— Что значит быть русским?

— Мои коллеги несколько лет назад проводили опрос, как сами люди определяют основные характеристики, которые входят в идентичность русского человека. И большинство проголосовало за три: правда, видимо, в смысле справедливость, красота, в широком смысле этого слова и сострадание. Я думаю, что правда, красота и сострадание — это и есть характеристики русского человека в его лучшем проявлении. То есть в реальности русский человек в разных местах нашей страны тоже очень разный. Но если мы говорим о связующих нас вещах, таких как язык, культура, территория, история, то хотелось бы, чтобы правда, красота и сострадание были главными характеристиками русского человека. На самом деле все это выглядит более противоречиво. Русский человек устроил резню, революционную и братоубийственную войну, которая была и до этого неоднократно в нашей истории, вся эта княжеская междоусобица, страшные походы святого князя Андрея Боголюбского... Но в то же время он ведь из-за правды устроил революцию, он же правду искал. Русский человек перед всем миром все время пытается правду какую-то найти...Русского человека все боятся, потому что он непредсказуемый.

— А себя вы тоже таким ощущаете?

— И себя. Недавно Никита Михалков в «Бесогоне» рассказывал про одну учительницу, которая недовольна, что ее ученики говорят «мы победили шведов», «мы победили в Великой Отечественной». Но это очень правильно, это действительно мы сделали. Я себя причисляю к русским людям и горжусь, что я русский человек, но как священник скажу, ведь в человеке все есть. Может быть, у нас эта глубина оттого, что мы настолько эту амплитуду человеческую внутри себя изучили при помощи православия и Достоевского, Толстого, Чехова. Мы осознаем эту невероятную глубину внутри человека и сами до конца не знаем, на что мы способны. И этой до конца непонятой способности все другие боятся.

— Соглашусь с этим. Я всегда чувствовала, общаясь с англичанами, что они нас боятся, не в плане грубой физической силы, а боятся нашей способности, в их понимании, к иррациональным поступкам. Любой другой народ поступит вот таким образом в ситуации стресса, а как поступим мы, никто не знает... Но в этом наша сила, это последнее, что их останавливает.

— Я думаю, что в этом отношении не только русские, вообще славяне очень сильно отличаются от англо-саксонского мира. Много в нас от скифов, степи, простора огромного, все это мы в себе носим. Но я все-таки уверен, что именно русское православие формирует в нас эту правду, о которой мы говорили. Православие вроде бы одно и то же, а все же отличается русское православие от других. Скажу честно, я не люблю всякого лукавства, и мне кажется, что русский человек — это человек первого плана. А западный — нет, и я ему не доверяю. У нас все сразу ясно, мы, конечно, можем играть в какие-то игры. Но у нас даже внешняя политика другая. И с Наполеоном воевали из-за этого, и с Гитлером. Англичане натравливают на нас все время, от себя отводя удар, а мы прямо с открытым забралом живем и очень страдаем от этого. В нашей открытости и слабость, и сила одновременно. У нас все первым планом, прямым текстом. И мы с таким упрямством стоим на этом, так этим гордимся, что жизнь готовы отдать.

— Если говорить про миссию русского человека, то есть ли она? Владимир Соловьев считал, что она есть и что если Россия перестанет ее исполнять по отношению к себе и другим народам, то она на этом закончится как народ.

— Мне кажется, русский народ не мыслит себя без сверхидеи. Идея с Третьим Римом прочно засела у нас в голове, и большевики, которые из православия сделали коммунизм, использовали ту же риторику. Ведь мы себя мыслили Третьим Римом, чтобы светить светом православия и быть главными его миссионерами, расширяясь вдоль и вширь. И так же потом мы стали главными миссионерами коммунизма. Но теперь, когда мы отказались от коммунизма, у нас проблема с идентичностью и такой идеей. Сейчас мы позиционируем себя как некий последний оплот традиционных ценностей. Это не совсем так, в мире есть еще оплоты традиционных ценностей, и даже в падшей в наших глазах на дно ада Америке не так плохо с традиционными ценностями, все очень разнится от штата к штату. Мир в большинстве своем остается верующим. Но эта позиция нами отстаивается. Если посмотреть, как мы живем сейчас, то с точки зрения западного человека это сумасшествие, храмы строим на государственном уровне... Но все равно проблема в том, что мы не можем себя найти в течение последних тридцати лет. В начале религиозной свободы вышла книжка, жуткий сборник псевдопророчеств о конце света. Если отмести всякую шелуху из этой книжки и взять пророчества, которым можно доверять, — Иоанна Кронштадтского, Серафима Саровского, еще святых, которые засвидетельствованы, то мы видим из этих пророчеств, что перед концом света Россия будет сиять светом православия всему миру. Россия будет очень урезана по территории по сравнению с империей, не будет такой мощной и богатой, но будет сиять светом православия всему миру. Это направление движения: даже лишившись мощи и территорий, мы все равно продолжаем быть носителем определенной идеи. Придем мы к этому или не придем, неизвестно. Но без сверхидеи распадается все, потому что удержать такую территорию какими-то другими способами нельзя. И мы хотим быть всегда и везде первыми, идею первенства мы тоже не можем упустить. Хотя первенство у нас всегда не такое, как у других. Вот Российская империя была гигантским организмом и действительно диктовала миру многое, и советская империя тем паче. Но этот диктат сопровождался помощью. Мы раздавали деньги и продолжаем раздавать, мы себя ощущаем старшим братом по отношению ко многим народам, часто во вред себе, и не можем от этого избавиться.

— А надо ли от этого избавляться? Как я понимаю специфику русской идеи, это такая универсальность всечеловеческая, от которой мы не можем отказаться. Мы всех, для кого что-то делаем, воспринимаем как равных себе. Для евреев, например, еврей более ценен, чем нееврей, для него действуют другие правила. Для русских это, возможно, будет крахом, если мы начнем думать: «русские для русских». В нашем основании заложен некий универсализм, но он же порождает и конфликт. Я занималась разновидностями русского национализма и обнаружила, что все, что они говорят, противоречит в корне тому, о чем вы сказали, — русские — это в первую очередь те, кто думают обо всех. Говорят, что Россия должна стать «нормальной европейской страной», национальной, без мессианства, заботы, и тогда все у нас будет хорошо. Как вы относитесь к этому?

— Я безусловно горжусь тем, что я русский человек, хотя мне кажется, русский и советский человек — это разные вещи. Но мы не станем «нормальной европейской страной». Мы Европа только отчасти, мы больше Азия, по менталитету даже, хотя перемешано все. Но мы можем стать русской Россией. Это, однако, может произойти, только если вернуть русскому человеку его культуру, а культура его очень многообразна и тесно связана не только с верой, но и с природой, пространством, с историей, с языком, со всем нашим богатством. Если нам вернуть русского человека... Хотя не знаю, возможно ли это. Мы спорили с Никитой Михалковым несколько раз: а есть ли русский человек, сохранился ли? Мы говорим, что нас боятся, а боятся русского или советского человека? Благородство — вот слово, которого не хватает на самом уровне основы, это отличительная черта именно русского человека, то, чего, к сожалению, сегодня очень мало. Понятие офицерской чести, девической чести, понятие гражданского долга и колоссальной ответственности за свою Родину, где бы ни был и что бы ни делал. Вот такого русского человека нам бы вернуть. И тогда мы смогли бы занять свое место в истории, ведь сейчас мы немножко выпали. Все говорят: какая национальная идея, вокруг чего нам объединяться? А нам надо объединяться вокруг попытки вернуть благородство свое, потому что это и есть высшая степень человеческой культуры. Оно основано базово на Христе, на правде, красоте и сострадании, на особенностях языка и истории, это надо вернуть. Как это сделать, я не знаю, это то, что передается по наследству по большому счету. Я правда верю в то, что русский человек в его благородном виде — это человек высшей пробы, действительно старший брат для всех народов и своего рода судья: «Духовный судит обо всем, а о нем никто судить не может». Такого человека русского я бы поставил судьей, дал бы ему право вето в ООН и везде, потому что он был бы справедлив в большом смысле этого слова. Это для меня и есть русский национализм, я могу считать такого русского благородного человека высшей формой человека. У настоящего русского человека, если бы он вдруг стоял во главе мира, не было бы желания этим миром пользоваться, пользоваться для своей корысти. Если возвращаться к идее рая, человек все-таки садовник, вот русский человек, то ли потому что земля огромная такая, он возделыватель земли. Вот советский человек не возделыватель земли, даже архитектура советского периода насколько изуродовала лицо земли, сделала человека примитивным...

Для меня важна почва, на которой все это растет, поэтому если мы будем насаждать историю, язык, веру, красоту и все, что русского человека формирует, то я думаю, что почва сможет воспитать этого нового человека заново. Мы ничего не потеряли, у нас законспектировано, как оно должно быть. Я вижу это в своих детях, я вижу это в тех, кто думает, читает, кто говорит по-русски, верит в русское православие. Это можно возродить.

— У нас много других народов живет, у которых после 90-х годов происходит рост своего национального осознания, тот, кто раньше не чувствовал себя татарином, начинает чувствовать, тем не менее, какой-то процент проникновения и ассимиляции с русскими тоже продолжает происходить. Вы их считаете русскими людьми, где здесь граница?

— Я считаю русскими тех, кто говорит на русском языке и понимает смысл слов, кто не отказывается от того, что они русские, потому что ты можешь быть любой национальности внутри России, но ты будешь для внешних русским, советским. Если ты от этого не отказываешься, то неважно, кто ты по национальности, какой ты веры, есть ли еще у тебя твой собственный язык и национальная культура, но если ты сам себя определяешь русским, то ты и есть русский. Проблема 90-х и обострения всех этих национальных автономий в том, что русские перестали вести себя как русские. Вернемся к русскому человеку, которого я бы поставил управлять миром. Когда он такой правильный, как мы о нем говорим и мечтаем, то и все народы чувствуют себя внутри него в безопасности и гордятся этим. Если вернем себе достоинство, а это, я настаиваю, ключевое наше национальное свойство, и благородство будет нашей национальной идеей по отношению к другим народам. Это понятие сложное, это вопрос чести и достоинства, щедрость определенная.

— Мне кажется, очень важно неимение в голове идеи использовать кого-то другого для своих целей — то, что считается нормальным для всех, и то, что нам несвойственно.

— Про русских много всяких анекдотов, но нет про жадность и присвоение собственности. У русских столько земель и народов разных, и иногда мы посмеиваемся над чукчами, например. Но ведь в то же время мы этому чукче все отдадим, если надо будет. Я бы назвал это материнским каким-то инстинктом, но мне больше нравится понятие старшего брата. Настоящий старший брат, когда он благороден, красив и добр, — это тот, на кого ты хочешь быть похож. В этом весь секрет. Он не должен быть ни лукавым, ни подлым, ни кровопийцей (я имею в виду многих западных колонизаторов). Мы же всегда больше даем, чем забираем. При таком множестве национальностей у нас нет практически серьезных межнациональных конфликтов.

— В 90-е была такая популярная установка, что мы должны перестать всех кормить и всеми заниматься, что мы можем перестать исполнять свою постоянную роль. Это было таким искушением, и многие серьезные и умные люди поддались ему.

— Все нормальные русские люди всегда переживали распад СССР как свою личную трагедию. Это катастрофа, по-другому это назвать невозможно. И это катастрофа, как ни странно, в первую очередь для русских людей, которые созидали это все. В Великой Отечественной сражались все народы, но созидали ли все эти народы эту огромную империю так, как созидали ее мы? У части их элит всегда были изоляционистские настроения, и как только появилась возможность, как только мы ослабели, они побежали. И теперь мы должны встать на ноги не только в экономическом плане, но и в плане благородства...

— В чем должно выражаться это вставание на ноги в плане благородства? Какие признаки у него должны быть, чтобы можно было это понять? Вот про экономическое развитие понятно: стань богатым, могущественным — и всем будешь нужен. А вот это?

— Я все-таки за изменение среды. Это, наверное, неисполнимо, но если мы начнем изменять пространство вокруг себя, то это будет очень хорошим знаком, что что-то движется у людей в головах. Вот я второй храм делаю, и я за это отвечаю. Пришел пять лет назад, храм стоял себе, все были довольны, а я говорю: «Это ужасно, он должен выглядеть по-другому, как прежде. То, во что его превратили, это уродство». И когда я закончил это дело, люди увидели, какой он на самом деле. Для того чтобы это сделать, нужны огромные усилия, но я отвечаю за это, для меня это очень важно. Никита Михалков часто говорит о том, что надо прибраться в России. Мы с ним одно и то же имеем в виду, для начала просто убраться. У нас какая-то свалка кругом. Мишустин сказал, что выделит деньги на реконструкцию школ, потому что они морально устарели, это очень точно. Мы живем в морально устаревшем, даже искаженном пространстве, в котором мы не сможем воспитать нового человека. Я очень рад тому, что делается в Москве, но так глобально я бы поборолся еще, очень много работы над пространственным развитием. Когда приезжаешь в Италию или Францию, там есть законы, что ты не можешь уродовать среду, в которой ты живешь, там это важно. Конечно, у них не было такого катка, который по нам прошел. Но, с другой стороны, от многих европейских городов тоже мало что осталось после Второй мировой, но они же их восстановили и собрали такими, какими они были. Для меня это категорически важно.

— Понятно, что все связано с деньгами, когда застраивают огромными многоэтажными домами ради денег, уродуют сохранившиеся исторические ландшафты, например пойму Москвы-реки в Звенигороде, напротив Саввино-Сторожевского монастыря. Как с этим быть?

— Ужасно, катастрофа. Менять все у людей в головах это сложно. Каждый должен отвечать за свой кусочек маленький. Я отвечаю за свою семью, за своих детей, я отвечаю за храмы, которые мне вверены и пытаюсь на своем месте все делать для того, чтобы преобразовывать эту среду. Это все нуждается в преображении. В одном маленьком, но прекрасном итальянском городке есть пасаджата, променад, по которому гуляют. Оттуда открывается невероятный вид на тосканские холмы, и там на огромной доске написано, что этот пейзаж охраняется ЮНЕСКО как идеальный ландшафт, как человек смог вписать себя в природу. Я понимаю, что для того, чтобы это делать, нужны колоссальные ресурсы, усилия, деньги, но в первую очередь нужна воля это сделать. Для меня это ключевая история. Дело не только в деньгах, дело в том, чтобы человек понял, что он должен по-другому жить... Вот пространство вокруг тебя, которое ты должен преображать. Ты должен быть садовником этого рая, потому что кроме тебя этого никто не сделает.

Фотографии из архива Дмитрия Рощина.