Масштабные общественные движения по типу MeToo или Black Lives Matter. Запрет на шутки с сексуальным или расовым подтекстом. Особое сострадание к меньшинствам и жесткие правила поведения между мужчинами и женщинами в публичном пространстве. Весь этот набор явлений и норм известен сегодня под эмблемой так называемой «новой этики». О том, можно ли считать ее основой для новой модели культурного человека будущего, мы поговорили с Артемием Магуном, философом, профессором Европейского университета в Санкт-Петербурге.

— Можно ли говорить, что «новая этика» — это некая модель нового культурного человека?

— Культура, конечно, связана с этикой, но все же это не одно и то же. Само понятие не очень удачное, этикой в философии называется система рациональных рассуждений о добре и зле — проще говоря, о том, как человеку выбирать правильную стратегию поведения, чтобы достичь высшего блага, познать его в самом себе. А «новая этика» о другом. О том, что на пути к счастью нам встречаются еще какие-то люди, которые нам мешают, или, наоборот, мы мешаем им. И отсюда возникают предписания, что можно и чего нельзя делать по отношению к другому, чтобы не мешать. То есть предполагается уже некий изначальный конфликт между индивидом и интересами других людей, которых он норовит обидеть, — само это предположение, если хотите, неэтично.

— Недавно я прочитал у вас в «Фейсбуке» большой пост, где вы выводите новую этику из североамериканской культуры с ее постоянным уклоном к пуританизму и жесткими социальными границами.

— Так оно и есть, но стоит сделать важные оговорки. Дело в том, что США не в вакууме выработали принципы «новой этики»: давайте, кстати, ее называть все-таки не новой этикой, а «новой моральной чувствительностью» (НМЧ) или даже «новой моральной аллергией» (НМА). Можно сказать, что сама эта НМЧ связана с общими процессами развития буржуазной культуры, которая по-разному преломлялась в различных странах.

Где-то эта культура приобрела эмансипаторные, «расслабленные» формы. Где-то, наоборот, довольно жесткие, репрессивные. Америке в данном случае ближе второй тип. Штаты — это история про жесткую и репрессивную буржуазную культуру. Тут два главных фактора: с одной стороны, присутствуют очень сильные пуританские и викторианские традиции, лишь отчасти поколебленные интеллигенцией в 1960–1970-е, а с другой стороны, общество изначально было демократизировано и лишено аристократических традиций.

Сейчас эта моральная культура рядится в правовые, либеральные формы — например, в форму заботы о правах и границах личности, в особую чувствительность к другому. Но моральное сознание, сформировавшееся после религии, тревога по поводу любого чувственного взаимодействия людей, ощущение священных границ, которые охраняют индивидуальность (свою и чужую), — это для большинства североамериканцев действительно настоящий культурный резервуар, вырабатывающий их специфическое отношение к жизни. Я много лет прожил в этом обществе и хорошо это почувствовал.

К этому добавляется еще и то, что в этом обществе никогда не было аристократических традиций. Именно поэтому там сильны различные публичные движения, когда люди выступают единым фронтом против кого-то или чего-то, ищут врагов, которых нужно приструнить, поставить на место или подвергнуть остракизму. И поэтому возникший в таком, согласитесь, специфическом обществе морально-политический стиль и словарь (триггеры, культурная апроприация, обесценивание, менсплейнинг, безопасные пространства и прочие фигуры моральной аллергии), на мой взгляд, нельзя буквально переносить на российские реалии.

— Здесь не до конца понятно, почему именно отсутствие аристократической традиции в американском обществе привело к столь жестким формам общественной морали.

— Потому что аристократическая традиция всегда позволяла создавать множественные альтернативные центры, своеобразных лидеров мнений, которые размывали монолитность любого общества, а значит — и его репрессивные возможности. Условно, если ты с чем-то не согласен, ты знаешь, куда тебе пойти и кто тебя может выслушать. И в этом, к слову, радикальное отличие российского общества от американского.

То, что отсутствие аристократии в США угрожает им постоянно «тиранией большинства», властью общества над душой, — это уже в середине XIX века заметил Алексис де Токвиль. В России же, как и в других европейских странах, на культуру очень серьезно повлияла дворянская традиция, которая сегодня, естественно, как и во всем остальном мире, сошла на нет, но ее следы остались.

И один из них — это возможность разномыслия, возможность быть диссидентом, занимать отстраненную альтернативную позицию, в том числе и в рамках интеллигенции, хотя эта группа как раз, как и в США, опасно тяготеет сегодня и у нас к моральной монолитности.

— Другими словами, аристократизм позволяет обществу быть толерантным к чужому мнению.

— Да. Кроме того, сам аристократ всегда обладал некоторым высокомерием, которое заставляло не принимать участие в любых массовых поветриях. Это, конечно, не значит, что аристократ был каким-то очень нравственным, просто он или она могли при желании дистанцироваться. В Америке же отношение к массовому, к массовой эмоции, изначально было другим не только из-за отсутствия аристократической традиции, но и за счет сильной пуританской культуры. Этот тип культуры, несмотря на свой индивидуализм, как известно, не очень-то толерантен к частному мнению.

Здесь, кстати, стоит вспомнить, что плебейские движения, которые возникли в XVIII веке именно как культурный подъем буржуазии против аристократии, были связаны с сентиментализмом. Ведь сентиментализм многосторонен. Он базируется на сострадании, на особой сверхчувствительности к страданию. И буржуа удачно использовали сентиментализм, чтобы атаковать аристократию в XVIII веке. А затем сентиментальная культура была усилена первыми СМИ (газетами), которые принесли «новую сентиментальность» в виде сенсационности. Потому что сенсационность — это про «задеть за живое».

Дальше сентиментализм привел к появлению романтизма — культуры очень глубокой чувствительности и задумчивости. Но уже на следующем витке, в середине XIX века, внутри этого же направления возникает викторианство, по-своему преломившееся в разных странах. Можно сказать, что в этот период из сентиментализма выросла культура негативной чувствительности, когда ножки у рояля драпировали чехлами из соображений, что они ассоциируются с ножками девушек.

Это классический, хотя и немного карикатурный пример того, как работала викторианская культура — в чисто репрессивном, негативном ключе. И ровно то же самое происходит сегодня в США, когда через предписания новой чувствительности вводятся различные запреты, за нарушение которых предполагаются санкции, иногда и очень жесткие.

— Выходит, что с моделью культурного человека новая этика ничего общего не имеет?

— Как уже сказано, «новую этику» правильнее называть новой моральной чувствительностью. И она была бы оправданна, если бы находилась на уровне этикета, как атрибут культурного человека. Речь идет, по сути, о новых стандартах вежливости и критериях невежливости, возникают новые коды.

Возьмем, например, так называемую политкорректность. В целом мне вот эта идея импонирует — в отличие от моральной аллергии — там, где она остается в рамках некоего кода. Это ведь хорошо, когда ты не употребляешь грубых слов по отношению к женщине или представителю другой национальности, а, наоборот, выказываешь им подчеркнутое уважение. Это нормальный признак воспитанности. Меня примерно этой же «политкорректности» учили папа и мама — просто одно время не запрещались шутки, а теперь они тоже запрещены. То есть все проблемы начинаются тогда, когда этикет превращается в этику.

— А в чем между ними радикальное отличие?

— Этикет — это условности, которыми тебе просто нужно уметь оперировать. Нарушение этикета — не преступление. Более того, он постоянно меняется в зависимости от того, в каком обществе ты находишься. Но когда этикет превращается в этику, его предписания тяготеют к абсолюту. Получается, что человек даже в туалете, извините, не может подумать о сексуальном харассменте, потому что этические предписания безапелляционны. И начинается красивая диалектика: движение, которое изначально было связано с культурностью, с некоей этно-гендерно-расовой вежливостью, превращается в свою противоположность.

Согласитесь, какая же это культурность, когда мы призываем к бойкоту людей по непроверенным обвинениям? Когда, в борьбе против предполагаемых обидчиков слабых, пишем крайне грубые посты в «Фейсбуке», адресованные тем, кого мы часто даже не знаем. Когда мы выгоняем людей с работы за, как нам кажется, неосторожные слова или поступки. Это уже никакая не культурность, а самое настоящее варварство. И вот эта диалектика культуры и варварства очень часто наблюдается в буржуазном обществе, когда варварские основания этого общества вдруг выходят на поверхность.

— Это напоминает историю, которую приводит Чарльз Диккенс в «Повести о двух городах». Он вспоминает, как во времена Великой французской революции специальные люди следили за поведением людей, состоящих в родстве с казненными за политическое преступление. Если же эти соглядатаи уличали их в том, что те скорбят, то доносили на них, и их сажали в тюрьму за соболезнование преступникам режима.

— Да, вы говорите здесь о так называемом «Законе о подозреваемых» 1793 года. И это, кстати, не единственный, к сожалению, случай в истории. При преследовании ведьм в XVI веке такие же эксцессы были. Я уж не говорю про сталинизм у нас. Но справедливости ради стоит сказать, что французские революционеры ввели этот закон в тот момент, когда шла война. То есть это была чрезвычайная мера, продиктованная тем, что «враг у ворот». А у нас сейчас такого вроде не наблюдается.

— Почему, кстати, новая этика в США оказалась связана с левой повесткой — с леворадикальным крылом Демократической партии? Вплоть до того, что сейчас профессору в американском университете, в общем-то, противопоказаны симпатии правым. Это не только воспринимается как варварство, но и может стать причиной увольнения.

— Америка в целом очень консервативная страна и на самом деле гораздо более правая, чем та же Европа. И поэтому, чтобы там быть левым, многого не нужно. Достаточно быть сторонником льгот в медицинском страховании и прогрессивного налога, за что Демократическая партия, собственно, и выступает. Дальше к этому добавляются моральные ценности, а именно — защита слабых от сильных и неприятие символических иерархий. То есть власть и иерархии существуют по полной программе, но «левизна» заключается в том, чтобы ругать их.

Это, по сути, даже не социал-демократические требования, а требования обычной буржуазной благотворительности, к которым добавляется наша любимая пуританская моральная программа. Она требует того, чтобы продвигались представители меньшинств, потому что они за все свои лишения (или лишения предков) заслужили это. Они страдали, они обиженные и так далее. Здесь есть здравое зерно борьбы с неравенством. Но на самом деле называть все это левой политикой в подлинном смысле очень сложно.

— Почему?

— Левая политика — это борьба за институциональные реформы в духе демократизации и самоуправления, в том числе на производстве. Моральный дух левых — это солидарность и неформальный демократизм в общении. Собственно левым в этом смысле является только крыло Берни Сандерса, которое не очень ясно, что делает внутри Демократической партии.

— Почему эта чисто американская история вдруг стала распространяться по всему миру? По крайней мере в Европе, а теперь и в России.

— Америка — гегемон и очень успешный идеологический центр. И любая культурная волна имеет свои основания. Если мы завоюем весь мир и будем снимать по тысяче фильмов в день и всем их показывать, то, я вас уверяю, очень скоро мы заинтересуем людей анекдотами про Штирлица или чукчей.

Поэтому моя позиция заключается в том, что нужно всегда перенимать только самое здравое в этой «этике» и использовать именно как основу для этикета, но не делать из этого нравственные предписания. Нужно учиться блокировать массовую моральную панику, потому что она попросту вредна. Нужно указывать на моральную сомнительность бойкота и травли.

— Глобально, какой может быть реакция на новую этику? Не кажется ли вам, что тот же трампизм уже стал ответом на нее?

— Однозначно, тут даже не может быть двух мнений. Трамп — это протест против моральной репрессии. То есть демократы были на стороне относительно неимущих. Они всегда рассматривались как более прогрессивные, как те, кто хочет реформировать общество в адекватной времени форме.

В этом смысле они всегда сохраняли симпатичность, но вдруг пошла воспитательная деятельность. И воспитательная деятельность эта обернулась цензурой и травлей. Но популярность Трампа — этот ортодоксальный подъем, истеричный и политически правый, — есть не что иное, как ответ на духовную психологическую фрустрацию.

— Мы начинали наш разговор с модели культурного человека, для которой, как оказалось, новая этика не очень-то подходит. Но не кажется ли вам, что сама модель такой культурности ушла в прошлое? Что не будет больше таких эталонов, как, например, русский интеллигент?

— Нет, не считаю. Я как раз больше сторонник культурности и считаю, что эта модель никуда не исчезла. Есть миллионы ритуалов, которые мы с вами соблюдаем. Эти ритуалы имеют огромную значимость и всегда несут какое-то сообщение.

Вообще культура регулярно учится ритуализировать серьезные социальные проблемы, сводить их к символическим играм, условностям. Есть знаменитая книжка, которую во времена моей юности много читали, «Человек играющий» Йохана Хейзинги. Ее главная мысль заключается в том, что вся культура построена на игре.

Даже сам символ — основа любой культуры — это игра. Поэтому в культуре всегда есть такое несколько ослабляющее, терапевтическое воздействие. И отчасти проблема нашего времени в том, что произошла значительная деритуализация. В России это пока не так заметно, а вот в США это уже огромная проблема.

Люди не отмечают праздников, за редким исключением, не жмут рук, не произносят тостов, игнорируют многие другие ритуалы дружеского публичного общения. Предполагается, что все следует рациональным, прагматическим задачам (например, гигиеническим). Это не очень хорошо. Культурный человек — это человек ритуальный, человек вежливый. Это, с одной стороны, амортизирует конфликты, а с другой — лишает нас звериной уверенности в своих убеждениях, которые приводят к гражданским войнам.

И я, как старые гуманисты, считаю, что это новая задача и даже императив — выстраивание новых ритуалов и обучение вежливости. В Америке сейчас такое движение за новую вежливость само по себе считалось бы невежливым. Но, с другой стороны, и в России своего варварства хватает. Не случайно задача формирования культурных людей так много обсуждалась в СССР, но так и не была решена. Ребята не справились.

Так, например, в США успешно внедрены некоторые ритуалы общения незнакомцев. Люди здороваются на улицах, спрашивают «как вы поживаете?» — это, на мой взгляд, очень позитивная черта, свойственная американскому и европейскому обществам. Это тоже этикет. Но это и уже преодоление отчуждения, свойственного современному человеку.

Вот что можно и нужно импортировать из Америки, потому что россияне, как правило, очень грубы к незнакомцам. И это не «негативная идентичность», а отсутствие соответствующих ритуалов вежливости — их можно вводить через дрессуру, как остановку автомобиля перед «зеброй». То есть я к тому, что интеллигенции есть чем заняться в плане цивилизации и культуры россиянина: организовывать соответствующие кампании и учить людей вежливости, а не раздувать темные варварские страсти преследования грешников.

Материал опубликован в  № 1 печатного номера газеты «Культура» от 28 января 2021 года.