Анна АЛЕКСАНДРОВА

20.07.2021

О евразийстве, декоммунизации и русской идее — в интервью «Культуре».

— Об особом русском пути одни говорят всерьез, другие — с иронией. В чем для вас смысл этого концепта?

— Это не «концепт», а эмпирическая и историческая реальность, сотканная из многого. Здесь и промысел, и религия, и география, и психология, и культура, и много чего еще. Русский путь — суть своеобычная славянская цивилизация со своими взлетами и провалами. В XX веке она была ранена едва ли не смертельно и понесла колоссальные потери в живой силе. К тому же сильно пострадала духовно. Но первые десятилетия нового века (нового эона!) — дают надежду на исцеление.

— Если говорить о «русской идее»: можем ли мы конкурировать на глобальном рынке идей, мировоззрений, идеологий?

— «Глобальный рынок идей» — по сути, и есть главное силовое поле истории. Да только вот не надо мыслить историю, как процесс спроса и предложения. То, что ХХ век стал веком агрессивного, нередко военного, навязывания той или иной идеологии (например, «Пролетарии всех стран, объединяйтесь»), очевидно, и сделало его едва ли не самой кровавой страницей мировой истории. И когда сегодня дряхлеющая обезвоженная западная цивилизация из последних сил пытается навязать миру свою идеологию либерализма без берегов — для православного (и мусульманского) сознания неприемлемую — это не просто серьезная беда, а трагедия наших дней, чреватая непредсказуемыми последствиями.

— Говоря о культуре современной России, мы нередко оперируем понятием «постсоветская»: опыт СССР до сих пор оказывает на нас сильное влияние. Почему его переосмысление не было доведено до конца — скажем, не была проведена декоммунизация?

— Постсоветская культура — это мешанина, из которой с большим трудом и переменным успехом выкристаллизовывается новое российское общество. Здесь уродливо сосуществуют: религия и кощунство, жажда свободы и сталинизм, консерватизм и авангард, традиционализм и разнузданность — перечислять можно долго. Большая беда, как вы совершенно верно подметили, — осмысление советского опыта не доведено до конца. Честно скажу, что не ожидал того, что этот опыт станет вновь соблазнительным. Очевидно, это объясняется тем, что от трудной, аморальной, неудовлетворительной жизни люди, как в кокон, уходят в миф — в данном случае в миф советский. Причем едва ли не каждый ностальгирующий по советизму сегодня, перемести его в ту эпоху, и недели б не выдержал и перебежал бы обратно. Ведь практически никто не знает уже или не помнит, что такое несвобода, страх перед госбезопасностью, изматывающий дефицит, отсутствие качества, невозможность читать что хочешь, открыто ходить в церковь, поминать мучеников. К хорошему привыкаешь быстро, и оно перестает цениться, кажется само собой разумеющимся. Тогда как это все — то, за что современную Россию мы можем и ценить и благодарить.

Декоммунизация — эволюционный процесс. Попытка провести ее одним махом, ничего, кроме уродства, принести не может: получится декоммунизация по-чубайсовски.

— Восточная Европа — наш ближайший сосед. Отношения с ней могут складываться в русле славянофильского подхода, опирающегося на общность наций, или же византизма — когда важнее объединение по религиозному признаку. Какой, на ваш взгляд, возможен выбор?

— Поразительно, но еще в 1981 году Солженицын «обмолвился» о возможности войны России и Украины. Я был изумлен, да и все, кажется, восприняли это как заскок, не иначе. А ведь это было провидение! Писатель всегда мечтал о союзе русских, украинцев и белорусов — союзе единокровных, родных по религии и культуре народов. Но и предвидел возможность того, о чем мы даже и не догадывались. Все мы недооценивали экстремизма националистического освободительного поля, интенсивности подпитки его Западом — после распада СССР. Ну ладно прибалты, Азия или Кавказ, но уж Украина-то с Белоруссией — наши сродники — никуда не денутся, есть связи, которые, казалось, оборвать невозможно. Но были и те, однако, кто еще в 90-е годы понимал, куда ветер дует. Тот же Эдик Лимонов, уж на что был фанфарон по жизни, но в плане Украины мыслил трезвее, чем наши политики, зорко предполагал драматизм будущих русско-украинских отношений. Он предвидел, что украинская элита пойдет на раскол, полностью поступясь общенародной государственной выгодой. Уважаю нашего министра Лаврова, но следует признать, что Украина утекла у него между пальцев.

Однажды, в кулуарах программы «Имя России» я спросил у Черномырдина, который довольно долго был на Украине послом: как же так? «А я сигнализировал, я все время сигнализировал, что идет проплаченная русофобская пропаганда, что всюду молодежные антирусские лагеря, кружки, что Польша и Запад беспардонно ведут свою большую игру. А мне в ответ одно: все под контролем». Поразительно, как долго Кремль недооценивал угрозу потери Украиной славянской самостоятельности, превращения ее в послушную западную колонию.

Помню, где-то в середине 90-х я шел по Дерибасовской в такой, казалось, своей, русской, пушкинской Одессе. Нет, уже не в своей: желто-блакитные полотнища на каждом шагу едва ли не касались затылка… Я присел на скамейку, и у меня, мужика за 50, слезы сожгли глаза.

Как видите, на ваш вопрос я ответил лишь по касательной. За все последние годы, я, кажется, только в Белграде чувствовал себя дома. Может быть, еще и потому, что там лежит Врангель, что много белых там упокоено…

Напомню, что в Киево-Печерской Лавре похоронен Столыпин. Тревожусь за его могилу. Если Лавру отберут у нас отщепенцы (что вполне вероятно), могут надругаться и над столыпинской памятью…

— Почти 10 лет назад вы говорили, что у нас с Западом примерно одинаковые проблемы, что мы все связаны с одной цепью. Изменились ли ваши ощущения?

— За эти 10 лет много воды утекло. Как это ни наивно, я какое-то время еще верил в благородство европейской цивилизации, в ее глубинную прочность. Из всех героев Достоевского мне ближе других Версилов с его исповедальными словами о драгоценных его сердцу «камнях Европы». Увы, приходится признать, что той Европы, которая всегда была дорога нам, русским, кажется, больше не существует: она стала трофеем собственных либеральных безбожников-бюрократов и ближневосточного плебса. Большие города ее — растеряли чистоту и порядок, почти не осталось в воздухе культурного благородства. Трансгендерная истерия — одна из весомых причин ненависти политических элит к «путинской России». Трудно представить себе западного лидера в церкви. Тогда как наш — не поленился в это Рождество отправиться в Никольскую церковь на Ильмень озере, находившуюся при советской власти в забвении и забросе, так как она в стороне от новгородских туристических троп...

Наш мир и мир Запада — два расходящихся все дальше друг от друга культурных материка. Ну и Слава Богу, что мы после 90-х стали нащупывать свою историческую дорогу, казалось безвозвратно затоптанную, что у нас пока хватает характера на свою самобытность.

— Устарела ли концепция евразийства, нуждается ли она в пересмотре? Должны ли мы перенимать опыт Азии или, условно говоря, необходимо нести «бремя белого человека» — на Восток?

— В свое время евразийцами-эмигрантами, как мы знаем, хорошо попользовалась наша разведка, играя на патриотической неотчетливости их отношения к советской власти.

Вдумчивая многоспектральная история евразийства, кажется, еще не написана. Лев Гумилев вызывает у меня симпатию, несмотря на известную завиральность… Отказываться от «бремени белого человека» не надо. Но и смотреть на Восток свысока — недальновидно и глупо. Убежден, что евразийство будет в будущем органической частью нашего мировоззренческого мира. Конечно, в том случае, если будущее как таковое вообще «запрограммировано» промыслительным ходом истории. Я, честно сказать, иногда уже сомневаюсь, что это так.

— На Западе все чаще поднимаются вопросы критического осмысления колониального прошлого и имперского сознания. Актуально ли это для России?

— Такое впечатление, что Штаты просто сошли с ума. Снос старых памятников разъяренной толпой, похороны в золотом гробу наркомана, полицейские на коленях перед наглыми неграми — да что вы, да так ли должна осмысляться история! Все эти «перформансы» в одном ряду с гей-парадами, однополыми браками, переменой пола и прочими прелестями «свободного мира», летящего в тартарары — страшно, но иначе не скажешь. Прошлое со всеми его провалами и бедами — часть течения исторической жизни. И искреннее, благородное, живое раскаяние — ничего общего не имеет с нынешней уродливой идеологической истерией. Раскаяние связано напрямую с самоограничением, а не с нынешним мародерством. А то накинут петлю на шею памятника, с гоготом повалят его, а потом идут громить магазины, растаскивая товар…

У нас в советские времена история подавалась через призму вульгарной социологии. Каждый деятель, особенно деятель культурного мира, рассматривался с точки зрения его отношения к самодержавию и империи. «Пушкин — декабрист без декабря», Некрасов — певец бурлаков и т.п. Я, слава Богу, еще молодым переосмыслил такое псевдоисторическое понимание России. Постепенно начал приближаться к мирочувствованию зрелого Пушкина, Гоголя, Достоевского, легендарного сборника «Вехи», «Из глубины». Сильное впечатление произвел на меня и сборник статей «Из-под глыб», подготовленный А.И. Солженицыным перед его насильственным отъездом. Сегодня могу определить себя как просвещенного консерватора, государственника и свободолюбца одновременно. Такое мирочувствование дается мне легко, без натуги, я накладываю его на исторические события, как внутрироссийские, так и внешние. Это позволяет видеть Россию на глубину и чувствовать себя ее верным гражданином.

— Пандемия и закрытые границы дали людям возможность — часто вынужденно — познакомиться с жизнью за пределами Москвы и Петербурга. Благодаря внутреннему туризму многие увидели, как живет Россия и сколько у нас проблем. Некоторые города отделяют от столиц даже не годы, а десятилетия. Что с этим можно сделать?

— Таким «внутренним туризмом» я занимаюсь лет с шестнадцати и всегда видел — в отличие от столичной тусовки — Родину свою совокупно. Кто-то тонко пошутил, что беда Москвы в том, что она со всех сторон окружена Россией. Видимо это так. Но у меня в душе и провинциальный разор (его меньше, чем в прежние времена), и столичный шик не просто уживаются, а находятся в органичном нерасторжимом единстве. Видимо это за счет данной мне в ощущении любви к отечеству в целом, с его религией, историей и культурой. Она и теперь со мной. Хотя, может быть, и не такая интенсивная, как когда-то. Видимо она была горячее тогда, когда ее нужно было полемически отстаивать. Со временем во мне такая надобность поутихла.

— Может ли писатель состояться, не покидая родного города (скажем, музыканты сегодня нередко становятся известными без помощи продюсеров — выкладывая ролики в YouTube)? Или все-таки необходимо оказаться в столицах, где есть вся инфраструктура — в том числе, издательства?

— Скажу только за себя. Останься я в Рыбинске в 60-е годы прошлого века — я бы там сдулся, а при моем свободолюбии и длинном языке, возможно, и угодил бы в лагерь. Во всяком случае, как я узнал позднее, я уже в 17 лет был у органов в разработке. Москва напитала меня свежими соками по горло. Окончив университет, я уехал работать на Соловки. И потом всегда старался примерно треть года проводить в провинции.

«Инфраструктура», как вы выразились, тут ни при чем. Настоящее творчество напрямую не связано с успешным его обнародованием. Дело в духовном самочувствии и способности жизненного культурного роста.

— Вы однажды сказали, что поэзия уже не актуальна. Изменили свою точку зрения?

— Нигде в мире нет такого количества стихотворцев, как сегодня в России. Но яркие дарования по определению редкость. Мое поколение подпитывало противостояние советской цензуре. Это давало творчеству дополнительную энергетику. Сегодня враг везде и нигде, и поэзия, мнится, не так упруга, как была прежде. Из поэтов значительно меня моложе были талантливы Борис Рыжий и Денис Новиков. Увы, их перемололи 90-е годы, не укрепившие, а разложившие их характер. Сейчас в общих чертах дело обстоит так: традиционализм — эклектичен, авангард — бенгальский огонь, поэтический язык заблудился. И все-таки время от времени я радуюсь, читая по-настоящему славные, значительные стихи… Хотя прямо скажу — не часто.

— Многие жалуются, что дети меньше читают или выбирают не те книги, на которых выросли родители. Другие утверждают, что чтение по-прежнему является одним из способов получения информации — просто приоритет отдается интернету. А также аудиовизуальным источникам: кино, сериалам, мультфильмам — тем же историям, просто рассказанным другим языком. Кто, на ваш взгляд, прав?

— У меня 8 внуков. Все они дружат с книгой, но, разумеется, пользуются и всеми другими современными средствами для наращивания знаний.

Но вот в «Бесогоне» у Михалкова иногда интервьюируют на улице молодежь. Волосы встают дыбом от её невежества, дикости. Ничтожная культура самодовольных блогеров, нередко разбогатевших, как продавцы воздуха, юнцов, только добавляет масла в огонь общественного одичания. Это они гоняют по улицам на бешенных скоростях, сбивая прохожих и убивая детей. И все-таки я смотрю на молодую Россию с надеждой, если не убежденностью в том, что «все у нас получится». Много у нас растет хороших и культурных ребят. Да и вообще людей порядочных, добросовестных, даже жертвенных все-таки больше, чем проходимцев и себялюбцев. А в противном случае России, как культурного феномена, уже б не существовало.

— Какова сегодня роль церкви в обществе, способна ли она стать консолидирующим инструментом?

— Без церкви Россия непредставима. Вера православная — помимо прочего — умягчает нравы, не дает разлиться той злобе и желчи, которыми перенасыщена сегодня российская оппозиция.

Фото: www.sovlit.ru.