Дарья ЕФРЕМОВА

18.12.2019

Победителем «Большой книги» — самой крупной национальной литературной премии — признано авторское жизнеописание «Венедикт Ерофеев: посторонний» — обстоятельный литературоведческий труд, созданный филологами Олегом Лекмановым и Михаилом Свердловым в сотрудничестве с исследователем, физиком Ильей Симановским. «Культура» побеседовала с Лекмановым — доктором филологических наук, специалистом по Серебряному веку.

культура: Насколько неожиданной стала награда и как в целом оцениваете этот сезон? Были ли у Вас фавориты?
Лекманов: Первый приз стал огромной неожиданностью для нас троих. С нами соревновались топовые авторы. В частности, Евгения Некрасова и ее «Калечина-Малечина», я как раз за нее болел. Очень сильным оказался новый роман Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание». Участвовали такие тяжеловесы, как Гузель Яхина и Евгений Водолазкин. Когда объявили, что «Дети мои» получают третье место, мы подумали — нам ничего не светит. И вдруг Гран-при... Конечно, были счастливы и горды, что нам досталась такая статусная премия, как «Большая книга».

культура: Вы известны как специалист по акмеизму, в частности по Гумилеву и Мандельштаму. Между акмеизмом и Ерофеевым существует какая-то незримая связь?
Лекманов: Безусловно, она есть. Акмеисты оказали на писателя влияние еще в пятидесятые — он узнал о них одним из первых среди своего поколения, благодаря своему другу, известному филологу, литературоведу Владимиру Муравьеву. Впрочем, должен признаться, моя идея написать о Ерофееве никак не связана с его интересом к Серебряному веку. Во-первых, я стараюсь не замыкаться в одной эпохе, даже такой богатой, как русский модернизм, а во-вторых, у меня есть личный проект, я для себя называю его «данью долгов». Это те книги, которые произвели на меня впечатление в детстве и юности, авторы, ставшие моими кумирами. Так получилось, что на первом курсе я прочел «Москву — Петушки», а потом Дина Годер опубликовала в журнале «Театр» очень интересные воспоминания об их авторе. Я понял, что Ерофеев как личность еще интереснее, чем Ерофеев-персонаж. А потом, когда стал приближаться 80-летний юбилей писателя, я пришел к Елене Даниловне Шубиной...

культура: Насколько хорошо или опасно то, что в глазах читателя Венедикт Васильевич сливается со своим лирическим героем, который, например, говорит: «Жизнь дается человеку один только раз, и прожить ее надо так, чтобы не ошибиться в рецептах». Дальше следует коктейль «Слеза комсомолки»...
Лекманов: Венедикт Васильевич делегировал своему герою самую лучшую, наивную часть себя. Веничка — очень эрудированный, ироничный, рафинированный, мог бы быть снобом, а он коммуникабельный, открытый человек, легко вступающий в контакт с окружающими, обладающий большой эмпатией. Венедикт Васильевич держал дистанцию и уж точно не стал бы откровенничать с первым встречным в электричке.

культура: Даже с попутчицей, рассказывающей фантасмагорическую историю отношений с комсоргом Евтюшкиным, который сначала «как-то по-оперному рассмеялся», затем проломил череп и уехал во Владимир-на-Клязьме? «Зачем? К кому?»...
Лекманов: Он и с близкими приятелями не был словоохотлив. Многие из них вспоминают, что за вечер он редко говорил более трех десятков слов. А Веничка постоянно выдает монологи — то вслух, то мысленно. Ерофеев потряс меня тем, что он убежденный нонконформист, редкий для своей эпохи. Он пренебрегал условностями, но не из фрондерства, а потому что был от них свободным. Искал свой особый путь, решительно отвергая общепринятые стандарты социальной реализации: выучиться, жениться, продвигаться по служебной лестнице. Приехал с Кольского полуострова, сразу же поступил ни много ни мало на филфак МГУ. Бросил, хотя блистательно сдал первую сессию, долгое время жил без прописки. Был разнорабочим, грузчиком, монтажником кабельных линий связи, даже лаборантом паразитологической экспедиции. Возможно, вся эта суета про социальную успешность показалась ему неважной перед лицом смерти — он в очень юном возрасте потерял отца. Потому в книге и стоит заглавие «Венедикт Ерофеев: посторонний» — он посторонний всему, что ценно для большинства людей.

культура: Насколько важен в его творчестве образ пути, который, как мы помним, «ведет от страданий к свету, через муки на Курском вокзале, через очищение в Кучине, через грозы в Купавне — к свету и Петушкам»?
Лекманов: Это центральный образ, неспроста дорога составляет основной внешний сюжет. Ад отсчитывается от Кремля, в Петушках — условный рай.

Он стремится к свету, но оказывается в аду. В этом вы правы, Ерофеев следует за великой мировой литературой. В первую очередь вспоминаются «Мертвые души» с перемещениями Чичикова, Радищев с его «Путешествием из Петербурга в Москву». «Москва — Петушки» — метафорический путь, путь страданий. А еще, и Ерофеев это делал очень деликатно, для него был существенен путь героя, путь Христа.

культура: Литературоведы видят аллюзию на библейский сюжет в сцене убийства. Веничка говорит о внешности своих губителей, намекая на римских легионеров: «Как бы вам объяснить, что у них были за рожи? Да нет, совсем не разбойничьи рожи, скорее даже наоборот, с налетом чего-то классического». Когда они «пригвождают» жертву к полу, он повторяет предсмертный вопрос Христа: «Для чего, Господь, ты меня оставил?» Эта его поэма, как и другие сочинения, полны таких цитат — тут и Библия, и «Махабхарата», и великие европейские романы, и выписка из отрывного календаря.
Лекманов: Поэтому и обидно бытовое представление о Ерофееве как об алкоголике, который писал невесть о чем. Он пил, в конце концов зависимость и стала причиной его раннего ухода, но в этом ли дело, когда мы говорим о личности такого масштаба. Настоящий интеллектуал, он очень много читал. Проводил дни напролет в Ленинке, что мог, брал у друзей. Его записные книжки показывают: Ибсена и Ницше он прочел, когда в Советском Союзе о них толком никто не слышал. «Москва — Петушки» чрезвычайно густо насыщены литературными отсылками. Это и Гоголь, и Достоевский, и Франсуа Рабле с его гротескно-низовой темой питья, и, конечно, Лоренс Стерн — знаменитый график выпивки, который составляет Веничка, из «Жизни и мнений Тристрама Шенди, джентльмена». Переплетено огромное число влияний, при этом поэма не рассыпается на цитаты, она связана крепким сюжетным мотивом псевдопутешествия.

культура: Трагедия «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» выдержала множество инсценировок. Считаете, Ерофеев легко перекладывается на язык театра?
Лекманов: Видел их в студенческом театре МГУ, на Малой Бронной, во множестве региональных театров. Должен сказать, всякий раз уходил с чувством некоторого разочарования, казалось, в сравнении с текстом постановка скучна. Единственное исключение «Москва — Петушки» в СТИ Сергея Женовача. Актер Алексей Вертков, внешне совершенно не похожий, очень талантливо сыграл Веничку, хотя его прочтение разнилось с моим представлением об этом герое. Ну что поделать, Веничка у каждого свой.

культура: Как я поняла, лично Вы не были знакомы с писателем. Работали, ссылаясь на открытые источники?
Лекманов: В нашем распоряжении оказалась довольно обширная база: «Хроника жизни Венедикта Ерофеева», которую составил Валерий Берлин, энтузиаст ерофеевского движения; сборник воспоминаний «Про Веничку», подборка в журнале «Театр», с которой я и начинал знакомство с классиком.

Но этим мы, конечно, не ограничились. Значительное число его знакомых не успели всего рассказать, с некоторыми мы беседовали повторно — открывалось множество новых оттенков, эмоций, забавных и трагичных событийных поворотов. В книге объединились самые разные свидетели его жизни — от лечащего врача до поэта Александра Кушнера, с которым он плотно общался, когда приезжал в Ленинград. Этими интервью занимался Илья Симановский, физик, сейчас, наверное, лучший знаток биографии Ерофеева. Нам очень помогли социальные сети, тот же «Фейсбук», который все ругают. Люди находились сами, писали в «личку»: «А я тоже общался с Венедиктом Васильевичем, давайте расскажу». Мы прошли довольно сложный, но страшно интересный путь. Конечно, очень старались, чтобы все это не рассыпалось на разрозненные эссе-воспоминания, нанизывали их на довольно жесткий каркас — сюжет о свободном человеке.

культура: Было ли что-то, что Вас особенно удивило, может, добавило новые краски к образу?
Лекманов: В Венедикте Васильевиче почти все удивляет. Его потрясающая эрудиция, вдумчивость, тонкость. Необыкновенная собранность — «Вальпургиеву ночь» он написал, когда все думали, что Ерофеев тяжело болен, больше не «выстрелит». Но самое главное, что относительно пары писатель — персонаж, а этот вопрос мы задавали очень многим, все в один голос говорили: как человек он был гораздо интереснее, не до конца раскрылся даже в таком замечательном тексте, как «Москва — Петушки».

Фото на анонсе: Александр Авилов/mskagency.ru