Денис БОЧАРОВ

08.02.2018

13 февраля исполняется 145 лет со дня рождения Федора Ивановича Шаляпина. В преддверии знаменательной даты великий русский бас ответил на вопросы «Культуры».

культура: У Вас удивительная биография. Проведший ранние годы в глухом местечке Суконная слобода, что близ Казани, полуголодный и малообразованный ребенок превратился со временем во всенародного любимца, человека, объездившего весь мир, выдающегося певца, имя которого известно во всех уголках земного шара... Для того чтобы понять истоки подобной трансформации, необходимо кое-что узнать о Вашей семье.
Шаляпин: Дома у нас, благодаря трудам матери, всегда было чисто убрано, перед образом горела неугасимая лампада, и часто я видел, как жалобно, покорно смотрят серые глаза матери на икону, едва освещенную умирающим огоньком. А внешне мать была женщиной, каких тысячи у нас на Руси: небольшого роста, с мягким лицом, сероглазая, с русыми волосами, всегда гладко причесанными, — и такая скромная, малозаметная.

Отец мой был странный человек. Высокого роста, со впалой грудью и подстриженной бородой, он был не похож на крестьянина. Волосы у него были мягкие и всегда хорошо причесаны, — такой красивой прически я ни у кого больше не видал. Носил он рубашку, сшитую матерью, мягкую, с отложным воротником и с ленточкой вместо галстука, поверх рубашки «пинжак», на ногах смазные сапоги, а вместо носков — портянки.

Трезвый он был молчалив, говорил только самое необходимое и всегда очень тихо, почти шепотом. Я не помню, чтобы он в трезвом состоянии сказал грубое слово или сделал грубый поступок. Если его что-либо раздражало, он скрежетал зубами и уходил, но все свои раздражения скрывал лишь до поры, пока не напивался пьян. И тогда я видел перед собою другого человека — отец становился едким, придирался ко всякому пустяку, приставал положительно ко всякому встречному, и смотреть на него было неприятно.

Бывало, какой-нибудь прилично одетый господин, предупредительно наклонив голову, слушает слова отца с любезной улыбкой, со вниманием спрашивает: «Что вам угодно?» А отец вдруг говорит ему: «Желаю знать, отчего у вас такие свинячьи глаза?» Или: «Разве вам не стыдно носить с собой такую вовсе неприятную морду?»

культура: Логично предположить, что человек с таким суровым и неуживчивым характером едва ли разделял Ваше увлечение пением и театром: не случайно в юности Вы перепробовали массу профессий, кем только не были — сапожником, плотником, токарем, писцом...
Шаляпин: Отдавая меня сапожнику, отец внушал: «Научишься шить сапоги — человеком будешь, мастером! Заработаешь хорошие деньги, и нам от тебя — помощь!»... Когда я спрашивал отца, можно ли идти в театр, он не пускал меня. Говорил: «В дворники надо идти, Скважина (в минуты раздражения он почему-то называл меня «Скважина»), в дворники, а не в театр! Дворником надо быть, и будет у тебя кусок хлеба, скотина! А что в театре хорошего? Ты вот не захотел стать мастеровым и сгниешь в тюрьме. Мастеровые вон как живут: сыты, одеты, обуты...»

культура: Но все эти напутствия наталкивались на глухую стену — тягу к искусству из Вас было уже не вытравить, верно? Не поделитесь первыми впечатлениями, которые произвел театр?
Шаляпин: Играл оркестр. Вдруг занавес дрогнул, поднялся, и я сразу обомлел, очарованный. Предо мной ожила какая-то смутно знакомая мне сказка. По комнате, чудесно украшенной, ходили великолепно одетые люди, разговаривая друг с другом как-то особенно красиво. Я не понимал, что они говорят. Я до глубины души был потрясен зрелищем и, не мигая, ни о чем не думая, смотрел на эти чудеса.

Театр все более увлекал меня, но бывать в театре одному мне стало невозможно. Я должен был с кем-нибудь делиться впечатлениями моими. Стал брать с собою на спектакли кого-нибудь из товарищей, и в антрактах с ними горячо рассуждал, оценивая игру артистов, доискиваясь смысла пьесы.

А тут еще приехала опера — она изумила меня. Я, конечно, не тем был изумлен, что люди — поют, и поют не очень понятные слова, я сам пел на свадьбах: «Яви ми зрак!» и тому подобное, но изумило меня то, что существует жизнь, в которой люди вообще обо всем поют, а не разговаривают, как это установлено на улицах и в домах Казани. Эта жизнь нараспев не могла не ошеломить меня. Необыкновенные люди, необыкновенно наряженные, спрашивая — пели, отвечая — пели, пели думая, гневаясь, умирая, пели сидя, стоя, хором, дуэтами и всячески!

культура: Вот мы плавно и подошли к главному делу Вашей жизни. Был ли такой определяющий, поворотный момент в вокальной судьбе, после которого все закрутилось, завертелось и обратной дороги уже не было?
Шаляпин: Мне уже минуло 17 лет. В Панаевском саду играла оперетка. Я, конечно, каждый вечер торчал там. И вот однажды какой-то хорист сказал мне: «Семенов-Самарский собирает хор для Уфы — просись!» Я знал Семенова-Самарского как артиста и почти обожал его. Это был интересный мужчина с черными нафабренными усами. Они у него точно из чугуна были отлиты. Ходил он в цилиндре, с тросточкой, в цветных перчатках. У него были эдакие «роковые» глаза и манеры заядлого барина. На сцене он держался, как рыба в воде, и чрезвычайно выразительно пел баритоном. Барыни таяли пред ним, яко воск пред лицом огня.

Набравшись храбрости, я подошел к нему в саду, снял картуз. «Что Вам? Ага! Придите ко мне в гостиницу, завтра»... Я застал Семенова в халате. Лицо его было осыпано пудрой. Он напоминал мельника, который, кончив работу, отдыхает, но еще не успел умыться. За столом против него сидел молодой человек, видимо кавказец. Семенов-Самарский ласково спросил меня: «Что же вы знаете?»

Меня не удивило, что он обращается со мной на вы, — такой барин иначе не мог бы, — но вопрос его испугал меня: я ничего не знал. Решился соврать:

— Знаю «Травиату», «Кармен».
— Но у меня оперетка. «Корневильские колокола».

Я перечислил все оперетки, названия которых вспомнились мне, но это не произвело впечатления.

— Сколько вам лет?
— Девятнадцать, — бесстыдно сочинил я.

— А какой голос?
— Первый бас.

Его ласковый тон, ободряя меня, придавал мне храбрости. Наконец он сказал:

— Знаете, я не могу платить вам жалованье, которое получают хористы с репертуаром...
— Видите ли, — сказал я, — мне нужно столько, чтоб как-нибудь прожить, не очень голодая. Если я сумею прожить в Уфе на десять рублей, то дайте десять.

Кавказский человек захохотал и сказал Семенову-Самарскому:

— Да ты дай ему двадцать рублей! Что такое?

— Подписывайтесь, — предложил антрепренер, протягивая мне бумагу. И рукою, «трепетавшей от счастья», я подписал мой первый театральный контракт.

— Через два дня, — сказал Семенов-Самарский, — я выдам вам билет до Уфы и аванс.

Аванс? Я не знал, что это такое, но мне очень понравилось это слово. Я почувствовал за ним что-то хорошее.

культура: А когда певец Шаляпин впервые почувствовал опьяняющее дыхание славы?
Шаляпин: У Мамонтова (карьера Федора Ивановича очень многим обязана знаменитому российскому меценату. — «Культура»). Первый спектакль — «Жизнь за царя» — очень волновал меня. Вдруг я не оправдаю доверия ко мне товарищей, надежд антрепренера?

Но на другой день видный тогда театральный критик С. Кругликов писал в отчете о спектакле: «В Солодовниковском театре появился, кажется, очень интересный артист. Его исполнение роли Сусанина было очень ново и своеобразно. Артист имел большой успех у публики, к сожалению, малочисленной». Заметка имела влияние. На следующие представления «Жизни за царя» публики собиралось все больше с каждым разом...

Нужно было петь Мефистофеля в «Фаусте». Я сказал Мамонтову, что роль Мефистофеля, как я играл ее до сей поры, не удовлетворяет меня. Я вижу этот образ иначе, в другом костюме и гриме, и я хотел бы отступить от театральной традиции. «Ради Бога!» — воскликнул Мамонтов. Мы отправились в магазин, пересмотрели там все наличные изображения Мефистофеля, заказали костюм.

Явившись на сцену, я как бы нашел другого себя, свободного в движениях, чувствующего свою силу и красоту. Играл я и сам радовался, чувствуя, как у меня все выходит естественно и свободно. Успех я имел огромный.

С. Кругликов писал на следующий день: «Вчерашний Мефистофель в исполнении Шаляпина был настолько интересным, что я впредь не пропущу ни одного спектакля с участием этого артиста». Тон рецензии был серьезен и совершенно не похож на обычные заметки о спектакле.

С.И. Мамонтов сказал мне: «Феденька, вы можете делать все, что хотите! Если вам нужны костюмы, скажите, и будут костюмы. Если нужно поставить новую оперу, поставим оперу!» Все это одело душу мою в одежды праздничные, и впервые в жизни я почувствовал себя способным победить все препятствия.

культура: В Вашем репертуаре огромное количество оперных партий. Есть ли среди них любимая?
Шаляпин: «Борис Годунов» до того нравился мне, что, не ограничиваясь изучением своей роли, я пел всю оперу, все партии: мужские и женские, с начала до конца. Когда понял, как полезно такое полное знание оперы, я стал так же учить и все другие целиком, даже те, которые пел раньше.

Чем дальше вникал в оперу Мусоргского, тем яснее становилось для меня, что в опере можно играть и Шекспира. Это зависит от автора оперы. Сильно поражен был я, когда познакомился с биографией Мусоргского. Мне даже, помню, жутко стало. Обладать столь прекрасным, таким оригинальным талантом, жить в бедности и умереть в какой-то грязной больнице от алкоголизма! Но потом я узнал, что не первый русский талант кончает этим, и воочию убедился, что на горе наше — Мусоргский не последний кончил так...

Чем больше я играл Бориса Годунова, тем более убеждался, что артист в опере должен не только петь, но и играть роль, как играют в драме. В опере надо петь, как говорят. Впоследствии заметил, что артисты, желавшие подражать мне, не понимают меня. Они не пели, как говорят, а говорили, как поют.

культура: А, кстати, легко ли вообще Вас понять окружающим? Ведь существует распространенное мнение, что характер у Шаляпина — не сахар.
Шаляпин: Обо мне начало слагаться мнение как о человеке заносчивом, зазнающемся, капризном, деспоте и грубом мужике. Не стану скрывать правды: я действительно грубоват с теми, кто груб со мною, «как аукнется, так и откликнется», и ведь не всякий может охотно подставлять спину, когда по ней бьют палкой.

Слухи о невыносимом характере моем проникли и за пределы театра, в публику, которую — хлебом не корми, дай только ей осудить кого-нибудь. Разрасталась легенда о моем пьянстве, говорилось, что дома я бью людей самоваром, сундуками и разной тяжелой мебелью.

Однажды я пел серенаду Мефистофеля не стоя, как всегда, а сидя на ступеньках крыльца, ведущего в домик Маргариты. После этого стали говорить, что Шаляпин пел спектакль вдребезги пьяный, до того пьяный, что не мог стоять на ногах и пел лежа.

Все это, конечно, мелочи. Но комар — тоже мелочь, однако если вам начнут надоедать шестьсот комаров — жизнь и вам не покажется веселым праздником.

Работа артиста — работа нервная; я воспитывался не в салонах, и хотя знаю, как не надо вести себя, но не всегда помню это. По природе моей я несдержан, иногда бываю резок и всегда нахожу нужным говорить правду в глаза. К тому же я впечатлителен, обстановка действует на меня очень сильно, с «джентльменами» я тоже могу быть «джентльменом», но среди хулиганов — извините — сам становлюсь хулиганом.

Привыкший с малых лет проводить свободное время в трактирах и ресторанах, я, естественно, находил в этом удовольствие — не потому, что любил пьянство и пьянствовал, а потому, что трактир с детства был для меня местом, где люди всегда интереснее, веселей и свободнее. Я всегда был за простых людей, независимо от их национальности или религии.

культура: А в артистической среде простой человек — явление редкое?
Шаляпин: Я не вижу в театральных людях той живой любви к своему делу, которой это дело настоятельно требует, без которой оно — мертвое дело. Конечно, для артиста нет надобности мести пол на сцене, ставить декорации и чистить лампы, как это, в свое время, делал я по молодости лет и от избытка сил. Но если, например, попросить артиста «с именем» исполнить выходную роль, вы думаете, он не обидится? Еще как обидится! И уж обязательно напишет письмо в редакцию самой либеральной газеты, которая специально занимается защитой разных угнетенных личностей, но не всегда ясно видит, как порою личность угнетает дело.

Коллективное творчество возможно только при условии сознания всеми работниками единства цели и необходимости осуществить ее. А при полном отсутствии сознания всякий артист, любящий искусство искренно и страстно, живет и работает «в пустыне — увы! — не безлюдной!».

Думаю, что обо мне судили бы лучше, будь я более политичен, тактичен, дипломатичен, или, проще говоря, более лжив. Но я — плохо воспитан и не люблю двоедушия, не терплю лжи.

культура: Вы выступали на всех престижных концертных площадках планеты, прекрасно знакомы с вокальными школами разных стран. В чем основное отличие российской певческой традиции от, скажем, итальянской?
Шаляпин: От итальянцев нельзя требовать того, что дают русские хористы, большинство которых с детства воспитываются на церковной музыке. Почти все итальянские хористы вне сцены — рабочие люди: портные, драпировщики, перчаточники, иногда — мелкие торговцы.

Все они любят пение, у всех голоса поставлены самой природой и тонко развит слух, но голоса у них, я бы сказал, какие-то блестящие, — когда нужно петь во всю силу голоса, это у них выходит замечательно, с подъемом. Но трудно добиться минорного, тихого и нежного пения.

культура: Поделитесь впечатлениями от первого выступления в знаменитом миланском театре «Ла Скала» — сцене, являющейся пределом творческих мечтаний и амбиций для любого певца.
Шаляпин: Не могу описать всего, что было пережито мною в день спектакля, — меня как будто на раскаленных углях жарили. А вдруг — не понравится? Конечно, было бы плохо, если б провалился я, но моя личность была неразрывно связана с дебютом русской музыки, русской оперы, и я дрожал от страха. Но вот раздались первые аккорды оркестра, — ни жив ни мертв слушал я, стоя за кулисами. Пели хорошо, играли отлично, это я чувствовал, но все-таки театр качался передо мною, как пароход в море в дурную погоду.

Первая картина кончилась — раздались дружеские аплодисменты. Я несколько успокоился. Дальше успех оперы все возрастал; итальянцы были изумлены и взволнованы, спектакль был выслушан с затаенным дыханием, все в нем было тонко понято, отмечено и принято как-то особенно сердечно.

Бешено обрадованный, я плакал, обнимал артистов, целовал их, все кричали, восторженные, как дети, хористы, музыканты и плотники, все участвовали в этом празднике. «Вот что объединяет людей, — думал я — вот она, победная сила искусства!»

культура: Всегда ли реакция аудитории отвечает Вашим ожиданиям? Бывает так, что остаетесь разочарованным ею?
Шаляпин: Пение — это не безделица для меня и не забава, это священное дело моей жизни. А публика порой рассматривает артиста, как тот — извините за сравнение — извозчик, с которым я однажды ехал по какой-то бесконечной московской улице.

— А ты чем, барин, занимаешься? — спросил меня извозчик.   
— Да вот, брат, пою!

— Я не про то, — сказал он. — Я спрашиваю — чего работаешь? А ты — пою! Петь — мы все поем! И я тоже пою, выпьешь иной раз и поешь. А либо станет скушно и — тоже запоешь. Я спрашиваю — чего ты делаешь?

Я сказал ему, что торгую дровами, капустой, а также имею гробовую лавку со всяким материалом для похорон. Этот мудрый и серьезный извозчик выразил, на мой взгляд, мнение огромной части публики, для которой искусство тоже — не дело, а так себе, забава, очень помогающая разогнать скуку, заполнить свободное время.

культура: К тому моменту, когда Вы уже стали известным певцом, Ваш суровый отец сменил-таки гнев на милость, признал правильность выбора жизненного пути?
Шаляпин: В 1896 году, когда я пел в Нижнем, он приехал ко мне с братом, которому в то время было лет десять. Худой, угрюмый отец был молчалив и настроен как-то недоверчиво ко мне и ко всему, что окружало меня. Кажется, он не верил даже стулу, на котором сидел. Мой заработок казался ему баснословным — в это он тоже сначала не верил, но вскоре убедился, что мальчишка, которому он советовал идти в дворники, действительно зарабатывает сказочные деньги.

Он стал ходить в театр на спектакли с моим участием, но никогда и ничего не говорил мне о своих впечатлениях. Только увидав меня в «Русалке» и в «Жизни за царя», он как-то за обедом, пристально посмотрев на меня, неожиданно сказал: «Черт знает, кругом эдакие господа сидят и вообще... А ты им мужика в лаптях валяешь! Это ловко!»

культура: Заметная часть Вашей творческой жизни пришлась на тот отрезок времени, когда в России бушевали нешуточные политические страсти. Вас это каким-то образом касалось, волновало?
Шаляпин: Спрашивать меня о политике — это все равно что выяснять у эскимоса, что он думает о сонате Бетховена. Я воспеваю искусство и красоту каждой нации, отдавая этому все свои силы. Это и есть моя политика...

Фото на анонсе: Валерий Христофоров/Фотохроника ТАСС