Писатель Роман Сенчин — о настоящих и вынужденных интровертах, новом реализме и переписке с коллегами по цеху на страницах книг.

В «АСТ» выходит новый сборник «Петля» лауреата «Ясной Поляны» и «Большой книги», финалиста «Нацбеста» и «Русского Букера». Герой заглавного рассказа, прототипом которого стал скандально известный Аркадий Бабченко, уходит в радикальную самоизоляцию — ему приходится инсценировать собственную смерть.

— Ваши персонажи уже не в первый раз исчезают с радара. Вот и «Дождь в Париже» об этом. Герой, вместо того, чтобы гулять по Монмартру и Елисейским Полям, закрывается в номере, пьет виски и вспоминает юность в Кызыле. Думаете, людям нужны такие паузы?

— Мне кажется, да. Иногда необходимо побыть одному, подумать, осмыслить, что ты делаешь, какие ошибки совершил, что было хорошего. Вообще-то человеку как таковому несвойственно безостановочное общение, постоянные внешние впечатления. Другой вопрос, вынужденная эта пауза или добровольная. Если герой «Дождя в Париже» знает, что он в любой момент может выйти из номера, сесть в самолет и вернуться в обычную жизнь, то в «Петле» все иначе — здесь герой не вправе что-либо предпринять.

— Актуальным оказался рассказ «В залипе», описывающий главную болезнь XXI века — привычку «висеть в сетях и переходить по ссылкам». Это способ отлынивать от дел, симптом субдепрессии или нормальный распорядок дня в «новой реальности»?

— Писал рассказ для себя, чтобы меньше торчать в Сети. Хотел научиться не тратить время на ерунду, а чтение всего подряд в интернете — это действительно ерунда, так как в памяти почти ничего не остается. Вернее, остается несъедобная каша. Не знаю, уйдем ли мы все в онлайн или не все, будет это прогрессивной новой реальностью или антиутопией. «Залипать» опасно по другим причинам: так мы окончательно разучимся размышлять. Останется лишь быстрая реакция на тот или иной вопрос, но не факт, что она будет всегда правильной. Этот карантин наверняка еще больше сократит пространство личного общения. Общаться виртуально удобнее и дешевле. Может быть, лет через триста мы действительно станем такими, какими нас рисуют фантасты: этакие головастики с развитыми двумя-тремя пальцами… 

— Многих это, похоже, устраивает. В фейсбуке то и дело попадаются посты, авторы которых щеголяют своей интровертивностью. С чем связываете такую моду? Слишком много «вынужденных контактов»? Такое впечатление, что человек уже в состоянии выбирать свой круг общения, раз кто-то его вынуждает...

— Как настоящий интроверт, не заметил этой моды. Но допускаю, что она появилась. В условиях кризиса это и самосохранение: экстраверты убеждают себя, что они интроверты, чтобы легче перенести месяц затворничества. Есть, по-моему, и еще причина, более сложная: мы действительно перекормлены информацией, лишними контактами. Посмотрите, даже сейчас внешний мир не дает нам по-настоящему самоизолироваться — интернет с его бесконечными лабиринтами манит, зовет, втягивает в себя. Люди выставляют десятки постов каждый день. Часто просто глупость, картинки. Они хотят показать, что они есть, увидеть лайки — знак того, что их видят. 

— Сделавший вас знаменитым роман «Елтышевы» критик Лев Пирогов назвал метафорой национального упадка. Это объективная реальность девяностых или извечная русская тоска, вышедшая из гоголевской «Шинели»?

— Не вижу русской тоски и в «Шинели». Башмачкин, по существу, был вполне доволен жизнью. Только бы его не донимали сослуживцы, а так все нормально. Но вот шинель износилась. Он заказал новую, ему сшили. Он был доволен собой, но шинель отобрали… Конечно, примитивная трактовка, хотя, на мой взгляд, справедливая. О «Елтышевых» мне говорить сложно: я написал их уже давно и, хоть и перечитывал несколько раз, все равно воспринимаю эту, да и многие другие вещи, как уже не совсем свои. Я пишу, наверное, для того, чтобы выбросить из себя сюжет, историю, персонажей, которые мне не дают покоя. Кто-то выговаривается, и ему становится легче, а я — выписываюсь. Такое вот неблагозвучное слово пришлось применить… Но в «Елтышевых» описана конкретная история: горожане вынуждены переехать в деревню и не смогли там прижиться. Таких людей и в девяностые, и позже было много. Большинство или вернулись в город, или погибли —физически, нравственно… Не вижу у Елтышевых тоски, а воля к жизни… Чтобы построить дом, нужны деньги. Денег нет — нет дома. Существование в завалюшке убивает. 

— Ходит мнение, что этот роман — «визитная карточка» и ваша лучшая книга. Существует тема, с которой можно «взлететь»?

— Если бы я знал, написал бы такую книжку, стал бы по-настоящему известным, обеспеченным, от меня бы ждали новых важных слов, и я бы требовал деньги за интервью. А так — копаю новые и новые ямки в надежде найти золото. Чаще всего ничего не нахожу. Да, «Елтышевы» принесли мне кой-какую известность, но не могу утверждать, что, когда я писал их, знал, что они вызовут такой резонанс. Вернее, даже когда пишу пятистраничный рассказ, я уверен, что он перевернет мир. Без этой уверенности и писать не стоит. Но, наверное, хорошо, что я терплю неудачи. Шум вокруг «Елтышевых» довольно долго мне мешал: читатели мерили мои новые и старый вещи ими, да и сам я боялся то повторить какие-то детали, интонации, то написать нечто совсем другое… Визитная карточка литератора — это плохо. 

— Другой довольно обобщенный взгляд на вас — как на продолжателя традиции «деревенщиков». Вы и сами говорили, что вдохновивший на «Зону затопления» Распутин — последний всплеск большой русской прозы. А почему именно он, а, скажем, не Ерофеев, Шаров или Сорокин?

— Лестно читать или слышать, что я продолжатель «деревенщиков», но вряд ли это так. Я все-таки продукт городской культуры и пишу в основном о городе. Поневоле часто подражаю то Селину, то Миллеру, то Лимонову. Не хочу, но так получается. С другой стороны, жизнь на земле судьба мне тоже устроила, но это были не те деревни, о которых писали «деревенщики». Да и они писали о них как о прошлом, навсегда потерянном. Цивилизация русской деревни давно погибла. Интересно, что «деревенщики»-то по большей части пришли с окраин страны — с Русского Севера (Абрамов, Белов, Рубцов), из Сибири (Шукшин, Распутин), с Дона (Екимов). И центральной России можно вспомнить только Евгения Носова… А про последний всплеск русской литературы… Ерофеев, Шаров, Сорокин — большие писатели. Можно назвать еще несколько десятков больших. Но, понимаете, почти все в своих книгах играют. Это правильно, для того художественная литература и существует — развлекать. Сюжетами ли, языком — у писателей для этого много инструментов. Остальные функции уже не столь обязательны. Какая-нибудь очень умная, полезная книга никому не нужна, если написана скучно. 

— Наряду с Прилепиным, Садулаевым, Шаргуновым вас относят к основоположникам «нового реализма». В чем его особенность? Аствацатуров определил его как попытку вновь установить ностальгическую связь с советской и русской реалистической традицией, которой десятилетием раньше вынесли «приговор» постмодернисты —Сорокин, Пелевин, Пепперштейн.

— Андрей Аствацатуров — кроме того, что сам литератор, еще и ученый, ему, наверное, виднее. Я больше практик, так что спорить не буду. Лично я ностальгической связи с советской литературой не стремился устанавливать. Она хоть и была разной, но многие продукты ее закономерно и справедливо ушли в небытие. Но были и великие произведения. В том числе и в направлении, которое принято называть реализмом. В конце восьмидесятых и девяностые реализм стал ассоциироваться с соцреализмом. Его примеров я, кстати, не могу привести: по-моему, теория так и не переросла в практику, и потому, наверное, Сталин был вечно недоволен писателями, но понимал, что других нет… И так как с социализмом, коммунизмом в те годы была нешуточная борьба, то под каток попал и реализм. Тогдашний главный редактор «Нового мира» Сергей Залыгин вынужден был оправдываться, почему печатает рассказы и очерки Бориса Екимова. Первым лауреатом премии «Антибукер» стал в 1995 году Алексей Варламов с реалистической повестью «Рождение», и это вызвало скандал… Такая вот была ситуация. И естественно, что природа породила десяток-другой тех, кто хотел писать то, что происходит на самом деле, что произошло с ними, что они за двадцать — тридцать лет жизни увидели, узнали. Одним из первых был Олег Павлов, в плане стиля скорее модернист. Потом пошли авторы практически безыскусных повестей и рассказов — человеческих документов. Они редакторам журналов, а потом и издателям показались интересными, их стали публиковать, издавать. Термин «новый реализм» почти одновременно начали употреблять Сергей Казначеев, Олег Павлов, Павел Басинский и мы с Сергеем Шаргуновым. Каждый понимал «новый реализм» по-своему, но и общее было — вернуть в литературу серьезность, живых людей, достоверные сюжеты. Это нам, считаю, удалось. Реализм не вернул себе главенство в художественной литературе, как было раньше, но и не надо, наверное. Достаточно и того, что редакторам и издателям не приходится перед кем-то оправдываться, что они печатают вещи, очень напоминающие реальную жизнь… Неплохо и то, что многие авторы, пришедшие в литературу как реалисты, обратились к другим направлениям. У некоторых получается чередовать реализм с разнообразной фантастикой — у Андрея Рубанова, например, Германа Садулаева. 

— Замечено, что к вам то и дело обращаются коллеги. Андрей Аствацатуров говорит, что в его последнем романе «Не кормите и не трогайте пеликанов» содержатся чуть ли не главы посланий к Сенчину, Анна Козлова вывела вас под именем Олега Свечина...

— Да многие из нас или явно, или завуалированно делают персонажами товарищей по цеху. Я тоже этим грешу, и еще как. И прототип повести «Петля», Аркадий Бабченко, мне интересен в первую очередь как человек, писавший очень сильные рассказы. Ведь и до того в разных странах имитации убийств были, в том числе и журналистов, оппозиционеров... Поэтому ничего необычного, что какие-то свои черты я обнаруживаю в некоторых вещах других литераторов, не вижу. Анна Козлова вывела меня, по своему обыкновению, очень едко, но и талантливо. Кстати сказать, ее персонажа зовут Олег Свечкин. Когда мне понадобилось вывести себя самого в книге «Информация», я позаимствовал имя и отчасти фамилию у нее, назвав персонажа Олегом Свечиным. Не удержался и слегка усерьезнил фамилию.