Свердловский театр музкомедии привез на 27-ю «Золотую маску» инновационную «Сильву»: венскую оперетту режиссер Дмитрий Белов попытался превратить в душераздирающую драму в форме мюзикла.

Новое обращение знаменитого уральского театра к самой популярной оперетте Имре Кальмана случилось в декабре 2019-го. Благодаря принципиально иному подходу, который был провозглашен при работе с этим произведением, спектакль, конечно, не мог пройти мимо внимания экспертов «Золотой маски», и в итоге они отобрали его на конкурс. «Маска» методично занята поиском новаций и «приращенных смыслов» в известных произведениях и, вне зависимости от адекватности результата, всегда такие режиссерские порывы поощряет. На этот раз экспертов воодушевила попытка переписать либретто, перекроить музыку и полностью исказить сущность жанра. Естественно, любой эксперимент в театре может иметь место и любой поиск — лучше, чем топтание на месте. Однако в этот раз результат, мягко говоря, оказался сомнительным.

Всем, и постановщику Дмитрию Белову прежде всего, очевидно, жутко надоела «Сильва» — «царица пошлости», как называет ее режиссер в своей прямой речи на сайте фестиваля. От нее он оставляет только старое советское название (вообще-то в австро-венгерском оригинале она «Княгиня чардаша»), видимо потому, что оно привычнее для постсоветского обывателя и лучше продается в бывшем Свердловске, зато все остальное переделывает кардинально.

Пишется новая пьеса (либреттист Алексей Иващенко), в которой действие разворачивается буквально накануне Первой мировой войны, привычная легкость и комедийность оперетты заменены декадентским надрывом, а финал оставляют грустным и открытым — Сильва и Эдвин не воссоединяются, поскольку все отправляются на только что открывшийся фронт.

Музыка Кальмана также подвергнута серьезной ревизии: в ней усилили драматизм, а порой и просто переписали — взяв за основу обрывки кальмановских мелодий. Аранжировщик Артур Байдо и его команда «Мьюзикалоджи Продакшн» придумали всевозможные самбы, румбы, буги-вуги и прочие джазовые находки, усугубляющие гниловатый флер эпохи. Привычные арии звучат не там, где ожидаются, наполнены иными текстами и иными смыслами, а оркестровка отличается тяжеловесностью и деланной трагедийностью. По замыслу постановщиков, в Кальмане стоит искать не больше и не меньше — краски музыкального экспрессионизма.

И премьере, и фестивальному показу в Москве предшествовала серьезная информационная обработка общественности. В многочисленных материалах для СМИ был разъяснен замысел постановочной команды, из которого вырисовывался интеллектуально привлекательный образ нового продукта. Тут и образ сильной героини, которая почти что Кармен, и обострение социально-сословных проблем рушащейся Австро-Венгрии, и экивоки на тревожную эпоху (оперетта действительно создавалась в начале войны, ее премьера прошла в 1915-м), и, соответственно, желание персонажей по-страусиному за канканом и шампанским спрятаться от надвигающихся напастей, и очевидная тщетность этих усилий... Словом, целая «энциклопедия австро-венгерской жизни» в одной оперетте — смысловая и эмоциональная нагрузка у спектакля буквально должна была зашкаливать.

Однако в результате вместо оперетты, от которой не осталось и следа, получился пафосно-надрывный драматический мюзикл, в котором нарушена не только эмоциональная партитура, но попросту отсутствуют логика и здравый смысл. Искусственная привязка военной тематики в виде прифронтовой тревожности (действие из Будапешта частично перенесено в приграничную Трансильванию — в родные для главной героини края) и ощущений надвигающейся катастрофы выглядит вставной челюстью, которая того и гляди вывалится наружу. Даже новому либретто не удалось преодолеть эту неловкость — действие худо-бедно идет своим чередом, варьетешные страсти перемежаются великосветскими салонными шутками (над которыми, правда, никто не смеется — ни на сцене, ни в зале), и тут вдруг всякий раз герои, словно очнувшись, вспоминают, что война-то на носу! В эти моменты в самую пору встать всем залом и запеть: «Вставай, страна огромная!»

Новые тексты, подложенные под старые мелодии, крайне неудачны — часто корявы, содержат ужасающие рифмы (типа «нам очень нравится мужчинам нравиться»), изобилуют анахронизмами, почерпнутыми из современного лексикона. Еще хуже дело обстоит со звуком — массивный оркестр, перегруженный ударными, в сочетании с грубым звукоусилением делает акустическую среду спектакля невыносимой. Золотомасочный номинант маэстро Дмитрий Волосников, видимо, действительно верит в экспрессионистскую природу кальмановской музыки, поскольку звуковой контекст его интерпретации практически штраусовский. Природная легкость и воздушность жанра решительно изгнаны из этой работы, но, перелицовывая, авторы не смогли найти новой убедительной интонации — и это совершенно неудивительно, поскольку они искали в музыке Кальмана того, чего там совсем нет.

У спектакля немало проблем и чисто исполнительских. Если музыкальные номера наполнены какой-то динамикой, то разговорные диалоги напрочь лишены тонуса и темпоритма. На удивление, артисты Свердловской музкомедии оказываются беспомощными как драматические актеры. Претензии, которые в оперетте или зингшпиле обычно предъявляют к оперным вокалистам, что они, мол, ходульны и «деревянны», петь могут, а говорить совсем нет, с полным правом можно предъявить и к ним. Диалоги звучат натужно, растянуто, с неуместными паузами, интонации не убеждают. Но при этом оперетта и не поется — только Ольга Балашова в титульной роли демонстрирует приемлемый вокал и запоминающийся тембр, остальные же просто не звучат, даже по меркам мюзикла. Эстрадная манера полуговора-полунапевания, которую демонстрируют и солисты, и хор, конечно, возможна за счет микрофонов, но в стилистике оперетты воспринимается как плохая самодеятельность.

В дополнение ко всем бедам у спектакля еще и нет героя. Вся смысловая нагрузка, вся тяжесть, все акценты сосредоточены на образе Сильвы, которая получилась женщиной не просто волевой и сильной, а настоящей бунтаркой и разрушительницей устоев, практически революционеркой. Эдвина постановщики намеренно сделали слабаком и маменькиным сынком — не гляди, что на нем серая военная шинель. На уровне идеи — казалось бы, находка. На практике — в спектакле зияет громадная дыра размером с главного героя, тем более что солист, как и большинство в спектакле, оказался еще и вокально очень «диетическим».

Дмитрий Белов открыто говорит, что жанра не любит и не чувствует. Зачем тогда было за него браться? Этот вопрос можно адресовать и к прочим, кто считает оперетту безбожно и безнадежно устаревшей, — ну и оставьте ж вы ее в покое. Пройдет лет пятьдесят-сто, найдутся, быть может, другие подходы, придут иные идеи — как нашлись они спустя двести лет в отношении, например, барочной оперы. Искусственное перелицовывание едва ли даст удобоваримый результат — ему сопротивляется в оперетте решительно все, прежде всего ее музыкальная основа.