Известный писатель и политик рассказал «Культуре» о том, почему белые и красные никак не могут закончить гражданскую войну, отчего либералов все время тянет на Запад и станет ли «новая этика» очередной глобальной идеологией.

— После слияния вашей партии «За правду» со «Справедливой Россией» много говорят о вашем приходе в политику. Вас с этим поздравлять надо или вы воспринимаете это как какой-то крест? Или, может быть, здесь акционизм, в котором вас часто упрекают?

— Я вступил в национал-большевистскую партию в 1996 году, то есть 25 лет назад, становился участником иных политических коалиций, участвовал в огромном количестве политических манифестаций, митингов, заседаний, конструкций разнообразных, поэтому говорить о приходе в политику человека, который там всем 25 лет мозолил глаза, это весьма широкий заход. Кроме того, партия «За правду» была создана полтора года назад. У нас Лимонову всю жизнь это предъявляли, теперь мне перешло «по наследству»: «Вы же не политик, вы акционист». На самом деле, по результатам 90-х, нулевых годов выяснилось, что повестка, которую сформулировал Лимонов, стала определяющей для государственной риторики, не скажу практики. А те люди, которые говорили «мы политики», 90% их имен сейчас никто не вспомнит. И вот эта странная, тем более для людей из мира культуры и искусства, аберрация сознания: вот политик, — это кому выдали билетик, — он пришел в Госдуму и сидит… Бизнес в чистом виде! А политики — это кто смыслы проговаривал, вот они и есть политики… Лимонов с Прохановым, или раньше Зиновьев с Кожиновым, с либеральной стороны кто-то еще, вот они и есть политики. Говорить об акционизме в моем случае… Я все-таки головой рисковал и репутацией своей тоже. Мог прекрасно жить и без этого, «парить над схваткой», получать премии, как, собственно, некоторые и существуют до сих пор. Но меня это не удовлетворяет, после 2014 года точно.

— Вы сказали про людей, проговаривающих смыслы. Кто у нас сейчас в стране их проговаривает?

— С правой стороны, скажем, Егор Холмогоров. Конечно же, смыслы в огромном количестве и разнообразии проговаривает Александр Дугин. Проговаривает смыслы опять же Проханов, Сергей Кара-Мурза, я проговариваю, мои коллеги по партии «За правду» Сергей Михеев, Николай Стариков, Олег Матвейчев.

— А Богомолов со своим манифестом?

— И Богомолов тоже.

— Сейчас какое-то время особенное, что «люди культуры» начали публиковать манифесты?

— Все последние 30 лет оно особое, происходит колоссальный тремор государственности, которая не способна сформулировать, что она такое. Понятно, что у нас интеллигенция по большей части все-таки либерально-западническая, основная часть системы управления государством в их руках, очень капиталистическое государство, но риторика у него отчасти просоветская, отчасти промонархическая, отчасти еще какая-то, такой микс удивительный. А народ у нас, на две трети он левый, прямо или опосредованно…

— А чем объясняется этот парадокс, что народ такой, а элита, как вы говорите, прозападная и буржуазная?

— Тут есть и определенная сила инерции. Господом Богом интеллигенция задумана была у нас в таком вот виде — всегда будоражащем, иногда безответственно будоражащем государство... И при этом — вечно с оглядкой на Европу, на европоцентристские тенденции, на свое положение в контексте Европы. Но в XIX, в XX веке это имело идеологические, назовем это — искренние, размышляющие формы, когда Толстой, Достоевский проговаривали что-то, Европу имея в виду. Понимаете? Имея в виду — но не более. Сейчас это зачастую имеет контекст откровенно некрасивый, потому что он обусловлен премиальной повесткой, выездами на Запад, прямым влиянием западных фондов. Взгляды Брюсова или Блока были обусловлены именно тем, что у них такие взгляды. А сейчас — посмотришь на поведение наших властителей дум — это какая-то тоска зеленая: я много поездил с нашей интеллигентской литературной аристократией по заграницам. Они едут туда на встречу с «королями дискурса», с которым должны соотносить себя; они за лишний перевод своей книжки душу готовы продать…

— Как это происходит? Человек приходит, становится частью тусовки, принимает какие-то правила игры, пусть внутренне с этим не соглашается?

— Это слабость человека просто…

— Когда у нас колбасы не было, а там была, это, в принципе, было понятно, сейчас колбаса есть и здесь и там.

— Там Канны, Голливуд, Нобелевская премия, Пулитцеровская, университетские лекции, там в целом система оценки деятельности нашей интеллигенции — они именно так это воспринимают. Они не самодостаточны, им собственной оценки самих себя недостаточно. При этом они взывают к России, что она должна выдавить из себя раба, сбросить тиранию, получить высокую степень свободы и независимости, но сами при этом тотально несвободны и зависимы. Они по сути своей  провинциальны, им недостаточно Мусоргского, Чайковского, Достоевского и Толстого, чтобы осознать, что они наследники всего этого, что они вообще могут выступать в качестве арбитров в любых европах.

— Может быть, боятся ответственности, извините за пафос, перед историей?

— Просто таланта не хватает. Я хочу сказать, что это далеко не российская проблема, в целом она европейская, азиатская или латиноамериканская, — все ориентируются так или иначе на белого хозяина, как он оценит.

— То есть вопрос денег в первую очередь?

— Вопрос денег в том числе. Глобализм серьезно поработал, мир теряет свою идентичность, обезьянничает. Это не только российская боль, мы даже в этом смысле выглядим куда симпатичнее, у нас все-таки есть какие-то линии силовые, которые мы пытаемся отстоять: классическая музыка, классический театр, мы что-то делаем. У нас есть «Лавр»-книга, «Лавр»-спектакль, и это наше, и все это никуда, строго говоря, не ориентируется, только на нас самих, на нашу традицию.

— А как эту проблему решать? Чтобы у нас своя «Нобелевская премия» была? Чтобы писателям платили двадцать тысяч долларов за книгу?

— Нет, это идеологические вопросы. Прежде всего, мы наблюдаем смещенную шкалу оценок, — нам в России непонятно, кто нас оценивает.

Если мы, писатели, музыканты, режиссеры, поэты, описываем свою Родину, свою государственность положительно — у нас есть целые культурные институции, которые объявят таких писателей или режиссеров «рабами», «пропагандистами». Вспомните, что случилось с режиссером Юрием Быковым после сериала «Спящие». Его просто затравили.

У нас любой музыкант, который на Донбасс съездил выступить, он себя изгоем в своей среде сразу чувствует, его сразу могут на «Нашествии» подвинуть или в радиоротации половину песен его выкинуть.

А там, в Европе, как бы понятная система оценок, ведь все плохое о России — это для них самое лучшее. Эта система оценок есть, она отлично работает. «Полевиафанил» в кино, написал о зверствах большевиков в книжке, сплясал в православном храме — и вот ты уже в фаворе, тебя заметили, оценили, возлюбили.

Это система оценок и нашей премиальной литературы, внутри самой России, вот в чем беда. Я смотрю на все последние премии, там в первой тройке-пятерке обязательно какой-нибудь злобный антисоветский, а значит, и русофобский текст. А чаще всего там только такие тексты и никаких других нет вообще.

— Вы тоже попадаете в короткие списки почти всегда.

— Попадаю, но я просто одаренный человек и пишу хорошие тексты, я совершенно не стесняюсь говорить об этом вслух. Но в том поле, где я конкурирую, речь не обо мне, есть целая плеяда замечательных писателей: скажем, Олег Ермаков или Михаил Тарковский, — сильнейшие авторы, мощнейшие русские писатели, но они не конкурентны в нашем мире, потому что у них другая повестка — русская природа, русский мужик, русская история...

Еще раз повторю, что эта система оценки во многом зависит от людей во власти и системы их представлений. Нынешняя власть, при всем хорошем, в целом ту проблематику, которую мы обсуждаем, не осознает. Литература, театр, национальное кино — они не очень в этом разбираются.

— Они же «технократы». Главное — это рост ВВП и так далее…

— Может быть, новое поколение придет.

— Откуда? Из ТикТока?

— Я общался с новым поколением губернаторов, 10–15 из них знаю: они начитанные люди, читают книжки, у них есть по этому поводу мнение. Это какая-то новая генерация, даже не понял, как она появилась, не заметил, но она реально не девяностых и не нулевых. Но вообще, объективно, мы понимаем, что человек, обладающий гуманитарным знанием, более конкурентоспособен. И тем более запросы, которые ставит нынешний мир и наша государственность, они, конечно, имеют гуманитарный контекст, мы выбираем идеологию, мы выбираем риторику, мы так или иначе находимся в противостоянии с Западом, мы должны формулировать для себя отношение к этому. Это неизбежно, если ты идешь в политику, — либо ты административный зомби, но ты тогда не забираешься на самый верх, либо ты формулируешь к этому отношение, значит, должен прочитать какой-то набор текстов и сложить свои представления об этом. Вот они прочитали, они есть, я надеюсь, что это поколение сложится.

— У меня ощущение, что этот новый человек, который отформатирован соцсетями, у него уже кастрирован гуманитарный аспект, он чисто технологичный такой человек, совершенно рациональный, при том что внешне, напротив, может быть гиперэмоциональным.

— Мы сейчас говорили о новом губернаторском корпусе, а следующая задача — донести до максимального количества людей так или иначе, что человек, обладающий культурой, обладающий навыком чтения художественных текстов, навыком анализа театральных постановок и хорошего кинематографа, имеет более высокую возможность для конкуренции в любой сфере, от менеджерской до политической. Дело в том, что для финансовых элит и в России, и в мире, большое количество интеллектуально оснащенных граждан не нужно, планета перенасыщена людьми, потому эти люди сидят, получают свою пайку и ставят лайки. Для буржуазии это выгодная ситуация. Для государства социалистического, нацеленного на сверхзадачи, задачи максимальной сложности, нужно огромное количество интеллектуально обеспеченных граждан. Поэтому иная постановка задачи потребует новое количество людей, которые вовлечены в реализацию сложных задач. Сейчас ни в России, ни где-то еще такой задачи не стоит: зачем нашей власти нужны десять миллионов людей со знанием Достоевского, с высшим образованием и посещающих театр, — что они будут с ними делать?

Им не нужно совершенно, а нам нужно.

— Все-таки у меня ощущение, что современные российские элиты очень отрицательно настроены к левым идеям, и поменять это сложно.

— Запрос нового времени показал, что вслед за левой риторикой, которую они взяли на вооружение в советском наследии, должны последовать и практические шаги. Понятно, что левые режимы, режимы патерналистские, они более устойчивые, даже режимы, имеющие некоторые признаки тоталитарности. Тем более в момент кризиса, и ковид это доказал, они устойчивы, работают, когда никаких регулирующих обществ и рынков не существует. Конечно же, Россия будет леветь, и наша буржуазия активным образом этому противостоит, даже на уровне символов. Вон что происходит вокруг памятника Дзержинскому? Они даже символы не могут эти принять, потому что понимают — пошел красный сигнал угрозы. Они знают реальную ситуацию, что в России порядка 65% людей готовы проголосовать за Дзержинского, и их злит волеизъявление тех самых русских людей, на защите которых они якобы стоят. Они знают, что в любом демократическом противостоянии те святыни и символы, которые отстаиваю я, они обыграют те буржуазные символы, которые отстаивают они.

Причем в данном случае, увы, «они» — это и властные элиты, и либеральная фронда, и «правомонархическое сообщество», которое электорально почти незримо, но в среде интеллигенции и в системе бизнеса и власти имеет сильнейшие позиции.

Тем не менее, русские люди давно не воспринимают себя в качестве чьих-то там холопов и не испытывают необычайного восхищения от суровой иерархии дореволюционной России. Они всем этим способны любоваться в сериалах, но жить там не хотят, они уже не испытывают пиетета по отношению к социальному обустройству монархического типа. А левые ценности им вполне понятны.

Наши правые все надеялись, что пройдет время, перемрут все «совки», придут «нормальные люди», а на самом деле прошло 30 лет, и у нас рейтинг Ленина, Дзержинского и Сталина только растет все эти годы парадоксальным образом. Умерло уже 2–3 советских поколения, а рейтинги растут и, более того, «левая повестка» не только в России электорально пополняется, но и в мире вообще. То есть получается, что наши правые, при всем своем замечательном идеализме и любви к прежней Руси-матушке — в современном контексте, увы, являются проводниками интересов российской буржуазии, которая считает, что ничего левого, ничего, являющегося нагрузкой на их финансовое благополучие, появиться не должно.

— Получается странно — консерваторы и левые вроде бы выступают против одного, но при этом продолжают так или иначе враждовать.

— Для начала замечу, что правые забрали у нас самое обозначение — «правые». Это смешно всё — мы такие же националисты, империалисты, консерваторы, традиционалисты, как они. Что, Егор Холмогоров больший традиционалист, чем я? Я в том же самом контексте нахожусь, в русской классической литературе и в русской классической музыке. Я в ту же церковь хожу.

Идем далее. Советский Союз блистательно доказал, что он абсолютно традиционалистский с точки зрения семьи, культуры, общественного устройства. Да, религия — тут сложнее, но сейчас в левой среде в целом противоречий нет и в религиозных вопросах. Левые — такие же православные, как и правые. Потому что это смешно, когда говорят, что Христос — он против Дзержинского и красного знамени. А за что он? За список «Форбс», ростовщический капитал и частную собственность? Это где такое написано? Вся эта ерунда только на дремучих людей может действовать. Вот Дзержинский — он «людей убивал, христиан преследовал». А Алексей Михайлович, а Петр Великий — они что, не убивали? Они, свершив раскол, не преследовали едва ли не половину своего собственного христианского населения? Вы что тут, за беспамятных всех держите?

У нас сложная история, огромная, страстная, надо уметь понимать ее органику, а не драть ее на части.

Левая экономика, социалистическая повестка уживается с христианством куда лучше, чем буржуазная повестка.

Я готов отстаивать большинство позиций правых, кроме воинствующего антисоветизма. Все остальные позиции того же Холмогорова или кого там, Константина Малофеева, мне понятны, я готов стоять на их защите. Потому что это мои позиции — все, что касается истории России, монархии, традиционных ценностей, православной религии, это все мое, такое же мое, как и их, я готов за это воевать. Но они продолжают вести с нами гражданскую войну. Я готов отстаивать памятники Деникину и Слащёву, Белой гвардии, но они, их якобы наследники, мне перемирия не объявляют, они так и ведут войну. Это у них надо спросить — почему? Быть может, потому, что чувствуют, что на символическом уровне они проигрывают прямое противостояние? Что для населения России та повестка, которую предлагаю я и мои товарищи, она более приемлема, чем их повестка?

— Почему нельзя сначала объединиться против главного врага, а потом уже разобраться в остальном?

— У меня лично нет никаких претензий ни к какой повестке в контексте России исторической. Вот у меня был батальон на Донбассе, там служили люди сугубо правых взглядов, которые при виде портрета Ленина просто иной раз хотели его рубить на части. И были, конечно, бойцы просоветских взглядов, которых тоже было много. И у нас Ленин висел на стене и была молельня в батальоне. Все отлично уживались несколько лет подряд.

Более того, я сам работаю в правой повестке, я автор книги «Взвод» — о литературе XIX века, я занимаюсь сейчас памятником Гайто Газданову, блистательному белогвардейскому писателю, я занимаюсь эмигрантской литературой, которую люблю и неплохо знаю. Когда я на Запад приезжаю, меня воспринимают как традиционалиста, приехавшего из России: собирается аристократия, старые люди с блистательными фамилиями, я им рассказываю о Вяземском, о Державине, о Чаадаеве, о ком угодно, — и они как своего меня воспринимают.

С нашей стороны поступательное движение навстречу русским националистам и монархистам было серьезным и долгим. Я или, скажем, Александр Андреевич Проханов сделали все, чтобы сказать: мы понимаем трагедию Гражданской войны, мы готовы вместе с вами восстановить памятник даже и Колчаку, государственному преступнику между прочим, и всем прочим нужным вам и нам персонажам: пожалуйста, давайте обнимемся и пожмем друг другу руки. В ответ Егор Холмогоров пишет: я объявляю себя белоснежным белогвардейцем и буду бороться с вами до смерти.

Ну, давай тогда бороться, продолжим Гражданскую войну, посмотрим, чем она закончится... Но я вам не советую, конечно. Вы и тогда ее проиграли, и сейчас у вас шансов никаких.

— А не победит ли третья сторона?

— Не уверен, что победит третья сторона в этот раз, потому что есть фактор народа, я считаю, он немаловажный. Третья сторона победила, условно говоря, в 1991 году, введя в заблуждение огромные массы населения. Победил государственный капиталистическо-олигархический режим, который сосал из России все в течение 30 лет. Но фактор народа заставил даже власть видоизмениться, заставил во многом медийную и телевизионную повестку сменить, они боятся уже снять очередную «Зулейху», боятся сказать что-нибудь дурное по поводу Ленина–Сталина, потому что прилетит так, что мама не горюй. «Единая Россия» и чиновники не высказываются на эту тему. Нация навязывает свою повестку, она будет и дальше ее навязывать. Она неизбежно навяжет в каких-то экономических решениях, в образовании, в медицине, в культурной сфере.

— Для вас идеальная Россия как выглядит? Это какой-то апгрейд Советского Союза?

— Это государство, еще раз повторяю, с четко осмысленной гуманитарной программой. Потому что, в конечном итоге, что такое любая страна? Это же не только какие-то экономические механизмы, не шестеренки, — это культура ее, в контексте которой она живет. То есть это страна, которая не обезьянничает, не делает вид, что она огромный, плохо приживающийся в Рязанской области Голливуд… Это страна, которая проговаривает свои культурные константы — и сообразно им выстраивает саму себя. Я хотел бы жить в стране, которая так или иначе осмыслена Пушкиным, Достоевским и Сергеем Есениным. Потому что те вещи, что являет собой Россия, там они достаточно понятно сформулированы. И в этом смысле классическая русская литература, отчасти философия, она и являет тот образ России, которому мы должны соответствовать.

— А вам не кажется, что проблема с нашей внутренней рассредоточенностью в том, что мы много лет живем в состоянии войны?

— Если вы в прямом смысле об этом говорите, а не в переносном, то мы живем в состоянии войны с начала перестройки. Вот эти процессы государственной деконструкции повлекли разрушение централизованного управления и привели к системе конфликтов, которые до сих находятся в стадии временного замирения, то есть Абхазия, Южная Осетия, Приднестровье, среднеазиатский пояс, вся Украина, вся Белоруссия — это всё нерешенные проблемы. В любую секунду включается подогрев и всюду начинаются военные конфликты.

— Решить их можно, только включив в состав России?

— Российская империя, Советский Союз — это не вульгарные, не волюнтаристские образования, они имеют определенную историческую логику, которую мы сейчас потеряли. Надо возвращать.

— А что нам делать, например, с Прибалтикой?

— Запугать до состояния невменяемости и экономически воздействовать, вплоть до прямого третирования, пока не выкинут белый флаг. Они от нас зависимы, значит, если они так себя ведут — надо осмысленно низвести их на маргинальный экономический уровень, чтобы они вообще перестали восприниматься в качестве игроков политических. Для этого у нас возможности есть. Наша коллективная буржуазия просто не желает ими пользоваться.

— Мне кажется, это просто противоречит интересам каких-то людей с нашей стороны, которые вовлечены финансово.

— Это противоречит самосознанию нашей элиты, которая ощущает себя частью западного мира. Они приходят, садятся за стол с персонажами из Европы, и те им говорят «чего вы там скандалите, решайте с Ригой». Перед этим они заключают какой-то договор, свои дела разнообразные проворачивают, и вдруг выясняется, что в контексте их разнообразных личных взаимоотношений уже и не надо ничего делать с Прибалтикой. А у них не должно быть этого контекста личных взаимоотношений вообще. Но большинство нашей элиты, в том числе политической, про финансовую даже не говорю, они просто инкорпорированы туда, у них там дети, жены, дома, недвижимость и все остальное. И самое главное, у них ментальное ощущение, что они оттуда, что они должны стать частью мировой элиты… Они себя не воспринимают как товарищ Молотов — ну как он мог себя представить на Лазурном берегу? Понятно, что Молотов был только отсюда — за пределами страны его просто расчленили бы на части. А эти нет, они только вышли из Европы, и, по сути, совершенно случайно вышли — в 2014 году по причине путинского волюнтаристского решения о Крыме. Волюнтаристского по отношению к собственной элите, на интересы которой он наплевал, и правильно сделал. Они вышли из этого состояния, и сейчас в таком полуподвешенном находятся — может, все поправится завтра, может, как-то договоримся? У нас есть внешнеполитический дипломатический корпус, я очень хорошо знаю многих ребят оттуда, со многими общаюсь, — их система представлений тоску на меня наводит: они не волки российского империализма, они живут своей жизнью, ходят на пати, ни с кем не ругаются, они не ощущают себя солдатами империи. Там за всех воюют Лавров и Мария Захарова, а 90% остальных — они никакую Ригу кошмарить никогда не станут, зачем им это.

— А может быть, мы с вами не правы, может быть, действительно, смысл человеческой цивилизации в том, чтобы постепенно человечество сплавлялось, сливалось в одного такого общечеловека. Или именно важно, каким будет этот общечеловек?

— Нам же так и объяснили — давайте откажемся от идеологии, давайте все объединимся. И мы такие: ой, давайте, давайте. Но при этом само государство США — это жесточайший суверенитет географический, смысловой, идеологический, это система насилия и отстаивания своих интересов. А мы должны как бы раздеться и сдаться, слиться воедино.

— А вы были в Америке? Увидели в ней что-то хорошее?

— Конечно, много раз. Крайне любопытная страна, самодостаточная, мне очень нравится Нью-Йорк, юг Америки, Мемфис, все эти городки маленькие, огромные негритянки, дороги, клубы, природа. Если бы я был американец, я бы любил Америку, но я не американец и я ее не люблю. С точки зрения наблюдателя — одно удовольствие. Но по сути — они враги. Надо это проговорить и успокоиться: они враги. Лучше, если б ее не было, а была там какая-нибудь нелепая чересполосица штатов, без армии и без всемирного доллара.

— «Новая этика», о которой написал свой манифест Богомолов, — это тоже такая попытка новая всех объединить? Взяли, создали некую квазиидеологию, раз уж непонятно, вокруг чего еще можно объединиться. Вот вам новый глобальный порядок…

— Я не верю, что коллективное мировое, условно говоря, «тотальное ЛГБТ» перезагрузит США и Европу, и через 30 лет мы увидим Европу без мужчин и женщин, без полов, с общими детьми. Я думаю, что это пройдет, что это будет переломлено. Богомолов начал с этим бороться спустя пятнадцать лет, как мы начали про это говорить. А сейчас, когда Богомолов начал бороться, я начинаю говорить, что ничего с Европой не произойдет. Понятно, что все это чудовищно, но не верю в то, что это укоренится. Я интуитивно предполагаю, что через десять лет Европа так или иначе из этого контекста теми или иными путями будет выходить. Медленно, в муках, но будет. Пока не знаю — как: может быть, появится какая-то новая влиятельная европейская сила, которая возьмет власть во Франции или в Германии, которая скажет «знаете, ребята, мы больше не хотим, мы отменяем эти 22 пола», и все закончится, потому что Польша, Румыния, Венгрия сразу ответят : «И слава Богу». Россия, конечно же, могла бы стать в этом смысле каким-то форпостом традиций, но, к сожалению, Россия слишком разъедена капитализмом как таковым, буржуазностью, меркантильностью, ложно воспринятыми демократическими принципами, манипулятивными машинами медийными. Она не являет для себя цельность, она здесь подворовывает, тут кривится, тут сама над собой издевается, здесь сама себе не соответствует. Она не является этим «градом сияющим», на который мир может оглянуться и сказать: «О! Это Россия!»