Переход в Москву, столичный город, был приятен, да и трудно представить человека, который отказался бы от должности главного балетмейстера Большого театра. Я попал в коллектив, где надо было осваиваться, — ведь в Кировский балет я входил естественно, с порога школы, в 17 лет. Приглашение в Краснодар получил, когда сделался свободным художником, и создал труппу, которая пользуется успехом. Сейчас, например, уезжает на долгие гастроли в Америку, а недавно вернулась из Греции.
культура: На Ваш век выпали разные времена, можно сказать, разные эпохи, и при всех обстоятельствах Вы неизменно оказывались востребованным. Когда было комфортнее?
Григорович: Меня всегда хотят соотнести с политическими системами, называют то шестидесятником, то диктатором, то корят за близость к властям. Я же всегда был увлечен творчеством, и творчество было для меня главным. Важны были театр, труппа, рождение спектаклей. Тридцать лет в Большом театре — конечно, самый интенсивный период моей творческой жизни, и это — удивительное время. В определенной степени наше балетное искусство остается вне государственных границ и вне политических систем. В разных странах я встречался со многими эмигрантами — Верой Каралли и Сержем Лифарем, Юрием Зоричем и Брониславой Нижинской, Тамарой Тумановой и Игорем Стравинским. Поверьте, не политика становилась темой наших бесед, мы говорили о балете, его прошлом, настоящем и будущем.
культура: Судьба действительно щедро дарила Вам встречи, и Вы рассказываете о Шостаковиче, помощнике Петипа Ширяеве, Улановой, Семеновой, Баланчине так, словно беседовали с ними вчера. Означает ли это, что эти пересечения для Вас важнее нынешних?
Григорович: Люди, с которыми связывала меня творческая и личная дружба, всплывают в памяти зачастую невольно. Тогда появляется острое желание с ними поговорить, как будто что-то недоговорил. Но они уже ушли. Сейчас другое поколение, по возрасту они для меня дети и даже внуки.
культура: Практически все Ваши спектакли созданы в соавторстве с художником Симоном Вирсаладзе, который сам говорил, что после встречи с Вами ни с кем не работал. Кем он был для Вас — ведь после его ухода Вы так и не нашли своего художника?
Григорович: Мы работали очень интенсивно. Он был не только замечательный художник театра, но интереснейший человек, эрудит. Многое ушло вместе с Сулико Багратовичем, как и с Федором Лопуховым, с Наташей Бессмертновой... Уходят дорогие люди, и вместе с ними — важные части моего мира. Вирсаладзе не был моим родственником или другом детства — у нас большая разница в возрасте, он был гораздо — почти на 20 лет — старше меня, кем-то вроде учителя. Когда я работал как артист, он делал многие спектакли, оперные и балетные, снимал кино с Козинцевым. Его работы я знал, и они мне очень нравились. Получив предложение поставить балет «Каменный цветок», я робко спросил Сулико Багратовича: может быть, ему будет интересно, все-таки замечательная музыка Прокофьева... Он согласился.
культура: Чутьем поверил в Ваши силы?
Григорович: Он был на премьере моего балета «Аистенок» в ленинградском Дворце культуры имени Горького. Мне было тогда 19 лет, и я сразу поставил большой трехактный балет для самодеятельного хореографического коллектива, очень известного в те годы. К тому же я ставил в театре танцы в операх и выпустил довольно большую работу — хореографические сцены в опере «Садко». Сулико Вирсаладзе ответил согласием, и так мы с ним проработали всю жизнь. Когда он ушел, многое в жизни изменилось: я так и не смог найти ему замены.
культура: Чтобы поставить балет, что для Вас самое важное? Почему с самого начала сложился многоактный формат Ваших спектаклей?
Григорович: Что самое важное? Захотеть поставить. Предлогом может быть все, что угодно. И личное — любовь, счастье и его невозможность. Чаще — музыка, иногда — литература. Мысли, идеи, суждения могут укрепить желание ставить. В «Иване Грозном» стимулом стала музыка Прокофьева к кинофильму Эйзенштейна, она не оставляла меня, хотелось, чтобы зазвучала в балете. А что касается формата, для меня важно найти синтез музыки, пластического языка, сценографии, актерских работ. Для этого необходима большая многоактная форма с сюжетным развитием, характерами, конфликтами. Драматургией.
культура: Вы воспитали несколько поколений танцовщиков Большого театра, сейчас работаете с молодыми. Если добавить поколение, к которому принадлежали Вы как танцовщик и еще дальше — Ваши родные (Вы же из балетной семьи), то к кому, как не к Вам, адресоваться с вопросом: как меняется тип актерской личности?
Григорович: Все изменяется: время и характеры, мировоззрение и отношения. Мы же вступили в новую фазу человечества. Я начинал тогда, когда не было телевизоров, а сейчас — космос и интернет. Всегда работал с молодыми — и в своем дебютном «Каменном цветке», и в «Спящей красавице», совсем недавно открывавшей после ремонта историческую сцену Большого театра. Да и Краснодарский балет программно создавался как молодежный. Сегодня — иной мир, иной театр, который, конечно, остался коллективным делом, но стал коммерческим.
культура: Кто Вам близок из сегодняшних хореографов?
Григорович: Считаю, что о коллегах говорить не имею права. Ни хорошего, ни плохого. Они идут по своим дорогам и тропинкам. Почему я должен судить спектакли живущих и работающих? Позиция каждого из нас — наши спектакли. Прекрасно, что людям нравятся разные балеты, и то, что близко мне, совсем необязательно должно восхищать других. В разнообразии и многообразии — смысл искусства. Анализировать можно только на дистанции времени.
культура: Меняются ли взгляды на искусство на протяжении долгой творческой жизни?
Григорович: Конечно. В 1966 году в США мы говорили с Игорем Федоровичем Стравинским о балете «Весна священная» Вацлава Нижинского, и он его очень хвалил, хотя после премьеры говорил иное. Стравинский тогда был в моем теперешнем возрасте и жестко сказал: «А что вы думаете, молодой человек? Я меняю свои точки зрения. Тогда я думал так, а теперь думаю совершенно иначе». Мы любим что-то одно, потом другое начинает нравиться больше. Это неизбежно. Неизменны только заповеди: не убий, не укради, не лжесвидетельствуй… Если ты человек, а не зверь, то этим заповедям изменять не должен. В остальном — пожалуйста, как угодно.
Вкусы и пристрастия трансформируются, а вот задачи театра не меняются: вызвать в зрителе эмоции, всколыхнуть души людей, что сидят в зрительном зале. Не пророчествовать и не жечь идеями, а рассказать такую историю, которая заденет. Если это получается, то спектакль живет.
культура: Артисты любили танцевать Ваши балеты, хотя пеняли на отсутствие в Вашей работе либерализма. Ваш авторитет держится на строгости?
Григорович: Стараюсь добиться от актера того, что хочу, — в этом проявление жесткости. Дело не в том, чтобы заставлять исполнителя повторить, нужно, чтобы он понял, что делает, и это понимание доставляло бы ему удовольствие.
Когда я пришел в Большой театр после более чем десятилетнего отсутствия, то многие партии в моих балетах исполняли те, кто меня и в глаза никогда не видел. Более того — молодое поколение восприняло меня с удивлением, как какой-то фантом. Видимо, считали, что я давно уже не существую на белом свете. Они за время моего «несуществования» переработали мои балеты с собственной точки зрения: вроде те же движения, а смысл изменился. Спартак стал сразу выходить как герой, а на самом-то деле он в отчаянии смотрит на свои связанные руки — мурашки по коже. Его надо пожалеть. Тогда есть смысл в этой истории.
культура: Почему Вы так мучительно долго не соглашались на интервью?
Григорович: Не давал перед юбилеем интервью никому. Корреспонденты хотят за полчаса узнать, что я думаю о себе, о творчестве, о других, кого люблю, кого — нет, что в жизни главное. Но, знаете, я не уверен, что человечество жаждет слышать мои откровения.
К тому же был непростой период: готовил «Спящую красавицу» — сложный балет, параллельно — освоение новой техники Большого театра, открытого после шестилетней реконструкции, потом переносил «Щелкунчик» с Новой сцены на историческую — это тоже трудно, потому что и декорации и танцы зависят от пространства: Новая сцена гораздо меньше. Затем — день рождения, юбилейный вечер и его подготовка, заботы о предстоящих гастролях Большого театра в Японию, поездка в Краснодар и подготовка актеров для гастролей в Америке. Это и есть жизнь, которой я живу.
Навалилась такая усталость! Сейчас говорю совсем не так, как хотел бы, хотя совершенно искренне. Вообще нахожусь в каком-то странном настроении: завершился этапный момент в моей жизни и в том театре, где я отсутствовал много лет и сейчас работаю вновь.
культура: Царапнула Ваша фраза о завершении этапа. По-моему, напротив, — старт нового: Ваши спектакли оказались долгожителями, почти как старомхатовская классика, в ближайшее время планируется их перенос на легендарную сцену…
Григорович: Удивляюсь, что мои балеты идут так долго. Только что позвонила Ирина Шостакович и сказала, что собирается в Театр имени Станиславского и Немировича-Данченко на «Каменный цветок», который посвящен моему юбилею. Страшно даже подумать, что этому спектаклю более полувека, а он остается в репертуаре. Вы же понимаете, если спектакль не интересует зрителей, он сам умирает естественным образом.
культура: По-прежнему остается вопрос о русской классике — как ее сохранять?
Григорович: Когда говорят, что восстанавливают «Спящую красавицу» точно по Петипа — это глупость. У него фея Сирени вообще не танцевала, а ходила с жезлом, и принц Дезире только красиво шагал и поддерживал балерину. Эти партии были нетанцевальными в самом прямом понимании этого слова...
Мне кажется нелепым утверждение типа: мы аутентично восстановили старый спектакль. Чушь, это невозможно. Сколько поколений актеров и балетмейстеров, не только плохих, которые разрушали, но и тех, кто понимал искусство классического балета, вносили изменения. Аутентизм в балете — ерунда! Самый точный документ — спектакль, снятый на пленку с одной точки. Да и то относительный — слишком многое складывается из выражения лица, мимики, поворота головы...
В сохранении классики многое зависит от того, кто делает редакцию. Не говорю даже о таланте и знаниях хореографа — это очевидно. Но важен и опыт танцевания того балета, который возобновляется, опыт, усвоенный телом. Верность — это, пожалуй, личное понимание уникальности системы классического танца — системы совершенной, образцовой. Понимание того, что является верно хорошим, а что верно уходящим. Какие-то устаревшие пантомимные сцены следует убирать, а то, что вечно, — оставлять.
культура: В Большом театре сегодня кипят страсти. Закулисные процессы обсуждаются публикой, внутренние проблемы оборачиваются общедоступными для комментариев скандалами — какой-то моветон. Неужели Большой это заслужил?
Григорович: А разве с балетом это впервые? На спектаклях дягилевской антрепризы зрители дрались, когда не находили слов в защиту своих любимцев. Или — жизнь Матильды Кшесинской не обсуждал только ленивый. Театр есть театр! Кипели страсти, создавались легенды, в которых от правды оставались только крохи. Я не имею в виду, конечно, газету «Культура», которую, пользуясь случаем, хочу поздравить с возрождением.
Я почти ровесник вашей газеты и ее постоянный читатель еще с тех времен, когда она называлась «Советская культура». Не стану лукавить — не всегда соглашался с мнениями авторов, но меня занимала позиция издания, которое освещает то, чему я посвятил свою жизнь.
Газета воскресла, и это очень хорошо. Думаю, теперь для нее начинается новая жизнь. И неважно, будет она близка мне по взглядам или нет. Главное — «Культура» снова существует! В этом одна из причин того, что вам все-таки удалось уговорить меня на интервью. И поставьте после этой фразы, как это обычно делается, в скобках: «Добродушно улыбается».
