Отношения религии и культуры в разные времена претерпевали метаморфозы — от полного слияния до подозрительности и отталкивания. Беседуем об этом с доцентом Санкт-Петербургского института истории СПбГУ, протодиаконом Владимиром Василиком.

— Есть старое двусмысленное противопоставление — объединение понятий культуры и религии через слово «культ» от латинского cultus, «поклонение». Только если вслед за английским историком религии и этнографом Фрэзером одни говорят о едином генезисе: мол из древних языческих культов вышли и все религии, и культура, то другие резко разделяют эти два понятия. Где истина?

— Если мы рассмотрим происхождение архитектуры, изобразительного искусства, литературы, то даже в самых примитивных своих формах они, безусловно, связаны с религией, поклонением Богу или богам, с почитанием некоего высшего начала. Древние люди могли созидать такие мегалиты, как Стоунхендж, египтяне — колоссальные пирамиды. То есть лучшее отдавалось Богу. Именно благодаря религиозному началу выросла и современная культура, и во многом вся современная цивилизация. Другое дело, что в какой-то момент наступило пресыщение высокой культурой, отвержение ее истоков и иллюзия того, человек обязан этим только себе самому. Возмездием за подобное самодовольство стало гниение культуры, кризис цивилизации и распад общества. Просто потому, что в основе и культуры и государства лежит самоотдача. Но когда иссякает вера, приходят люди типа Макиавелли, для которых идея жертвы является смешной и порочной, который провозглашает принцип «каждый сам за себя». Что произойдет с оркестром, если каждый будет играть сам для себя? То же самое, только с гораздо более катастрофическими последствиями происходит в обществе: оно распадается, культура деградирует вплоть до дегенеративной фазы, когда инсталляция с экскрементами заменяет великие создания человеческого духа.

— Есть понятие «религиозная культура» и есть культура отдельной религии, например «культура православия» или «культура индуизма». Какова смысловая разница между ними?

— Разница большая. Например, при некоторых небольших точках совпадения во внешне общих моральных пунктах между индуизмом и православием нет ничего общего. Что может быть общего между почитанием Пресвятой Богородицы, кроткой рабы Господней и молитвенницы за род человеческий, и кровавыми жертвоприношениями свирепой богине Кали, шея которой украшена ожерельем из черепов? Что может быть общего между кротким и чистым Христом, принесшим себя в жертву за всех людей, и Кришной, который мчится на колеснице, давя своих врагов, а в свободное время блудит с пастушками? Ровным счетом ничего.

— Но их объединяют иногда понятием «религиозная культура». В самом этом определении есть ли какое-то лукавство, или это чисто научное обобщение?

— Обобщение, связанное с лукавством, поскольку христианство в своей глубине и чистоте по большому счету даже не религия. Потому что религия — это жертвы, храмы, культы. А сущность христианства состоит в присутствии Христа в Церкви в Евхаристии, в других таинствах, в молитве верных, в том, что исполняются его обещания: «с вами во все дни до скончания века». Хотя я и занимаюсь по долгу службы в духовных школах, но могу подтвердить: христианству научить невозможно, ему учит сам Бог.

— Но есть же все-таки понятие «христианская культура». Если исходить из культурологии, оно наследует в какой-то степени культуре иудаизма, что касается даже каких-то внешних сторон — храм, жертвенник. Это можно отнести к их общей культуре?

— Я бы сказал и да, и нет. Если смотреть с точки зрения чисто формальной, конечно, это так. Но формы преемства могут наполняться совершенно иным духом. Скажем, без храма в иудаизме никакая жертва невозможна, без храма традиционный иудаизм в смысле реальной связи с Богом провисает. А христианство живет иным. Конечно, мы любим наши храмы, как некое духовное подспорье, как место встречи с Богом, место организации молитвы, где пребывает благодать. Но в крайнем случае, если нас лишат храмов, мы сможем существовать и без них, ибо Всевышний не в «бревнах, а в ребрах». Идея ветхозаветного храма — это идея постоянного запрета, идея нарастающей сакральности, которой люди боятся. Это отдельно «двор язычников», «двор женщин», «двор мирян», «двор священников» и, наконец, отделенное завесой «Святая святых». И в христианском храме есть алтарь, со святым престолом, где приносится бескровная жертва и куда следует заходить только священнослужителям. Но свято также и все храмовое пространство. Скромный мирянин, стоящий в дальнем углу, может своей искренней молитвой освятить Святые дары, если священник оказался в этот день недостойным.

— То есть такие выражения, как «культура богослужения», «культура молитвы», «культура церковного пения», это скорее терминология культурологов и религиоведов, но не верующих?

— Да, для верующего человека в храме понятие «культура» не играет ключевой роли: стройно ли поет хор, какого качества письма иконы вокруг… Важнее — исполнение богослужения по канонам и внутренний духовный настрой. При этом, конечно, то, что именуется бытовой культурой поведения, никто и нигде не отменял...

— И религия и культура, если говорить об искусстве, творчестве, имеют дело как с имманентным, так и с трансцендентным для человека. Религия, разумеется, в большей степени. Но и искусство в своих глубоких проявлениях пытается прикоснуться к Абсолюту, отразить Божественное, «незримое очами». Значит ли это, что и та и другая идут в одну сторону, но разными путями?

— Я бы сказал, смотря как и смотря кто. Конечно, многие художники, благодаря дару, полученному от Бога, могли удивительно приобщаться к Божественной творческой истине и являть действительно сокровища красоты и чистоты. Это мы видим в некоторых стихотворениях Державина, в творениях позднего Пушкина, в картинах Васнецова, Нестерова и многих других. Но часто в область творчества вторгаются иные стихии — недобрые, демонические. Об этом прямо свидетельствуют сами художники и поэты. К примеру, тот же Лермонтов говорит: «...тайный яд страницы знойной смутил ребенка сон покойный», или признания Александра Блока, когда он читал Иоанна Лествичника. В «Лествице» последнего ярко описан дух уныния: как дух «острожелчный», палящий и мучающий человека. И вот Блок черным по белому признает в дневниках, что этот дух якобы совершенно необходим для художника. Осип Мандельштам пишет в одном из поздних своих стихотворений: «Пусть это оскорбительно, поймите, есть блуд труда и он у нас в крови». Что же это за труд, если это блуд? В результате таких инвектив происходит смешение первоначальной правильной интуиции, ведущей художника вверх, с низшими, демоническими инстинктами, которые делают его творения двойственными, амбивалентными. У того же Блока: «Весь горизонт в огне, и близко появленье, но страшно мне: изменишь облик Ты, и дерзкое возбудишь подозренье, сменив в конце привычные черты». То есть сам поэт чувствует возможность зловещей метаморфозы вдохновлявшего его мистического образа.

— «Даймоний» Сократа и его ученика Платона — тот внутренний голос, который должен предостерегать от плохого, у романтиков стал отождествляться с личным демоном гения, который возвышался тем самым над «толпой». На ваш взгляд, искусство — это неизбежное балансирование между Богом и дьяволом, светом и тьмой?

— Я бы сказал больше: любой человек постоянно, ежеминутно балансирует между добром и злом. При этом художник, безусловно, ответственен за то, что творит, представляя потом публике. Его ответственность связана не только с его продажностью или неподкупностью, как в повести Гоголя «Портрет», где художник стал жертвой демонического образа, который был создан предыдущим живописцем. Художник отвечает за то, каким силам он дает водить своей кистью, пером, резцом. Стоит вопрос, кем он будет: преподобным Андреем Рублевым или Михаилом Врубелем, о котором блестяще сказал (одновременно говоря и о себе) Блок в поэме «Возмездие»: «В нем почивает некий бог, его опустошает Демон, над коим Врубель изнемог... Его прозрения глубоки, но их глушит ночная тьма, и в снах холодных и жестоких он видит «Горе от ума». Оба они — и Рублев, и Врубель — творцы высокого искусства. Но у одного вершина творчества — «Троица», а у другого «Демон», сведший его с ума.

— Имеет ли с этой точки зрения смысл расхожее противопоставление «духовного» и «бездуховного» искусства?

— Я думаю, имеет, но опять-таки один из главных вопросов — «какого вы духа». Потому что духовное и бездуховное могут противопоставляться не только по уровню «пошлый» и «высокохудожественный». К сожалению, и среди высокохудожественных творений бывают те, которые более вредят человеческому сердцу, чем его исправляют и возвышают.

— Но у гениев это ведь часто может соединяться в сложном переплетении — даже в одном произведении. Например, симфония: вначале она гармонична, окрыляет, а затем врывается демоническая какофония, и остается неясным, кто же победил...

— Да, у одного и того же поэта могут быть удивительно светлые, могучие откровения, как у того же Блока в гениальном стихотворении «На поле Куликовом», а может быть просто ужас и кошмар. Не случайно перед смертью поэт порвал свои рукописи и записные книжки: это был своего рода акт покаяния. «Откровения» могут приходить в душу художника из разных источников, хотя ему порой кажется, что прямо с небес. «Небеса» тоже разные бывают. Не зря падшие духи именуются в православной традиции «духами злобы поднебесной», а одно из имен сатаны — Люцифер — переводится как «светоносный». И здесь художнику, безусловно, необходима такая замечательная добродетель, как рассуждение.

— В наше время, когда искусством мейнстрима, актуальным искусством называют все более пустые или прямо безобразные объекты и «произведения», Русская православная церковь поддерживает, берет под крыло проявления классической или просто гармонической культуры, что еще в начале ХХ века было бы странно, несвойственно ей. Например, театральные постановки, светскую живопись, балет, даже некоторые вещи из рок-музыки. По каналу «Спас» идут советские фильмы. Нет ли здесь некоего размытия границ?

— Я смотрю на эту проблему следующим образом: конечно, в условиях нынешнего разложения и бесовства хочется сохранить все лучшее, что нам дала дореволюционная культура и культура советского периода. В этом смысле, например, при всей нелюбви Церкви к советскому богоборчеству, в культурном плане просто приходится заимствовать советский опыт — а именно то, что высокая советская культура адаптировала из великой дворянской культуры XVIII-XIX веков. Товарищ Сталин захотел всех советских людей сделать как бы дворянами, как бы Пушкиными. Поэтому так торжественно и праздновалась столетняя годовщина смерти Александра Сергеевича в 1937 году.

И это до определенной степени удалось. Дворянская культура стала всенародной, что для Запада было немыслимо. Когда Антуан де Сент-Экзюпери честно описал, как в Советском Союзе на заводе исполняли Моцарта и рабочие внимательно слушали, то в ответ получил двести ругательных писем от своих западных корреспондентов, считавших, что это ложь и профанация. Но здесь, конечно, надо оговориться, что в СССР создавали своеобразную квазирелигию: на место теогуманизма, то есть Богочеловечества, коммунисты попытались поставить человекобожие. В этом смысле они даже старались адаптировать православные, христианские элементы. Когда в одном из прекрасных военных фильмов сапер бережно расчищает начертание креста на стене, его командир спрашивает: «Ты что, в Бога веришь?» — а он отвечает: «Я в человека верю».

— Многие и сегодня исповедуют ту же квазирелигию, при этом называя себя «православными»…

— Кто не закрывает специально глаза, может увидеть, что эта религия человекобожества, идущая от эпохи Возрождения и сформулированная европейскими «гуманистами», не выдержала испытания временем. От «человека прекрасного» Рафаэля и Боттичелли скатились к «человеку вообще», а потом к «человеку-стяжателю». От «человека-труженика» — к «человеку играющему», причем играющему в сомнительные игры.

К сожалению, в советском обществе отсутствовала серьезная метафизическая база, а именно вера в Бога, поэтому все доброе, что было в СССР (а доброго было немало), стояло на глиняных ногах. Прибыла вода и размыла их. Но даже если говорить о культуре пушкинского Золотого, а тем более Серебряного века, то даже по языку мы видим, насколько разительно он отличался от духа Священного Писания… Скажем, слово «прелесть», которое столь часто звучит в пушкинских стихах, в православии имеет устойчивую дефиницию: «прелесть бесовская». Пушкин в своем великолепном стихотворении, посвященном памяти Кутузова, не нашел ничего лучшего, как назвать его «идолом северных дружин». Бедный Михаил Илларионович! Будучи человеком глубоко православным, он, наверное, в гробу перевернулся от подобной похвалы. Потому что здесь уже действовал яд Просвещения — той богоборческой культуры, которая и породила кровавую Французскую революцию и наполеоновские войны. И вот, Церковь наша понимает, что молодежь надо занять чем-то высоким и достойным. Добродетельные груши сразу не скушать. Но мы должны понимать, что действительно высокая и действительно прекрасная «пушкинская» или «моцартовская» культура — это лишь промежуточная стадия на пути к подлинным духовным ценностям.

— То есть ценности высокой культуры с религиозной точки зрения относительны?

— Конечно. Абсолютен лишь Бог. Но и великие «светские» творения искусства могут привести к религии. При этом человек меняется. Очень яркий пример Сергия Булгакова — в молодости марксиста и философа-мистика, ставшего православным священником и богословом. Его, как ни странно, по его собственному признанию, привела к вере «Мадонна» Рафаэля. Когда молодым человеком побывал в Германии, он был потрясен, увидев в ней сокровища Божественной красоты и чистоты. А когда через много лет в эмиграции — почтенным, умудренным протоиереем вновь зашел в Дрезденскую галерею и посмотрел на знаменитую картину, то увидел на ней только лукавую девушку…

— Один знакомый писатель из старого поколения с долей шутки, но в целом сочувственно привел такой диалог: «Молодежь хорошие книги не читает?» — «Нет». — «А плохие?» — «Тоже не читает». — «Ну и хорошо, скорей Евангелие в руки возьмет!» Как вы относитесь к такой постановке вопроса? Может ли разочарование в светской культуре привести человека к Богу?

— Может. Хотя при этом все-таки имеет некоторое значение базовый, так сказать, культурный уровень человека. В Церковь приходили и приходят из совершенно невообразимых культурных сред. Я знал одного протодиакона, он, к сожалению, сейчас в расколе, который начинал с хиппования, а потом понял, что христианство — это гораздо круче. Но вот замечено, однако: у тех, кто долго и самозабвенно хипповал, панковал, занимался байкерством, был рокером, есть как бы некое повреждение. И в церковной жизни они порой начинают проявлять девиантные черты, этих людей, что называется, «стихии несут». При этом те, кто воспитывались на традиционной культуре, чаще всего ведут себя более взвешенно и разумно.

Как говорил Блаженный Августин, нам надо уподобиться евреям, которые вынесли из Египта все самое ценное. Из светской культуры христианам также следует выбирать все самое ценное, что можно использовать для духовной жизни. Святой Василий Великий, служивший архиепископом в римской Кесарии в IV веке, в своей речи к юношеству с похвалой отзывается о мудрости и мужестве ряда язычников. При этом он, разумеется, никогда не поставил бы знак равенства между языческой культурой и подлинно христианской жизнью.

— И все-таки дайте определение с точки зрения зрения служителя Церкви и ученого-гуманитария в одном лице, которым вы являетесь: культура и религия — это диполи, разделенные между собой заряды? Или все-таки между ними нет жесткого средостения?

— В человеческой жизни между ними, безусловно, есть взаимодействие, частые пересечения. Но также есть и постоянная борьба в этих сферах. «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей», — сформулировал Достоевский.

— А идея сотворчества художника Богу, она присутствует, кстати, и в науке: нет ли в ней гордыни?

— Как говорил мой, почивший, к сожалению, друг, ветеран Великой Отечественной войны, доктор исторических наук, профессор ЛГУ Михаил Иванович Фролов, «все от Бога и все для Бога». Что у нас есть? Только свободная воля и грехи, которые от этой свободной воли и проистекают. Мы рождены и воспитаны нашими родителями. Бог подавал им силы и средства для нашего рождения и воспитания. Бог подает и нам силы и средства для нашего бытия. Все вокруг, из чего мы черпаем ресурсы, это не мы создавали, а если мы что и сделали, то это вторичный продукт по отношению к окружающему миру. Отними у нас хоть на минуту воздух, который создан Творцом, не станет ни культуры, ни науки, ни самого человека.

Поэтому, если мы пытаемся нашу свободную волю направлять в сторону соработничества с Господом, в сторону смиренных трудов во славу Его — то что же здесь плохого? Ученик апостола Павла, священномученик Дионисий Ареопагит говорил, что «блаженнее всего быть сотрудником Бога». Другое дело, что он имел в виду самое главное человеческое искусство — искусство молитвы, к которому и подводят все прочие искусства: музыки, слова, живописи, ваяния. Главное духовное «художество» — это молитва. А в ней — благодарение, прощение, покаяние, любовь, и им не так просто научиться.