его отправили в дом предварительного заключения и продержали под следствием полгода. Каким-то образом безденежной маме удалось его вытащить.

— Невеселая была жизнь...

— Нет, веселая. Молодой был, абсолютно верил в Советскую власть, верил в то, что меня ждет хорошее будущее, — все наладится и будет тип-топ. Когда мы выехали на Украину, я дал себе слово, что добьюсь всего, чего мои родители не добились. В полиграфический институт во Львове я поступил сдуру, даже не зная, что такое полиграфия, но не жалею об этом. Потом приехал работать в мой любимый Ростов-на-Дону, в издательство «Молот». Многие говорят, что самые красивые девушки России живут в Краснодаре, но я голосую за Ростов-на-Дону. Там в них смешалась русская и казачья, армянская и греческая, еврейская кровь — и хороши они необыкновенно. Мне казалось, что от красоты они просто звенят. По вечерам мы, четверо молодых инженеров-полиграфистов, слегка принимали — и шли клеить девушек. Клеили всех подряд, познакомиться проблем не было. Но куда важнее было то, что в Ростове-на-Дону я окончательно влюбился в кино.

Первые пробы сценариев я писал еще в полиграфическом институте. Конечно, это было чистой графоманией — я почему-то писал про войну, хотя ни черта в ней не понимал. А в Ростове-на-Дону я пошел в любительскую киностудию, она была на улице Энгельса, главной улице города, сейчас это Большая Садовая. Там собрались сумасшедшие киноманы, один из них ею руководил. Его звали Клим Анатольевич Лаврентьев, сейчас он один из замов Михалкова в Союзе кинематографистов. Он меня по конкурсу принял, сказал: «Ты написал самый лучший сценарий для художественной короткометражки, у тебя есть талант, вперед, парень». Так я попал в кино.

Два года я отработал в ростовской газете «Молот». Послал документы во ВГИК, но их не приняли, сказали: «Вам надо еще год поработать». В советское время не было безработицы, тогда было нужно, окончив институт, обязательно отработать три года, а потом, после трех лет, ты имел право поступить в другой вуз. Я отработал еще год, меня допустили к приемным экзаменам, и я приехал в Москву, по южному «гэкая», с антикварным дерматиновым чемоданом, и поступил лучше всех.

Тогда я здоровый был, накачанный, в молодости валил лес на Украине, на лесозаготовках в Архангельске работал грузчиком, имел второй разряд по боксу. Вспоминается такой эпизод в этой связи. Когда я по окончании ВГИКа пришел на «Мосфильм» по рекомендации моего мастера Ильи Вениаминовича Вайсфельда, Кремнев Борис Григорьевич, главный редактор одного из Объединений, сказал, что с моими бицепсами надо быть не сценаристом, а оператором.

— Ты хоть ручку умеешь в руках держать?

— Конечно, умею...

Во ВГИК я поступил убежденный, что буду лучше всех, и в самом деле стал лучшим на курсе.

У нас был потрясающий мастер, Вайсфельд Илья Вениаминович, всю жизнь буду его благодарить. Вначале был Спешнев Алексей Владимирович. Но я был старостой курса, и мне не понравилось, как вел нашу мастерскую Спешнев. Он часто уезжал на съемки и нами не занимался. Я пошел на кафедру и сказал:

— Дайте нам лучше Вайсфельда, он более близок к нам, чем Спешнев.

Вайсфельд пришел к нам на втором курсе, и он меня очень быстро вычислил и, по сути, сделал. Уже на втором курсе у меня снималась на «Мосфильме» короткометражка «Зареченские женихи». Для студента второго курса это было почти невероятно, редко кому удавалось так быстро прорваться на «Мосфильм».

Когда фильм поставили в эфир, я дал родителям телеграмму, и они пошли к зажиточным соседям, у которых был телевизор. Собрались и другие сельчане, расставили стулья, все уселись перед черно-белой «Чайкой». Когда появились титры «автор сценария Виктор Мережко», Иван Севастьянович зарыдал, вслед за ним заревела мама. Они проплакали до конца сеанса.

А когда я был на третьем курсе, «Укртелефильм» снял по моему сценарию фильм «Слепой дождь», и он получил «Золотую нимфу» в Монте-Карло.

Потом я стал еще что-то писать — и пошло-поехало...

— А жили-то вы как, когда были студентом?

— Бедно, но весело. Еще в бытность полиграфистом в Ростове я влюбился в девочку-ростовчанку и, будучи уже студентом ВГИКа, женился. Тамары больше нет в живых, и она очень помогает мне своей небесной молитвой. Жена родила мне двоих детей.

Денег в студенческие годы не было от слова «совсем», и все же у нас часто бывали гости, захаживал и один достаточно известный сейчас человек, художник. О том, что он блестящий карточный шулер, я узнал позже: пальцы у него были просто фантастические, длинные, тонкие, ловкие. Моя Тамара очень понравилась этому шулеру. Взаимности, естественно, не вышло, и он решил от меня избавиться.

Однажды он сказал:

— Слушай, у тебя же паспорт просрочен. Я тебе помогу: подъедешь в отделение милиции на Казанской железной дороге, придешь к начальнику. Скажешь, что от меня, дашь ему пятьсот рублей, и тебе выдадут паспорт...

Я был счастлив и поехал за паспортом.

Поднялся к начальнику на второй этаж:

— Здравствуйте, я от Х.

— Не знаю такого. А что вы хотели?

— Вот паспорт закончился. И нет прописки.

— Вижу.

— Вот пятьсот рублей.

— Понял...

Он берет мой паспорт, кладет пятьсот рублей в ящик стола и нажимает кнопку. Входит секретарша. Начальник говорит:

— Двух конвоиров сюда!

Я опешил:

— А деньги? А паспорт?

— Какие еще деньги? Увести на...

Меня со второго этажа спускают вниз, там возле входной двери висит телефон-автомат. Голова работает как арифмометр: щелк-щелк-щелк... Говорю милиционерам: «Ребята, я могу жене позвонить?» (Телефона у нас не было, квартиру мы снимали.) «Ну позвони», — и они закурили... Я подошел к телефону, опустил какие-то копейки, набрал несуществующий номер, и начал разговаривать.

Милиционеры стоят и смеются, о чем-то разговаривают, а я бросил трубку и рванул на улицу. По железнодорожным путям я бежал с фантастической скоростью, как чемпион мира. Так я промчался около километра. Мне вслед покричали, посвистели — и отстали. Я спрятался в лесу, а к вечеру пробрался домой.

И все же я никогда не задумывался о том, что жизнь тяжела. Мы жили, понимая, что наша власть дает перспективу, поэтому было легко. Это было общее ощущение. Я помню, как во время съемок картины «Здравствуй и прощай» в нашей крохотной квартире на первом этаже, которую мы снимали на улице Кирпичной, недалеко от Измайловского парка, собиралась вся съемочная группа: и Наташа Гундарева, и Люся Зайцева, и Миша Кононов, и режиссер Виталий Мельников приезжал, как мы общались и выпивали, как было весело.

И сейчас, когда у нас на дворе этот «барановирус», как я его называю, самое страшное потерять веру в себя и поддаться панике.

— Руководители сегодняшних киностудий жалуются на сценаристов и время. Говорят, что работать над сценариями те не хотят, да и упрекать их за это не приходится. Условий для этого нет, а в советское время они были.

— Одна из причин, по которой раньше были сценаристы, состояла в том, что государство было крайне заинтересовано в кино. Перед распадом СССР выпускалось 186 фильмов в год. И, если я не ошибаюсь, кино стояло на втором месте в доходной части бюджета. На первом водка, на втором кино, на третьем табак. Кино не только воспитывало людей, но еще и приносило прибыль. Сейчас же Минкульт дает на кино немного денег, Фонд кино больше, но с возвратом. А учитывая, что кинотеатры не берут русскую продукцию, потому что прокатчику проще заплатить пять тысяч долларов и купить право проката любой американской фигни, вернуть их непросто. Государство не заинтересовано в кинематографе, поэтому кино и гибнет.

При СССР на киностудиях были редакторы, а теперь сценаристам некому предложить свою работу. Раньше я шел к редактору — даже не главному, к рядовому. И знал, что если мой проект показался ему интересным, то он его протолкнет. Это была не только профессия, но и призвание. Фрижетта Гургеновна Гукасян с «Ленфильма» была выдающимся редактором. Она вычисляла талантливых режиссеров и сценаристов, в том числе и меня она определила. Благодаря ей появились «Здравствуй и прощай», «Одиножды один», «Собачий пир» и масса других моих фильмов. Она была мамой. Был Сева Шварц — они примечали и привечали молодых и талантливых. Давали заказы, проталкивали, договаривались с начальством. Когда я писал «Здравствуй и прощай», они пошли к руководству «Ленфильма»:

— Давайте договор на минимальную сумму заключим, парень талантливый...

На четыре тысячи рублей заключили договор, для меня это были немыслимые деньги. Тогда я заплатил за свой первый кооператив. В среднем сценарий на «Мосфильме» стоил шесть тысяч рублей, если это был госзаказ — восемь. Но еще и платили так называемые потиражные такой же суммы. «Волга» тогда стоила десять тысяч рублей, а моя трехкомнатная квартира у метро «Аэропорт», где я живу в Москве, девять с половиной тысяч.

— Сегодня, наверное, есть какие-то другие пути...

— Я почетный профессор Института кино и телевидения Санкт-Петербурга. Курирую набор на двухгодичный курс кино и телевидения, сокращенно — КИТ. Но куда студентам-сценаристам деваться после выпуска, если наше телевидение безумно коррумпировано? Пробить заказ на какой-нибудь канал очень сложно. Я отправил четыре синопсиса на канал «Россия», мне даже не ответили. Сказали бы «пошел на фиг», и я бы, наверное, обиделся — но была бы ясность. Так нет же, прошло четыре месяца — и молчание. Это даже не просто хамство, а предельный непрофессионализм людей, работающих на участке заказов сценариев. А я, между прочим, не с улицы пришел, у меня 72 сценария поставлено, не считая мультиков, и 16 пьес. Коррупция на телевидении, конечно, жесткая. Чужак никогда не продерется через эти острые локти.

— Что вас еще тревожит сегодня?

— Повторю вслед за Гамлетом — то, что связь времен распалась. Спроси любого иностранца об их режиссерах и актерах, они всех знают. А у нашей молодежи вышибло память напрочь.

Я вчера был в компании (несмотря даже на «самоизоляцию») и спросил у одного молодого человека:

— А вы знаете, кто такой Григорий Чухрай?

— Понятия не имею.

— А Мордюкову знаете?

— Нет.

— А Бондарчука?

— Федора?

— Нет, Сергея Федоровича.

— Нет, не знаю.

А парнишка этот, между прочим, учится в университете, ему 18 лет.

Однажды, в Москве, мне позвонила одна девица из провинции. Она где-то надыбала мой телефон, сказала, что хочет поступать в театральный, на актерский, и ей надо посоветоваться. Приехала к метро «Аэропорт», мы пошли в кафе — симпатичная девочка, а я к женской красоте неравнодушен. Мы сидим, пьем кофе, я говорю: «Представляете, как время летит — уже год, как не стало Янковского».

— А кто это?

— Вы хотите поступать в театральный и не знаете, кто такой Янковский?

— Не знаю.

— Пошла вон отсюда!

Я расплатился и ушел из кафе.

Об этом сценарий, который я сейчас заканчиваю. Поначалу он назывался «Прощай, шпана киношная», но мой любимый продюсер Досталь сказал, что так не пойдет, у Володарского был сценарий «Прощай, шпана замоскворецкая». И я изменил название на «Убить продюсера». Там я вывел фронтовиков, моего друга Юматова, Рыбникова, Папанова, Смоктуновского, Татьяну Конюхову, Брагинского — он не воевал, но сочиняет историю про войну (Юматов у меня Бушлатов, Папанов — Панов, Смоктуновский — Стеблевский; чуть-чуть фамилии поменял, но там будут кадры из «Берегись автомобиля» и юматовская хроника).

Я возвращаю их в сегодняшние дни, где теперь они не востребованы. Там должны быть две линии. Одна военная — как Смоктуновский в плен попал и бежал, как Папанов был ранен. И вторая, связанная с современным кино. Главный персонаж здесь Юматов, тоже фронтовик, он режиссер картины, в которой должны играть герои.

Они у меня едут за город к крутому, очень богато живущему продюсеру, чтобы предложить ему свой проект. Продюсер принимает их во дворе и говорит: «Вы старье и на фиг не нужны, ничего не стоите. Сейчас уже так не снимают, и публика на вас никогда не пойдет». Начинается драка, и, когда они возвращаются домой, мой прообраз Юматова берет ружье, чтобы убить продюсера.

В жизни Жора Юматов действительно убил. Он очень любил свою собаку. Когда та умерла, пригласил помянуть ее дворника-азербайджанца, который помогал с похоронами. Дворник ляпнул: «Чего ты плачешь? Собаке — собачья смерть». Стали спорить, кто лучше, собака или человек. Жора сказал, что он фронтовик, а дворник ответил: «Ну и чего ты добился, фронтовик? Сидишь нищий, без работы, никому не нужный». Началась ссора, дворник вынул нож. Жора схватился за висевшее на стене ружье, случайно выстрелил — и убил.

В сценарии никакого убийства нет. Продюсер вызывает полицию, героя скрутили — и в «Матросскую тишину», туда, где сидел Юматов. И так же, как и Юматова, моего героя в конце концов выпускают.

Заканчивается все премьерой их фильма, герои стоят на сцене и раскланиваются, публика кричит «браво!».

В сущности, это то, что я имею сказать о текущем моменте.

На все, происходящее во время коронавируса, я смотрю «со стороны», как на дурной голливудский сериал. Спасение от этого морока — в любви к семье, к ближним, в преданности работе и своей стране. Россия всегда выпутывалась из любых ситуаций. Проходило время, и она восстанавливалась. Восстановится и сейчас...

Просто надо верить — в нее и в самого себя.

Материал опубликован в № 5 газеты «Культура» от 28 мая 2020 года