Алексей ФИЛИППОВ

28.01.2022

Валентин Катаев родился 125 лет назад, 28 января 1897-го. Его библиография — своего рода летопись души русского человека ХХ века, непростая, противоречивая, порой стыдная и захватывающе интересная.

В 1932-м, на встрече писателей со Сталиным, Юрий Олеша назвал коллег «инженерами человеческих душ». Сталину это понравилось, и он тут же сообщил об этом писателям:

«Все производства страны связаны с вашим производством. Человек перерабатывается в самой жизни. Но и вы помогите переделке его души. Это важное производство — души людей. И вы — инженеры человеческих душ. Как метко выразился товарищ Олеша… Вот почему выпьем за писателей!»

Писатели перерабатывали души людей, а «в самой жизни» перерабатывались их собственные души. Яркий пример того, как это происходило, демонстрирует судьба одного из самых значительных авторов советской поры, близкого друга Олеши, такого же одессита Валентина Катаева.

Его дед был протоиереем, отец преподавал в епархиальном училище (учебном заведении при женском монастыре, где обучались дочери священников). Публиковаться Катаев начал с тринадцати лет в газете одесского отделения «Союза русского народа», ультраправой монархической организации. Юный Катаев приветствовал юбилеи «Союза», и это многое говорит о мире его детства. Он был отъявленным монархистом, а о том, что Катаева воспитали в православной вере, не приходится и говорить.

На Первую мировую он ушел добровольцем, не доучившись в гимназии. Был несколько раз награжден, ранен, получил первый офицерский чин. Во время Гражданской войны был мобилизован красными. Затем служил у белых, на бронепоезде, командовал передней бронеплощадкой. Когда Одесса снова досталась красным, он был причастен к белогвардейскому подполью. Попав в ЧК, ждал расстрела, но был спасен старым знакомым. Затем началась, новая, московская жизнь. Он писал фельетоны и юморески в «Гудке» и других изданиях, — большие деньги доставались ему легко.

Повесть «Растратчики» (1926) принесла Катаеву первую славу. Конъюнктурный производственный роман «Время вперед!» (1932) и повесть из времен Гражданской войны «Я, сын трудового народа…» (1937) сделали его официально признанным государственным писателем. А повесть «Белеет парус одинокий» (1936), которую советские дети проходили в школе, навсегда останется в русской литературе, как и многие вещи позднего Катаева, написанные в шестидесятые-восьмидесятые годы. «Когда написан Вертер», «Святой колодец», «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона», «Сухой лиман» и «Алмазный мой венец» по праву стали классикой советской литературы.

Претензии, которые современники предъявляли Катаеву, сродни реплике пушкинского Моцарта:

Ах, правда ли, Сальери,

Что Бомарше кого-то отравил?

Катаев доносов не писал. Он — воспользуемся строкой Есенина — «не расстреливал несчастных по темницам», не был застрельщиком в пахнувших кровью литературных проработках тридцатых-сороковых годов. Но Катаев легко к ним присоединялся, даже если речь шла о его друзьях, подписывал осуждающие письма, выступал на собраниях. А затем, случалось, и каялся. Публично ошельмовав своего друга Зощенко, Катаев при встрече с ним один на один вроде бы пытался поцеловать ему руку.

Сталинская литература была жирным, сытным делом, литературные гранды считались советскими миллионерами вплоть до конца СССР. Катаев был жаден до всего, что ему могла принести жизнь: больших гонораров, прекрасных вещей, женщин, положения, орденов — у него их была целая коллекция, вплоть до Сталинской премии, трех орденов Ленина и звезды Героя Социалистического Труда. Но свое белогвардейское прошлое он скрывал от самых близких людей, даже от жены и сына.

Ранний СССР был страной людей с двойными биографиями.

Будущий президент Академии наук СССР, член ЦК КПСС академик Анатолий Александров в шестнадцать лет ушел в армию Врангеля, стал пулеметчиком, был награжден тремя Георгиевскими крестами. Ему, как и Катаеву, удалось выбраться из ЧК. Современник Катаева, советский классик Всеволод Иванов при Колчаке публиковал антисоветские рассказы и сотрудничал с колчаковской пресс-службой. Прокурор СССР Вышинский в 1917-м подписал приказ «о розыске, аресте и предании суду, как немецкого шпиона, Ленина». Генеральный комиссар государственной безопасности Берия в 1919-м служил в контрразведке независимой Азербайджанской республики — а какие сведения он передавал при этом красным и чьим двойным агентом был, дело очень темное. Паранойя тридцатых годов по разоблачению всех и вся была вызвана еще и тем, что каждому третьему гражданину СССР было что скрывать: если не службу в Белой гвардии, то социальное происхождение или родственников за границей.

Катаев едва не был расстрелян в 1920 году, и это напугало его на всю жизнь. Отпечаток этого есть и в великолепном рассказе начала двадцатых годов «Отец», и в повести «Уже написан Вертер» (1979). Двадцатитрехлетний Катаев слышал в тюрьме ЧК, как расстреливают. Больше он этого для себя не хотел.

Стилистическая роскошь, яркость, насыщенность деталями его прозы отражала такую же чувственную любовь Катаева к жизни. Красавец, бонвиван, человек, умевший ухаживать за женщинами и наслаждаться всем, что только может принести радость, он был готов за это платить. Труден был только первый шаг, после того, как увяз коготок, пропадала вся птичка: о цинизме и приспособленчестве Катаева так или иначе говорили все, кто о нем вспоминал. Здесь он часто «бежал впереди паровоза». После того как Твардовского в первый раз убрали из «Нового мира», Катаев, разговаривая в аппарате ЦК, припомнил неправильные, непартийные претензии бывшего главного редактора к его тексту.

Твардовского сняли в 1954 году, путь, который к этому времени прошел Катаев, был долог. До Большого террора он вел себя иначе. Вот как вспоминал о нем художник-карикатурист Борис Ефимов — этот случай произошел не позднее 1935 года.

«Мне довелось быть свидетелем такой сценки на одной из встреч с иностранными журналистами, которые Михаил Кольцов затеял в своем Журнально-газетном объединении. Эти встречи, как правило, сопровождались импровизированными концертными выступлениями известных артистов. И вот как-то ведущий объявляет:

— Сейчас Иван Семенович Козловский нам что-нибудь споет, потом Сергей Образцов покажет нам новую кукольную пародию, а потом…

И тут Катаев, ехидно глядя на присутствующего в зале начальника Главлита (центрального цензурного органа СССР. — А.Ф.) Бориса Волина, громко подхватывает:

— А потом товарищ Волин нам что-нибудь запретит.

Вспыхнувший Волин сказал, повысив голос:

— Что вы такое позволяете себе, товарищ Катаев?!

— Я позволяю себе, товарищ Волин, — незамедлительно ответил Катаев, — вспомнить, как вы позволили себе запретить «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова.

— И правильно сделал. И кое-что следовало бы запретить из ваших, товарищ Катаев, антисоветских пасквилей».

Начался скандал, который совершенно не пугал Катаева.

То, как перерабатывалась его собственная душа, для Катаева было мучительно. Об этом говорит рассказ «Отец»: герой попадает в ЧК и ждет расстрела, отец носит ему передачи. На улице конвоир сбивает отца с ног, тот, старенький и жалкий, потерявший пенсне, возится в грязи, в луже. Затем героя выпускают, и он приходит к отцу — это сродни возвращению в его детский рай, в тот мир, где отец был всемогущ и велик. А потом его начинают раздражать стариковский запах и стариковская беспомощность.

Молодой человек оставляет отца и живет с «барышней». Отец навещает его, беспомощный и жалкий. Он умирает вдали от сына, который распродает отцовские вещи, и это выглядит как прощание с прошлой жизнью.

«Громадные пласты прошлого откалывались и грохотали, сползая вниз по ступеням и заряжая лестницу громом четырехэтажного эха. Ящики пустели, как жизнь. Голоса, уже ничем не спираемые, летали по комнате, воя и оглушая. Шаги гремели, как брошенные штанги, пистолетными выстрелами. Клочья писем и карточек устилали пустой пол. На полу лежали иконы. Все было кончено. Петр Иванович спрятал деньги в карман, повесил на дверь замок, отдал ключ в домком и через неделю уехал на север».

Любопытно, что здесь упомянуты лежавшие на полу, поруганные иконы – в начале двадцатых годов для Катаева это еще важно.

Это история предательства и в то же время отречения от себя. Уходя, герой «в последний раз осмотрел все эти родные старенькие вещи, среди которых жил и которыми дышал отец, среди которых вырос и он сам».

Отец здесь символ прежнего мира, который жалко до слез, но с которым невозможно остаться. Многодневные запои Катаева, очевидно, были оборотной стороной внутреннего дискомфорта от того, что его душа «переработалась».

А свидетельством того, что это произошло не до конца, остаются его книги. В них запечатлена рефлексия попавшего под махину своего времени, как под колеса тяжелогруженой фуры, человека, его боль, страх, отвращение к себе, желание выжить. В «Отце» это чувствуется так остро, что рассказ трудно читать. В поздних вещах Катаева появилась отстраненная, олимпийская интонация наблюдателя — тогда ему уже ничего не грозило. Его библиография своего рода летопись души русского человека ХХ века, непростая, противоречивая, порой стыдная и захватывающе интересная.

За это ему должны быть благодарны все причастные к отечественной культуре.

Фотографии: Владимир Савостьянов / ТАСС; Валентин Черединцев/ТАСС