Алексей КОЛЕНСКИЙ

02.03.2017

Создатели «Битвы за Севастополь» удостоены премии правительства Российской Федерации в области культуры за 2016 год. Приятная новость стала сюрпризом для виновника торжества — режиссера Сергея Мокрицкого, заканчивающего съемки картины по фантастическому роману Сергея Лукьяненко «Черновик». Это история юноши, волей случая оказавшегося Хранителем портала в иные миры — альтернативные версии будущего страны. Корреспондент «Культуры» побывал на «Мосфильме» и пообщался с лауреатом.

Театр начинается с вешалки, а съемочная площадка «Черновика» — с бутафорского закулисья. Девятый павильон главной отечественной киностудии тонет в зарослях пластмассовых роз и пальм, таинственных руинах и едких запахах краски. Пробираясь к свету, встречаешь суровых бородачей, раскрашивающих то ли алтарь, то ли комод, увенчанный пустой рамой. Оказывается, это «Фонтан правды» из параллельного измерения; коснувшись его струй, десница нечестивца почернеет и отвалится — предупреждают художники. За «зеркалом» маячит сторожевая башня, она же — портал между мирами. Внутри двухэтажной фанерной твердыни обнаруживаются винтовая лестница и семь запертых дверей. За восьмой полыхает зной, вьются пальмы, скрипит песок, раздаются крики и стоны. 

Удерживаемый страховочными тросами, сгибающийся под неестественным углом, едва не опрокидываясь навзничь, актер влачит на руках возлюбленную. Изможденная спутница (вахтанговка Ольга Боровская) должна нежно коснуться щеки кавалера (питерский актер Никита Волков). Но жест ей никак не дается. «Стоп!» — командует влетающий в кадр режиссер. Сергей Мокрицкий показывает, как следует извиваться и прикасаться: «Мы не порно снимаем, это трагический эпизод!» — восклицает мастер. «Я не понимаю, разложите мой жест по фазам...» — умоляет Ольга, едва сдерживая слезы. «Не надо фаз, дайте плавность и естественность», — отрубает Мокрицкий. И тут среди разыгравшейся бури воцаряется нездешний покой. 

Откуда бы ему взяться? Атмосфера на площадке особенная: тихо мерцает двадцатиметровый потолок, а за спинами артистов распахивается бесконечная ширь и синь, кажется, это небо, полное звезд. На самом деле — разметка для дальнейших манипуляций компьютерных графиков, интересы которых свято блюдутся в этом сложносочиненном, будто заколдованном пространстве. 

Страховщик вновь натягивает канат, раздаются охи изможденных путников. Полчаса, и дело сделано. И вот новый поворот: сверившись с «талмудом» раскадровки, Мокрицкий описывает актерам следующую сцену. Рабочие отцепляют тросы и подметают песок, операторская тележка меняет ракурс, партнеры сосредоточиваются. Теперь Никите нужно споткнуться, уронить ношу и рухнуть без сил. Сразу сыграть не удается: то Оля сама валится из рук, то он кидает ее агрессивно, как опостылевший груз. «Пойми, ты должен упасть рядом с любимой, которую не имел права отпускать», — накручивает Волкова Мокрицкий. 

На морально-волевых качествах пара преодолевает рубеж, и в один торжественный миг гравитация утрачивает власть над тандемом. Прервав работу, режиссер отсматривает дубль на мониторе в рапиде и не верит глазам — запечатленное время прожито на едином дыхании. 

Впереди — самое сложное: боль на крупном плане. Футболка Никиты уже разорвана и обильно забрызгана «кровью». Оказывается, так «наследил» нарисованный на ладони Ольги тарантул, коему еще предстоит обрести объем и покусать партнера при оцифровке. Волков концентрируется, что особенно непросто: согласно замыслу, его лицо должно как бы парить в воздухе над песком. Тело покоится на скамейке, в перерывах под голову подкладывают деревянные плашки, а перед командой «Камера, мотор, тишина на площадке» их убирают. «А-а-а!» — стонет обливающийся потом герой. «О-о-о-о!» — вторит бледная, как смерть, красавица. Усыпанное крупными черными «родинками» лицо Никиты искажает нечеловеческая мука. Звукооператор поясняет: метки нужны для наложения оцифрованной маски — в компьютерной версии сцены парню предстоит обернуться чудовищем. Этот дубль снимается влет: силы артистов и впрямь не беспредельны. Объявляется перерыв, группа спешит подкрепиться, Сергей Мокрицкий выкраивает время для общения.

культура: Ключевая метафора романа «Черновик» очевидна. Лукьяненко рифмует историю ХХ века с экзистенциальным кризисом современника — юношу накрывает ощущение иллюзорности окружающего мира и собственной судьбы. Человек может переписать свою жизнь набело? 
Мокрицкий: Да. Просто нужно найти силы следовать моральному императиву, не распыляться, делать, что должно, и никого не бояться. Изначально жизнь представляется нам чистым листом, и как он может превратиться в черновик, в общем, понятно. Наш герой решает вопрос: допустимо ли заплатить за абсолютную свободу чем-то теплым и родным — променять Отечество, любимую женщину и, скажем, преданную собаку на бессмертие и возможность путешествовать между мирами? Мы перенесли действие из Европы в Москву и укрупнили историю чувства. Лукьяненко участвовал в создании сценария, ему понравилась атмосфера на площадке. Сергей Васильевич даже снялся в очень хорошей сцене, сказав: зовите еще. 

культура: Утопия — опасная штука, имеющая обыкновение осуществляться в самом негативном варианте. А окружающая реальность, по-Вашему, движется в верном направлении?
Мокрицкий: Будучи заложниками исторического процесса, мы этого не знаем, поэтому приходится оперировать умозрительными версиями развития событий. Я — человек старой формации, верил, что после социализма наступит коммунизм, а вышло иначе. Почему? Пытаясь разобраться, мы с Лукьяненко работали с базовыми ценностями личности, востребованными в любых обстоятельствах. 

культура: Есть теория, согласно которой после 2040 года наступит постиндустриальная эпоха, за нас все начнут делать роботы. 
Мокрицкий: Но любить, творить, удивляться, дружить и хохотать они не смогут. Готовясь к съемкам, я размышлял: чего мы боимся больше всего? Не столько смерти, сколько краха привычного уклада жизни. Мы мечтаем о статичном мире, но он изменчив, и вот тут нас накрывает ужас внезапной гибели. С легкой руки писателей-фантастов будущее все чаще связывают с совершенствованием искусственного интеллекта. Однажды тот может догадаться, что мы ему просто не нужны. Но еще раньше лишившееся профессий и ремесел человечество потеряет важную половину себя. Смириться с неучастием в жизни Земли будет безумно тяжело. 

культура: Если отпадет нужда в физическом труде, у массы людей исчезнет почва для взаимопонимания, интереса друг к другу...
Мокрицкий: Не думаю, что это станет глобальной проблемой. Доведись моей маме увидеть меню этой съемочной группы, она бы решила, что попала в коммунизм. По сравнению с военным поколением мы живем, как боги, но так же нуждаемся в любви, признании, товариществе. И сейчас нам очевидно, что уважение и взаимовыручка востребованы в космосе не меньше, чем на Земле. Все громче звучат опасения о растворении людей в виртуальной реальности, однако мы в ней обитаем уже давно. До кино упивались книгами, а еще раньше — мечтами и отблесками пламени на стенах пещер. Мир меняется, но люди ждут от виртуальной реальности того же, что и всегда, — детализации зрелищ. Медиасреда никак не влияет на базовые нравственные вопросы — искушения, добродетели остаются неизменны. Впрочем, мне легко в это верить, поскольку глобальные перемены вряд ли произойдут в ближайшее время, так что решать эти проблемы мне не придется. 

культура: Сейчас этим занимаются герои «Черновика». Долго выбирали исполнителей главных ролей? 
Мокрицкий: Измучил десятки претендентов. Никита приехал из Питера уставший, но очень живой, внимательный, с сильным, цепким и как бы бархатным взглядом. Я искал как раз такое сочетание лиризма и внутренней силы. Оля Боровская — совсем другая песня. 

Сложно найти женский типаж, в равных пропорциях обладающий умом и привлекательностью. Всегда есть перекос в ту или иную сторону, но в данном случае он был чреват гротеском. Мне посоветовали юную вахтанговскую актрису, увидев ее, сразу понял: это Она. Важно, что Оля — не готовая пара Никите, они разные и немного странные, им предстоит пройти сложный путь сближения. Можно сказать, я выбрал их, как Рязанов Мягкова и Брыльску.

культура: «Черновику» не избежать сопоставления с популярными экранизациями Лукьяненко. Не боитесь?
Мокрицкий: Буду рад, если картину станут сравнивать с «Дозорами», я их очень люблю, долго выдавливал из себя желание снимать по-бекмамбетовски. Решил работать в олдскульной стилистике. Что получится, сказать трудно. Заканчивая съемки, мы прописываем первый и второй план, а затем займемся цифровой обработкой материала, в фильме много компьютерной графики. Прежде всего это виды Кремля. Наш портал в альтернативные миры имеет четкую географическую привязку — башня стоит на Софийской набережной напротив Васильевского спуска. Каждый зритель будет знать: в кадре — Москва, хотя и очень разная (например, мы использовали баженовскую архитектурную модель Кремлевского дворца из Музея Щусева), и станет участником увлекательной исторической игры. 

культура: Корректно ли говорить о референсах «Черновика»?
Мокрицкий: Я ориентировался на эмоционально насыщенный киноязык Коли Лебедева. «Экипажу» не случайно удалось привлечь зрителей в кинотеатры: людям нужны понятные герои, сильные поступки, ясная детализация, позволяющая легко скользить по истории, и, разумеется, многоплановость, философская нагрузка. Поэтому я также не избегаю заимствований из мирового кино — у нас есть женщина-молотобоец из голливудского «Тора», некоторые жесты Никиты вдохновлены «матричным» Нео. 

культура: Что было самым сложным на съемках?
Мокрицкий: Формально — сцена драки с запрограммированными матрешками. Но я часто вспоминаю слова моего вгиковского мастера Александра Гальперина: вы будете снимать, как Озеров, — стотысячные массовки, танки, самолеты... С десяти камер это очень легко и приятно. А представьте-ка сюжет: по дороге домой мужик размышляет, как признаться жене, что уходит к другой. А она кидается ему на шею: милый, я беременна. И вот герой сидит на кухне и решает, что делать, а вы ломаете голову, как снять это по-настоящему сложное кино... И в «Черновике» нет очевидных и готовых решений. 

культура: Предыдущая картина «Я — учитель» завораживает потрясающей степенью творческой свободы. Эту историю вдохновляли семейные впечатления?
Мокрицкий: Рос в деревне, которая три года находилась под оккупацией. Помню, дедушка хранил солидол в гофрированном немецком чехле для противогаза, а пол перед плитой был глубоко иссечен штыками гитлеровцев, разделывавших мясо. Мама много рассказывала о партизанском движении и полицаях — некоторые, кстати, сотрудничали с нашими. После освобождения села их решили расстрелять, а бабушка не испугалась, загородила грудью, спасла. Но в кино вошло не все. Вот, скажем, случай из маминой биографии. Когда закончилась война, открылась школа, ей пошили платье из того, что нашлось, — немецкой плащ-палатки — в нем она потом и в институт поступала. А справа под мышкой обнаружилась свастика, и мама всю жизнь не поднимала руку вверх. 

Я предупредил съемочную группу: максимум, что светит фильму «Я — учитель», — премия фестиваля «Лучезарный ангел». Так и случилось, но очень рад, что мы сработали по максимуму, на совесть. 

культура: После «Битвы за Севастополь» многие недоумевали: какое нам дело до того, как нашу героиню принимает Элеонора Рузвельт? Это корректная претензия?  
Мокрицкий: Как и любая иная — люди платят деньги в надежде увидеть нечто соответствующее ожиданиям. Важнее тут интерпретация авторского замысла. Я и продюсеры очень довольны, как прозвучала «Битва» у нас и за рубежом. Но в ней есть скрытый урок, задание на будущее. Мы начинали съемки, когда Россия дружила с Украиной, а заканчивали во время донбасских событий. Наша российско-украинская группа доказала: несмотря ни на что, у нас может быть общее дело. Надеюсь, это станет примером и моделью будущих отношений. На Украине у меня живут родственники и одноклассники, они оценили мое послание, признавались, что гордятся мною. Такое ни за какие деньги не купишь. 

культура: Ваши картины — это прежде всего детально завораживающее операторское мастерство. Не жалеете, что променяли камеру на режиссерское кресло? 
Мокрицкий: Конечно, жалею. Оператора все носят на руках, подают кофе, стараются понравиться. Он купается в славе, а к режиссеру никто не подходит — сидит надутый мужик и бурчит: отстаньте, я думаю. Мастер изображения ищет гармонии, а постановщик фильма эксплуатирует конфликты. Пока оператор любуется пейзажем, мы сталкиваем и провоцируем актеров. Такой труд накладывает шоры, я их в себе замечаю — делаюсь по-человечески хуже, значит, превращаюсь в настоящего режиссера. 

Оператором стал очень просто. Поступив во ВГИК, устроился дворником в гостиницу «Космос», проработал осень — мне понравилось мести листья, уединяться в подсобке, размышлять. Началась зима. Однокурсники высыпали на улицу фотографировать снег, а я, увидев, сколько навалило, расстроился: всю ночь придется разгребать. Пошел и уволился, понял — профессия дворника мешает любоваться природой, то же касается и режиссуры, это безумно жаль. Долго сомневался, не понимал, почему из состоявшихся операторов выходит так мало режиссеров? Важным примером мне служил потрясающий Петр Ефимович Тодоровский. Я советовался с ним, как быть — забыть о мечте или дерзнуть? Получил дельный ответ: попробуй написать рассказ или анекдот, и если сумеешь от начала до конца выдержать стилистическую форму, донести смысл — можешь становиться режиссером. Попробовал, дал почитать друзьям, и все про себя понял. 

культура: Легко уживаетесь с супругой, продюсером Натальей Мокрицкой? 
Мокрицкий: Я воспитывался женским коллективом, привык слушаться маму с бабушкой. Всякий раз, когда нарушал запреты, сильно жалел. С тех пор люблю служить женщинам... Вероятно, Наташа это во мне почувствовала еще во ВГИКе. Она умная, мы вместе смотрим и профессионально обсуждаем кино. Бывает, не сходимся, что понятно — сейчас идет становление продюсерского кинематографа. Видя, как тяжело это дается, я лишаюсь возможности мотать продюсеру нервы, потому что не просто ценю ее, но и люблю. В этом смысле делаюсь несвободным.

культура: Доводя актеров до кондиции, пользуетесь запрещенными приемами?
Мокрицкий: Если бы я умел! Они и так живут на грани, скорее, их нужно не перетянуть.

культура: Фестивальные награды выражают признание коллег, а какую символическую нагрузку несет правительственная премия? 
Мокрицкий: Пока работаю, не успеваю об этом думать, просто испытываю благодарность. Воображаю, как бы гордились мной мама и бабушка, ведь в житомирском селе Полияновка такого ни у кого нет. Но, узнав о решении правительства, очень испугался — к чему этакая жирная черта? То ли знак: ты уже старый, завязывай-ка снимать, то ли месседж: вы делаете кино, нужное людям... Видимо, не случайно к награде дают деньги — чтобы лауреат отдохнул и поразмыслил, куда двигаться дальше.

культура: Кино способно изменить мир?
Мокрицкий: Да. С детства смотрел все подряд, был заворожен самой рамкой экрана, знал, в ней сосредоточена жизнь, которую можно ухватить всего за полтора часа. Однажды испытал настоящий катарсис — не мог присесть, два часа ходил кругами, думал, как дальше существовать, какие слова говорить. Это был «Солярис» Тарковского. Сейчас вижу, по сравнению с «Зеркалом» и «Сталкером» это не самая умная и удачная картина, но она меня изменила. К сожалению, сегодня кино значит гораздо меньше, его современная миссия — наработка поведенческих культурных кодов. Мы не знаем, как поступим в экстремальных ситуациях, тут и нужен наглядный пример. Может быть, человек, увидевший страшный фильм о войне, откажется стрелять, сбережет чью-то жизнь. Прежде всего нужно сеять разумное, доброе, вечное. От трагедий не уйти — подстрекая Адама отведать запретный плод, Ева уже спровоцировала дальнейшее развитие событий. А добро требует сознательных усилий любви. Моя дочка, ей было пять лет, показала мне рисунок, я сказал: вот здесь получилось не очень красиво. Она внимательно посмотрела на это место, а потом на меня и ответила: «Красиво — если любишь». Только ребенок способен так ясно увидеть мир. Но чем взрослее человек и человечество, тем сильнее застят свет шоры культуры и бескультурья.

культура: Какие ощущения оставил Год российского кино?
Мокрицкий: Сожаление. Печально, что он закончился. Было приятно снимать и говорить о любимом деле. Не менее важны годы эколога или металлурга, но, кроме искусства, ни один из видов человеческой деятельности не показывает: в реальности опыта не существует. Каждая картина требует нового взгляда на мир. Итогом Года кино может быть момент истины: мы живем, пока меняемся и стремимся к лучшему.