Обратившись к пьесе, которая, оказывается, почти не шла в Москве (последним по времени был спектакль Павла Хомского в Театре им. Моссовета с Валентиной Талызиной в заглавной роли), художественный руководитель театра «Эрмитаж» ничего не меняет в собственной эстетике. Последняя, в свою очередь, по идее должна быть близка театру Брехта с его принципом «остранения», с отсутствием актерского «переживания», с допуском любого преувеличения, вплоть до открытой буффонады.
В результате в спектакле все странны, за исключением самой Кураж, которую до самого последнего эпизода играет сильная актриса Дарья Белоусова. В последнем ее сменяет не менее сильная Галина Морачева, и перед нами — состарившаяся мать, потерявшая на войне всех своих детей. Один эпизод, где у несчастной старухи открыт рот в безмолвном и страшном, как на картине Мунка, крике, стоит почти всех предыдущих, где за тотальным шумом то и дело теряется смысл. Высокая, красивая, в стильном концертном платье Кураж-Белоусова окружена сплошными фриками и клоунами. Таковы и солдаты, и крестьяне, и даже сыновья, один из которых (Станислав Сухарев) — воинственное чучело, другой (Евгений Кулаков) — смешной щенок с писклявым голоском.
Форсированная буффонада совсем бы не давала продыху, если бы не единичные, как крупицы золота в куче песка, тихие откровения. Именно они и пробирают до дрожи. Вот и говори потом, что эстетика Брехта не допускает «переживания». Замечательный Борис Романов — полковой священник носится по сцене и шумит не слабее всех остальных, но вдруг подходит к рампе со своим монологом о преимуществах войны. Он произносит его тихо, пугливо, будто стесняясь собственной насквозь лакейской философии, — вот тут-то и наступает краткий миг истины, и пьеса звучит так, будто написана вчера.
Или — Евгений Кулаков в роли малолетнего сына Кураж восторженно, с придыханием пищит фальцетом заветное слово «фельдфебель». В эти-то секунды и сказано все о замороченных ребятишках, готовых сгинуть в бессмысленной кровавой мясорубке. Увы, ни живой оркестр, ни дети, поющие зонги на музыку Владимира Дашкевича, ни выстроенная художником Гарри Гуммелем на сцене железная клетка, ни контраст между «концертной примой» Кураж и прочей театрально-костюмированной братией не прибавляют тексту пронзительного звучания. Напротив, громогласный и буйный сценический кураж обречен на монотонность и сталкивает в нее даже заглавную героиню. Да и сама гениальная брехтовская пьеса начинает казаться устаревшей.
