По словам режиссера, академизм прямо противоположен духу Чехова. Видимо, поэтому в его спектаклях по русской классике не обходится без мата и рвоты. Правда, в последней постановке излишний эпатаж отсутствует. Он заменен сумасшествием.

Под вполне пристойную мелодию из фильма «Мужчина и женщина» Клода Лелуша появляются герои и рассаживаются по стульям. В темноте, разбавленной лишь импровизированным вишневым садом из застывших в воздухе светящихся шаров, повисает тишина. Перед нами десять человек, долго и упорно молчащих, — ход для Персеваля традиционный. Поставленный в неловкое положение зритель старается хоть как-то развлечься, пытаясь угадать, кому какая роль принадлежит. Сморщенная старушка, плачущая девушка, трансвестит, несколько невозмутимых мужчин — все они под пристальными взглядами начинают понемногу оживать и, очевидно, тоже скучать: лениво жевать жвачку, зевать.

Прерванное молчание ясности внесет немного. Узнаваемая пьеса является зрителю постепенно. На этот раз режиссер не только переписал ее, но измельчил в ничтожные несвязные отрывки. Вырванные из контекста реплики становятся абсурдными. Текст рассыпается прямо на глазах, как порванные бусы: упала одна бусина, затем еще, и вот они уже посыпались градом. Актеры перекрикивают друг друга, обрушиваются на маленький экран, вызывая коллапс — титры перевода не поспевают и в конечном счете гаснут вовсе. Может быть, они и не нужны: сюжет знаком, а разрозненные фразы смысла в происходящее не добавляют. Пустота и молчание значат не больше чем сказанное: слова прозвучат, как бред сходящих с ума поодиночке.

Среди них модник лакей Яша (Маттиас Лея) — то ли гей, то ли просто парень экстравагантный: в темных очках, блестящих лосинах и на каблуках. Персонаж Барбары Нюсс, добрейшая склеротичка Раневская, дама тоже неадекватная. Свой монолог об утрате дорогого сердцу сада и незавидной судьбе она повторяет раз десять, и всегда без особого сожаления — с блаженной всепрощающей улыбкой, а затем в нежном порыве принимается снова и снова целовать обитателей усадьбы. Раневская то и дело кружится в танце с Фирсом (Александр Симон), как уверяет режиссер, не только слугой, но и бывшим любовником, совсем еще молодым, но уже оглохшим. В окружении ее унылых дочерей восседает самодовольный Лопахин (Тило Вернер), в новой интерпретации он стал бизнесменом и постоянно разговаривает по мобильному. Кстати, вместо обустройства дач Лопахин предлагает организовать производство биотоплива, для чего вишневый сад хочет засадить рапсом. В ответ герои закатываются продолжительным истерическим смехом: «Рапс — это пошло».

Герои Персеваля находятся в пространстве тотального непонимания, они даже разговаривают на разных языках, порой с немецкого переходя на французский и турецкий. Лопахин с конторщиком (Рафаэль Штаховиак) неразборчиво по-русски выясняют, в какой сети супермаркетов лучше брать шампанское. Текст, обделенный значением, лишается и действия. Язык и речь здесь — самоцель. Герои, не способные к поступкам, прикованы к стульям и лишь иногда встают, чтобы потанцевать и поменяться местами.

Аплодисменты срывает дикая пляска Лопахина, бьющая через край энергией. Купил! Вот она мужская радость, азарт, заставляющий сердце биться быстрее. Кроме этих веселых припадков никакое иное действие на сцене не произойдет. Но и безбрежная тоска его места не займет: драматизм обращается в ничто посредством радикальной препарации текста, а также ироничными репликами вроде «Аня, где мои ласты? Нам же в отпуск». Так что спектакль чувств почти не задевает. От Чехова здесь ни мизансцен, ни лирики.

Все это, как порождение больного воображения, уйдет вместе с вишневыми деревьями и обаятельной сухенькой старушкой, которая погибнет, тихо обмякнув в объятиях Фирса в танце.