Евгений ХАКНАЗАРОВ, Санкт-Петербург

05.02.2024

Первая в истории Александринки постановка романа потребовала от нового главного режиссера оживления действия за счет заимствований из более ярких произведений того же Льва Толстого, а также вызова загробного духа. Но стало ли Воскресение неизбежным — после трехчасового сценического сошествия во ад?

Скажу сразу: дебют Никиты Кобелева как главного режиссера Александринского театра вполне удался. Пусть «Воскресение» и много уступает, на мой взгляд, спектаклю «Тварь», который Кобелев поставил два года назад здесь же, но еще безо всяких приятных титулов. Новый спектакль можно досмотреть до конца — и это главное, без иронии и подколок. Тем более, что многое у команды получилось очень интересно.

Скажите по правде — кто из нас вдумчиво, со всем надлежащим тщанием прочел историю судьбы соблазненной Катерины Масловой? Уверен, что считаные проценты. Очень трудно назвать этот поздний роман Толстого желанным чтением — чай, не «Анна Каренина» с благородными психологическими нюансами. В «Воскресении» почти все грязно, свально, отвратно. Поэтому, прознав, что два петербургских театра средней руки добавляют в свой репертуар это название, я только хмыкнул и предпочел забыть. Но пришла весть о премьере третьего «Воскресения». Уж тут не идти было бы неуважительным по отношению и к Александринскому театру, и к его новому главному режиссеру, и к самому себе: если так настойчиво возникает этот сюжет — значит это нужно. Актуально. И люди театра не могут без этого обойтись и не сказать публике что-то важное и насущное.

Накануне премьеры я сверился с афишей и ахнул: все билеты распроданы на много времени вперед. Да кто же скупил все места на такую сложность, или среди своих билеты распространили — спросил в александринской пресс-службе. Уверили, что все продажи честные. Может, польстились поклонники прогрохотавшего — иначе не скажешь — таланта Тихона Жизневского, заявленного в роли Дмитрия Нехлюдова? Если так, то их ожидало большое радостное соприкосновение с творчеством кумира. Ничего из уже воплощенного героического или романтически-трубадурного здесь не было и не могло быть. Зритель увидел главного героя сначала порочным, высосавшим не то что кровь — душу девушки, которую обесчестил. Ни дать ни взять постельный клоп. А после —  возжелавшего возрождения, справедливости, чистоты и прочей душевной гигиены.

Но желание это довлеет над очень странным персонажем. У Нехлюдова-Жизневского не предполагается  в наличии ни «мускулистого, обложившегося жиром белого тела», ни одежды и аксессуаров «самого первого, дорогого сорта», как в тексте Толстого. Нехлюдов в принципе выглядит не вполне благополучным и светским, как было у Толстого в начале романа. Он небрит, его длинные кудри неаккуратно уложены, а резкий пробор только подчеркивает всю эту антиэстетику. Режиссер прописал герою скукоженную пластику: герой не усаживается, а только не до конца приседает, его ноги некрасиво, по-женски собраны в коленках. Жесты неврастеничны, интонации часто сбивчивы. Даже кинематографичное лицо актера выглядит некрасивым. Ни обаяния, никакой привлекательности — Жизневского в этом спектакле как подменили. Интересно, кого стоит благодарить за такую работу — самого артиста, режиссера, давшего соответствующие установки, или безымянных сотрудников гримировального цеха.

Совсем забыл сказать: одежды у персонажей, если речь не идет о тюремной части повествования, выглядят современно: смесь удобства, практичности и легкого шика, приличествующего достойным вечеринкам, не обремененным, впрочем, строгими требованиями к нарядам. Очень достойная работа художника по костюмам Наны Абдрашитовой. Вот и у Екатерины Масловой, которую создала актриса Анна Блинова, в монологе о семи годах распущенной жизни в публичном доме невесомое искрящееся платье вызывающего цвета фуксии с открытым верхом, а на ногах — туфли на высоченных шпильках, в которых она бежит во все ускоряющемся темпе, говоря и крича о ночных оргиях, зельтерской воде с перепоя, прелюбодеяниях с полудетьми и разрушающимися стариками, драках, табаке и вине. Задаешься вопросом: как бы сложилась ее судьба, не случись у молодого офицера Нехлюдова после соблазнения ста рублей, которыми он откупился за свой грех? Может, и покаялась бы Катерина, не имея материальной возможности съехать от тетушек своего обольстителя, смирилась ради будущего ребенка, а там как бы все и срослось, улеглось. И хозяйки бы перестали со временем попрекать, и дитя осталось жить, и не было бы этого дикого разврата, который побудил после несчастную девушку поставить на себе крест и отвергнуть вернувшегося к ней, тюремной, Дмитрия. Но эти окаянные сто рублей были. Что же дальше? Семь лет — один ответ: беги, Катя, беги. Она и бежит — на шпильках, во весь опор, до потери дыхания. Пока не рухнет на сцену. Чрезвычайно сильная сцена.

На высоких шпильках передвигается еще один персонаж, о котором сам Толстой только упоминает. Это мать Нехлюдова, стильная дама в темных очках-забрале, эффектной юбке и шляпе, с неизменной дымящейся сигаретой в тонких пальцах. Герой ведет с ней ментальную беседу, получает советы, упреки — и сам говорит умершей три месяца тому матери разное, а также всем видом своим, всеми чувствами просит маминской ласки — со всей очевидностью, недополученной при ее жизни. Согласен, во всем этом есть что-то от ильф-петровской повести о гусаре-схимнике, который при явлении умершей родительницы плакал и, кажется, молился. Зато благодаря такому спиритическому ходу зритель имеет счастье видеть в премьере прекраснейшую и блестящую во всех смыслах Ольгу Белинскую. У всех актеров, кроме Жизневского и Блиновой, в спектакле по нескольку ролей. И одна из самых необщих петербургских актрис сначала предстала в образе председательствующей судьи, отправляющей в острог парня за кражу старых половиков — в спектакле это, впрочем, возмутительно новые ковровые дорожки. И после — госпожа Нехлюдова, фигура, которая в постановке запомнилась никак не меньше главного женского персонажа. Ничего удивительного в этом, впрочем, нет. Два года минуло, а я все вспоминаю, как Ольга Белинская вдохновенно создала эмансипе Преполовенскую в уже упомянутой «Твари». Понятно, что Никита Кобелев не смог обойтись в своем главрежиссерском дебюте без этой актрисы. И хорошо, что не смог.

Главный сюрприз и шок для меня оказались все же заключены в «мужской» части постановки. При всей глубокой работе Тихона Жизневского скажу, что вовсе не он здесь главная звезда. «Вводные» номера, цитаты из таких произведений Толстого, как «Записки сумасшедшего», «Крейцерова соната» и «Отец Сергий», которыми режиссер разнообразил путешествие Нехлюдова, стали эмоциональными вершинами второго акта. Некогда белорусский актер Иван Трус, которого театральный Петербург полюбил, в частности, за «Товарища Кислякова» и «Боркмана», в «Воскресении» явился сначала в обличье высокопоставленного тюремщика Масленникова. Я удивился — проходной образ, как Трус на это согласился. А ближе к финалу мы увидели Труса-Позднышева из «Крейцеровой», убивающего свою жену. Настоящему актеру хватит и эпизода, чтобы сделать вещь, — святая истина. В этом случае артист нам показал трагедию саморазрушения и безумия, я счастлив, что был тому свидетелем. В равной степени это относится к Андрею Матюкову, исполнившему в спектакле сразу пять ролей, в том числе члена правления банка Колосова и адвоката Фанарина. Преображения актера были настоящей фантастикой. Характерная внешность Матюкова очень гармонирует с образом суконного фанфарона (сукно, правда, дорогое и сидящее, словно влитое), сыплющего к месту и нет самыми разными афоризмами — от Наполеона до Будды. То, что Андрей Матюков явится отцом Сергием, я по невнимательности к большой программке спектакля, пропустил. И как же неожиданно все случилось, какое наслаждение видеть полное вывертывание актером самого себя.

Пара слов о сценографии, за которую ответственна также Нана Абдрашитова. Четыре платформы образуют то вагон, то дом тетушек Нехлюдова, то тюремную камеру, то богатую гостиную. Повсюду стимпанк: решетки, металлические светильники, фурнитура и так далее. Прекрасная игра светом и видеопроекциями — выделяет, подчеркивая, тот или иной момент действия (художники Игорь Фомин и Илья Старилов). Мерно пульсирующие низкочастотные звуки и специфическая музыка (композитор Николай Попов). На правом фланге — диковина, механическое пианино с живыми клавишами, как в фильме Никиты Михалкова. Финал, все заканчивается, а пианино играет все громче, громче и громче. Наверняка это что-то значит, но к чему приписать, я не догадался.

Не возьмусь ни рекомендовать спектакль, ни отговаривать от его посещения. Какие тут могут быть рекомендации. Вы либо сможете это высмотреть, либо нет. Актуальны ли для вас все эти нравственные проблемы и поиски. Если нет, может, и к лучшему. Всегда приятней и проще идти по жизни легко, без толстовщины. 

Фотографии: В. Постнов/предоставлены Александринским театром.