Елена ФЕДОРЕНКО

22.09.2016

110 лет назад родился Дмитрий Шостакович. 

Воспоминания о нем самые противоречивые. Знавшие описывают словно разных людей: «он был живым, жизнерадостным и падким на всякие модные штучки»; «отчужденный и рассеянный», «хрупкий, ломкий, уходящий в себя, бесконечно непосредственный и чистый ребенок»; «самое застенчивое и нервное существо, какое я когда-либо встречал»; «жесткий, едкий, деспотичный». Мощный симфонист и создатель популярных шлягеров. Его мелодии открывали космос, а иногда озорничали, хихикали, веселились. Музыку, начиная с Первой симфонии, рожденной еще в студенческие годы, играли на разных континентах. По «Ленинградской» симфонии, исполненной в голодном блокадном городе, мир понял: русский народ победить невозможно.

Собрание сочинений Шостаковича — ​«хроника эпохи», весьма конкретной, той, в которую выпало жить. И оно же — ​«музыка будущего», что ошарашивала, казалась дерзкой. Но неизменно — ​родной. Он был одновременно композитором гонимым и официальным. Его возносили, осыпали премиями и орденами и при этом лишали должностей, музыку запрещали к исполнению, спектакли закрывали. Многое в его личности так и осталось загадкой. «Культура» поговорила с великим композитором, призывавшим не верить «пророкам и светлым личностям. Обманут ни за грош. Делайте честно свое дело. Не обижайте людей, старайтесь им помочь. Не надо пытаться спасать сразу все человечество. Попробуйте сначала спасти хотя бы одного человека. Это гораздо труднее».

культура: Еще живы люди, знавшие Вас. Им завидуют: встречались с гением…
Шостакович: Я не гений. И когда меня так называют, очень смущаюсь… Крайне трудно говорить о собственной роли в ХХ веке. Если какой-то след останется от моей музыки, то я буду, конечно, счастлив… Я об этом не думал и, вероятно, не буду… Много думаю об ушедшем навсегда времени, об ушедших навсегда людях, друзьях, знакомых.

культура: Детство, первые уроки музыки вспоминаете?
Шостакович: Иногда мне кажется, что забыл, каким было мое детство. Приходится напрягаться, чтобы вспомнить какие-то эпизоды первых лет своей жизни, и не думаю, чтобы они были сколько-нибудь интересны другим. В конце концов, меня не качал на колене Лев Толстой. И Антон Павлович Чехов не читал мне своих рассказов. Мое детство было совершенно обычным.

Родился я 25 сентября 1906 г. в Ленинграде в семье Дмитрия Болеславовича Шостаковича, поверителя главной палаты мер и весов. Хотя обыкновенно противно бывает читать: «Родился я в семье, где все любили музыку. Папа играл на гармошке. Мама тоже постоянно что-то насвистывала». И т. д., и т. п. Тоска… В детстве я не обнаруживал особой любви к музыке. У меня не было того, что у других композиторов. Я не подкрадывался в трехлетнем возрасте к дверям, чтобы послушать музыку, а если и слушал ее, то после этого спал так же безмятежно, как и предыдущую ночь. Весной 1915 года я в первый раз был в театре. Шла «Сказка о царе Салтане». Мне опера понравилась, но все это не победило моего нежелания заняться музыкой. «Слишком корень ученья горек, чтобы стоило учиться играть», — ​думал я. Но мать все же настояла и … стала давать мне уроки игры на рояле. Так завела у нас мать порядок, как девять лет исполнится — ​садись за рояль. Так было с моими двумя сестрами, так было и со мной. Занятия пошли успешно. Я полюбил музыку, полюбил рояль.

культура: Когда начали сочинять?
Шостакович: Композиторские способности обнаружились очень рано, одновременно с началом занятий на фортепиано… Первое сочинение, какое я сейчас припоминаю, была какая-то длинная пьеса под названием «Солдат». Толчком к этому сочинению явилась война 1914-го года. Тогда я сочинял, получая толчки к творчеству исключительно от внешних событий и явлений, как-то — ​война, марширующие солдаты, шум улицы, лес, вода, огонь. Совсем маленьким видел, как горел лес. Это послужило толчком к сочинению какой-то «огненной сонаты» для рояля.

Тогда же я много читал Гоголя и даже пытался сочинить оперу «Тарас Бульба». Но из этого ничего не вышло. Во время Февральской революции, я, возвращаясь домой из гимназии, попал в толпу и долго с ней проходил. Были выстрелы, крики. Все это я пытался изобразить в «революционной симфонии». Октябрьскую революцию я встретил тоже на улице. Разгоняли толпу. И казак зарубил мальчика саблей. Это было ужасающе! Не могу забыть того мальчика. Никогда не забуду. Несколько раз я пытался сочинить об этом музыку. Маленьким я написал фортепианную пьесу, названную «Траурный марш памяти жертв революции». Позже этой теме я посвятил Вторую и Двенадцатую симфонии. Да и не только эти две. Еще я помню, что в Петрограде было много проституток. Они выходили на Невский проспект по вечерам. Это началось во время войны, они обслуживали солдат. Проституток я тоже боялся.

культура: Вы поступили в Петроградскую консерваторию в 13-летнем возрасте. Педагоги сразу отметили Ваше дарование?
Шостакович: Вывод Зилоти был категоричен: «Карьеры себе мальчик не сделает. Музыкальных способностей нет». Плакал я тогда всю ночь. Очень обидно было. Видя мое горе, повела меня мать к Глазунову… Он сказал, что композицией заниматься необходимо. Авторитетное мнение Глазунова убедило моих родителей учить меня, помимо рояля, композиции.

культура: Александр Константинович — ​ректор консерватории — ​уже через два года занятий так оценил Ваши успехи: «Выдающийся по таланту музыкант… Достойно удивления и восхищения».
Шостакович: Он был превосходным педагогом, но сначала нужно было понять, как у него учиться. Я думаю, что раскрыл секрет. Чтобы действительно научиться чему-то у Глазунова, надо было встречаться с ним как можно чаще, ловить его везде, где возможно: на концертах, в гостях, и естественно, в консерватории. 

Это было время многословия, океанов слов. Слова обесценивались на глазах. Глазунов восстановил ценность простого слова. Оказалось, что, когда профессионал, мастер, говорит о музыке просто, без модных слов и выкрутасов, это производит сильное впечатление. Тогда я начал ценить власть краткого слова о музыке, власть незамысловатого высказывания. Помню много музыкальных высказываний Глазунова на разные темы, такие как: «Финал симфонии «Юпитер» Моцарта похож на Кельнский собор». По сей день я не могу придумать лучшего описания этой удивительной музыки.

культура: Голод, тиф, Гражданская война — ​идет 1919-й, Ваш первый студенческий год…
Шостакович: Каждый день мне приходилось проделывать изрядный путь в два конца пешком до консерватории. Трамваи не ходили или ходили крайне нерегулярно и попасть в них было крайне нелегко. Я застал консерваторию холодной, неотапливаемой. В классах, в концертном зале все сидели в пальто, шубах… Несмотря на трудности переживаемого времени, там бился пульс активной, творческой жизни… Я честно учился в консерватории, работая больше, чем многие другие. Не изображал из себя гения и посещал все занятия.

культура: Молодым человеком Вы служили в кинотеатрах тапером или, как сами говорили, иллюстратором…
Шостакович: Я в рассуждении чего-нибудь покушать играл в маленьком кинотеатре на Невском проспекте. И много, много картин помогал довести до зрителя своей музыкой. Для того, чтобы поступить, мне нужно было пройти квалификацию на пианиста-иллюстратора. Сперва меня попросили сыграть «Голубой вальс», а потом что-нибудь восточное. Квалификация дала положительные результаты…

культура: Почему Вы вспоминаете об этом периоде столь раздраженно?
Шостакович: После смерти моего отца мне пришлось очень нуждаться. Приходилось «халтурить» и служить в кино. Все это подорвало здоровье и расшатало нервную систему… Очень утомляет механическое изображение на рояле «страстей человеческих». Пропала масса времени, здоровья и энергии.

Я чувствую, что кинематограф и ежедневная там «импровизация», губят меня… Только не надо соболезнований: «Ах ты бедненький, надежды подавал, а киношка возьми, да и сгуби тебя». Если у меня есть какое-либо горе, то все же предпочитаю утешенья, а не соболезнованья.

культура: С кино все-таки пересеклись позже как композитор, написав музыку к фильмам «Простые люди», «Молодая гвардия», «Падение Берлина», «Овод», «Гамлет», «Король Лир». А первым был «Новый Вавилон» Козинцева и Трауберга. Ведь возникла мечта написать и кинооперу?
Шостакович: Попытки зажечь поэтов, либреттистов, режиссеров этой идеей пока тщетны. Мечтаю написать кинооперу, созданную по всем законам реалистического музыкального спектакля. В театре действие, разбитое на множество партий, неизбежно распыляется. В киноспектакле то же действие, показанное в едином потоке неуловимо сменяющихся кадров, сохраняет всю силу целостного впечатления. Какая благодарная задача для композитора — ​уловить ритм этого динамического потока кинокадров и создать музыку, которая полноправно действует в киноспектакле.

культура: Многие современники помнят Вас как уникального пианиста. Почему забросили концертную деятельность?
Шостакович: В какой-то короткий период после окончания консерватории я был внезапно охвачен сомнением в своем композиторском призвании. Решительно не мог сочинять и в припадке «разочарования» уничтожил почти все свои рукописи. Сейчас я очень жалею об этом, так как среди сожженных рукописей была, в частности, опера «Цыгане» на стихи Пушкина.

Предо мной встала проблема: кем быть — ​пианистом или композитором? Побороло второе. По правде сказать, мне следовало бы быть и тем и другим. Но сейчас уже поздно себя осуждать за столь категорическое решение…

культура: Ваш сын рассказывал, что Вы всегда отмечали годовщину премьеры Первой симфонии. Поразительно, как много драматических смыслов в сочинении 19-летнего юноши…
Шостакович: К окончанию консерватории по классу композиции в 1925 году я представил в качестве дипломной работы Первую симфонию. Приобретал определенную известность.

культура: Вскоре она прозвучала в разных странах. За пульт оркестров выходили Бруно Вальтер, Отто Клемперер, Леопольд Стоковский, Артуро Тосканини. Ленинградской премьерой дирижировал Николай Малько, он вспоминал: «Ощущение, что я открыл новую страницу в истории симфонической музыки, нового большого композитора».
Шостакович: Симфония прошла очень удачно. Успех огромный. Я выходил кланяться 5 раз. Все великолепно звучало. Я так рад, что невозможно выразить. Я сам получил от исполненья огромное удовольствие, а это уже очень много говорит. Я страшно требовательный и капризный автор. Если что-нибудь не так, то это равносильно уколам булавки, до того это мне бывает неприятно. Но было удивительно хорошо. Подъем, хорошее исполненье, успех, страшное волненье накануне совсем меня истомили. Голова у меня кружится, но кружится хорошо. Я страшно счастлив.

культура: Можно сказать, что дипломная работа связала Вас с театром?
Шостакович: Мейерхольд услышал мою Первую симфонию. Позвонил мне по телефону: «Это говорит Мейерхольд. Я хочу увидеться с вами. Не могли бы вы подъехать ко мне? Гостиница такая-то, номер такой-то». Он спросил, не хочу ли я работать в его театре. Я сразу согласился и вскоре переехал в Москву и начал работать в музыкальной части театра Мейерхольда. Но в тот же год я ушел оттуда: требовалось слишком много технической работы. Я не мог найти свою нишу, даже несмотря на то, что само нахождение в театре очень интересно. Под влиянием Мейерхольда я понял, что творчество — ​это огромный труд, который требует отдачи всего себя.

…Часто вспоминаю Мейерхольда, чаще, чем можно было бы предположить. Ведь мы теперь своего рода соседи. Регулярно прохожу или проезжаю мимо мемориальной доски, на которой изображен какой-то отвратительный монстр, и содрогаюсь. Гравированная надпись гласит: «В этом доме жил Мейерхольд». Надо бы добавить: «…и была зверски убита его жена».

В театр я верю, театр я люблю. Посещаю усиленно. Помимо всех мейерхольдовских постановок, видел: «Бронепоезд» и «Дни Турбиных» в Художественном, «Разлом» в студии им. Вахтангова, «День и ночь» в Камерном и много другого. В Художественном меня поразил удивительный актерский состав. Артисты — ​один лучше другого… Видел я в ложе Спесивцеву и поражен ее внешностью. Да здравствует наш балет!!!

культура: Балет Вы ценили, а принялись за оперу «Нос»…
Шостакович: Гнетет меня мысль об опере. Как только кончу симфоническую поэму, принимаюсь за оперу. Сюжетом послужит повесть Гоголя «Нос». Либретто буду делать сам. В затруднительных случаях буду советоваться с Радловым. Уже почти сочинил увертюру. Я жил в квартире Всеволода Эмильевича на Новинском бульваре. По вечерам мы часто говорили о создании музыкальной драмы. Я тогда серьезно работал над оперой «Нос». Однажды в квартире Всеволода Эмильевича произошел пожар. Меня в это время не было дома, и Мейерхольд сгреб мою музыку и потом вручил мне совершенно невредимой. Благодаря ему партитура была спасена — ​поступок потрясающий, поскольку у него были вещи, намного более ценные, чем моя рукопись.

культура: Спектакль «Нос» быстро сняли с репертуара, официальная критика утверждала, что нелепый бредовый анекдот не может «привлечь внимание передового трудящегося»… Бдительная власть советского Ленинграда была к этому причастна?
Шостакович: Киров часто посещал оперу. Ему нравилась роль покровителя искусств. Он очень отрицательно отреагировал на «Нос», и оперу сняли с репертуара. Я же убежден в том, что «Нос» это одно из удачнейших моих сочинений. Постановка в б. Михайловском театре меня в этом еще более убедила. Но если «Нос» не воспринимается так, как бы мне этого хотелось, то «Нос» надлежит снять. Я не унываю, и кто считает, что моя песенка спета, тот ошибается.

культура: Как относитесь к своим произведениям по прошествии времени?
Шостакович: Обычно я отвечаю старой русской пословицей: дитя хоть и криво — ​отцу и матери мило. Видишь в своем сочинении очень много недостатков, но все-таки его любишь. Если не любить своей собственной работы (это не исключает критического к ней отношения), если равнодушно относиться к результатам своего труда, ничего из него не выйдет. Поэтому я не скрою, что почти ко всем своим сочинениям я отношусь в общем хорошо.

культура: Если произведения — ​дети, то почему так часто говорите об одиночестве?
Шостакович: Мама упрекала меня в хамстве и нежизнерадостности… Меня и самого это смущает… Но в конце концов это не так важно по сравнению с вечностью. Но скверно то, что я очень одинок… А ночью я вижу такие сны, после которых просыпаюсь и не могу больше заснуть.

культура: Ваши послания к матери поражают откровенностью. Помните, что Вы, 17-летний, писали ей из Крыма о любви и браке?
Шостакович: Ты пишешь, чтобы я был осторожен и не бросался в омут. На это я хочу развести маленькую философию. Чисто животная любовь… это такая гадость, что о ней не стоит говорить… Разврат — ​это то, когда мужчина за деньги покупает женщину. А кроме этого, есть свободная любовь и принудительный разврат.

Любовь свободна. Обет, данный перед алтарем, — ​это самая страшная сторона религии. Любовь не может продолжаться долго. Самое, конечно, лучшее, что можно вообразить, это полное упразднение брака, т. е. всяких оков и обязанностей при любви. Но, конечно, это утопия. Если не будет брака, то не будет и семьи, а тогда это будет уже совсем плохо. И, мамочка дорогая, я тебя предупреждаю, что, возможно, если я полюблю когда-нибудь, то моей целью не будет связать себя браком. Но если я женюсь и моя жена полюбит другого, то я ни слова не скажу, если ей понадобится развод, я дам ей его, взяв вину на себя. Ты, мамочка, прости, что я с тобой так разговариваю. В данном случае — ​не как сын, а как философ с философом. Мне бы очень хотелось, чтобы ты мне написала бы словечка два по этому поводу. 

культура: В брак Вы все-таки вступили, женаты были трижды. И если не считать кратковременного второго союза, то в семейной жизни знали счастье. Нина Варзар, астроном, подарила двух обожаемых детей: Галину и Максима.
Шостакович: Занимаюсь тем, что и душой и телом ощущаю свое скромное счастье. Нина Васильевна такое седьмое чудо (или восьмое), что пером не опишешь. Пока что я счастлив и плюю с высоты своего счастья на разные мелкие неурядицы житейского свойства.

культура: Нина умерла, когда ей было немногим более сорока…
Шостакович: Я не могу оправиться от катастрофы, постигшей меня. Жена меня защищала и спасала от всех бед и огорчений. Теперь ее нет, и я все жду страшных ударов и чувствую себя несчастным и беззащитным. Все это, конечно, глупости, но мне без нее тяжело и страшно. Говорят, что время — ​лучший учитель, и на время я надеюсь. Пройдет время, пройдет и горе. Но пока не проходит.

культура: Ирина Антоновна, так помогавшая Вашей музыке жить, стала лебединой песней Вашей семейной саги.
Шостакович: В моей жизни произошло событие чрезвычайной важности — ​я женился. Мою жену зовут Ирина Антоновна. У нее имеется лишь один небольшой недостаток: ей двадцать семь лет. В остальном она очень хорошая, умная, веселая, простая, симпатичная. Носит очки, буквы «л» и «р» не выговаривает. Знаю я ее больше двух лет. Думается, что мы с ней будем жить хорошо. Ирина очень смущается, встречаясь с моими друзьями. Она очень молода и скромна. Служит лит. редактором в издательстве «Советский композитор».

культура: Оперу «Леди Макбет Мценского уезда» поначалу восприняли восторженно. Потом грянули «Сумбур вместо музыки» и травля: не только коллеги, но и «простые рабочие и крестьяне» возмущались — ​атаку срежиссировали мощную… Для Вас это время стало кошмаром?
Шостакович: Я работал над «Леди Макбет» почти три года. Объявил о трилогии, посвященной положению женщин в России в различные периоды. Сюжет «Леди Макбет Мценского уезда» взят из Николая Лескова. История поражает необыкновенной живостью и глубиной, а также тем, что дает крайне правдивое и трагическое изображение судьбы талантливой, умной, замечательной женщины, как говорится, «гибнущей в кошмарных условиях дореволюционной России». 

культура: В этой паутине несправедливостей что было наиболее болезненным?
Шостакович: На самом высоком уровне было объявлено, что моя «Леди Макбет» воспевает купеческую похотливость, которой, естественно, нет места в музыке. Долой похотливость! Да с какой стати мне вдруг могло захотеться воспеть купеческую похотливость?

культура: Анекдотом звучит описанная Вами встреча с оркестрантами, когда Вы показывали им отрывки оперы.
Шостакович: Хорошо приняли. Попутно высказывались такого рода ценные соображения, изложенные в форме вопросов: 1) скажите, маэстро, если мужчина и женщина лежат в одной кровати, то не кажется ли Вам, что это неприлично? 2) в наше героическое время стоит ли писать оперу, где все время происходит половой акт? 3) и прочие перлы…

культура: После санкций — ​многие произведения были запрещены к исполнению — ​Вы озлобились?
Шостакович: Жизнь дается человеку один раз и ее нужно прожить честно, порядочно и не совершать плохих поступков… Переживать все плохое, окружающее тебя, внутри себя, стараясь быть максимально сдержанным, и при этом проявлять полное спокойствие куда труднее, чем кричать, беситься и кидаться на всех.

Я за это время очень много пережил и передумал. Пока додумался до следующего: «Леди Макбет» при всех ее больших недостатках является для меня таким сочинением, которому я никак не могу перегрызть горло. Вполне возможно, что я не прав, и что у меня не хватает, право, на это мужества. Но мне кажется, что надо иметь мужество не только на убийство своих вещей, но и на их защиту. Так как второе сейчас невозможно и бесполезно, то я и ничего не предпринимаю в этой области. Главное — ​это честность… Сейчас ни над чем не работаю. Думаю немного отдохнуть. Хотя какой уж тут отдых, если болит душа. Собираю изо всех сил все свои запасы оптимизма и вот так живу…

культура: В годы Великой Отечественной Вы пишете грандиозную Седьмую, «Ленинградскую», симфонию.
Шостакович: В начале войны я подал заявление о приеме меня добровольцем в Красную Армию. Мне сказали, чтобы я подождал. Второй раз я подал заявление сразу же после речи товарища Сталина, в которой он говорил о народном ополчении. Мне было сказано: мы вас примем, а пока идите и работайте там, где работаете.

культура: Вашей «боевой вахтой» стало создание музыки?
Шостакович: Очень быстро написал свою Седьмую симфонию. Я не мог не написать ее. Была война, и я должен был быть вместе с народом, я хотел создать образ нашей страны в военное время, уловить его в музыке. Начал писать партитуру в первые дни Отечественной войны, а как писал — ​сказать сложно. В то время взял на себя обязанности пожарного. Нес службу на крыше, а между налетами, в интервалах, писал мою партитуру. Не мог оторваться от нее и все время писал, писал и писал. Это была моя самая захватывающая работа… Работал я и в ночное, и в дневное время. Били зенитки и падали бомбы, я все-таки не прекращал писать. Не знаю, как сложится судьба этой вещи. Досужие критики, наверное, упрекнут меня в том, что я подражаю «Болеро» Равеля. Пусть упрекают, а я так слышу войну.

культура: Симфония разлетелась по всему миру, но самая памятная премьера — ​в блокадном Ленинграде, в оркестре — ​падающие в голодный обморок музыканты, дирижер Карл Элиасберг похож на скелет, плачущие слушатели. Не только те, кто в зале, но в разных городах, у радиоприемников.
Шостакович: Седьмая симфония стала моей самой популярной работой. Однако меня огорчает, что люди не всегда понимают, о чем она, хотя из музыки все должно быть ясно. Ахматова написала свой «Реквием», а я свой — ​Седьмую и Восьмую симфонии… Хотел написать о нашем времени, о моих современниках, которые не жалели ни сил, ни жизни во имя победы над врагом.

культура: Зависть — ​сила страшная. Многие считают, что именно зависть коллег к исполинскому успеху Седьмой симфонии стала истоком новой травли в 1948-м. Опять пришлось собирать оптимизм, когда Вас обвинили в «формализме» и «буржуазном декадентстве», изгнали из консерватории, где Вы преподавали? Смирились?
Шостакович: Начать писать по-новому мне не так-то уж просто… Но не искать эти новые пути мне невозможно, потому что я — ​советский художник, я воспитан в советской стране, я должен искать и хочу найти путь к сердцу народа.

культура: Творчество помогало?
Шостакович: Считаю, что творчество есть своего рода громоотвод от различных жизненных печалей. Вообще, гораздо приятнее работать запоем, много, без передышки, чем ничего не делать и «отдыхать». 

культура: Что можете посоветовать молодым композиторам — ​потомкам?
Шостакович: Пишите, как писали классики. Лишь необходимые ноты, нужные звуки, ничего лишнего, никакого нагромождения… Ищите свой стиль. Ищите свое собственное лицо. Сначала — ​подражайте! Подметьте прием и воспроизводите его. У Вас все равно будет иначе. Но подражайте только лучшим образцам, умейте всегда выбирать первый сорт… Главное же — ​добивайтесь в целеустремленной лаконичной форме выразить то, что Вы хотите сказать соответственными верными образами. Никакой пустой музыки не должно быть. Думайте больше над мелодией и тематикой. Мелодия сама не дается. Над ней надо работать, как и над полифонией, инструментовкой, гармонией и т. п.

культура: В период тотального атеизма Вы писали, что святая обязанность человека — ​напомнить о заповедях христианских.
Шостакович: Мне не скучно слушать об этом лишний раз. Может быть, Христос говорил об этом лучше, и даже, вероятно, лучше всех. Это, однако, не лишает права говорить об этом Пушкина, Л. Толстого, Достоевского, Чехова, И. С. Баха, Малера, Мусоргского и многих других. Более того: я считаю, что они обязаны об этом говорить.

Недавно в газете прочел о том, как два молодых человека, 17 и 18 лет, подошли к некоему гражданину и попросили у него закурить. Получив отказ, они убили этого гражданина. «Вечерний Ленинград» спрашивает: Кто же виноват? Школа? Семья? Комсомол? Мне думается, что эти мальчики не знали о том, что убивать нельзя не только потому, что за это они будут наказаны, но и потому, что это нехорошо. Добро, любовь, совесть — ​вот, что самое дорогое в человеке. И отсутствие этого в музыке, литературе, живописи не спасают ни оригинальные звукосочетания, ни изысканные рифмы, ни яркий колорит.

культура: Вы как первый секретарь Союза композиторов и депутат Верховного совета СССР старались решить проблемы тех, кто обращался к Вам за помощью. Какое-то нерациональное использование сил и времени музыканта…
Шостакович: Сообщаю Вам сведения о моей депутатской работе. За прошедшие два года мною было получено 175 писем-заявлений, из них: 105 по жилищным вопросам, 20 — ​от осужденных о помиловании и 50 по разным бытовым и общественным вопросам. На все письма я отвечал и по многим вопросам обращался в различные организации об удовлетворении просьб избирателей.

Каждый день пытаюсь что-нибудь сочинить. Но ничего не получается, от этого мало оптимизма. С другой стороны, вспоминаю биографию Сибелиуса. Последние многие годы своей жизни он ничего не сочинял и занимал лишь должность Гордости финского народа. Эта должность превосходно оплачивалась: квартира, дача, достойная субсидия и т. п. Сам же Сибелиус хлестал коньяк и слушал разного рода музыку на пластинках. Вот мне бы так.

А забот у меня много, очень много. Сил мало.