Татьяна ФИЛИППОВА

25.07.2024

Екатерина Мечетина примет участие в фестивале «Вдохновение», который пройдет на ВДНХ с 27 июля по 4 августа 2024 года. «Культура» поговорила с пианисткой о ее сольной программе, о музыке Рахманинова и исполнительском искусстве.

– Анонс вашего концерта появился на сайте фестиваля «Вдохновение» одним из первых. Вы сразу согласились участвовать?

– Конечно, ведь меня пригласила Сати Спивакова, один из кураторов фестиваля. Если Сати звонит – значит, будет интересно.

Мне нравится и зал, в котором я буду выступать, я обожаю ДК советской эпохи, неплохо их знаю, потому что они есть во многих городах. В них обычно хорошая акустика, потому что они строились по классическим канонам и в плане представляют собой простой прямоугольник. С точки зрения акустики это очень хорошо.

Самые лучшие залы, такие как амстердамский Консертгебау и наш Большой зал Консерватории, это просто огромная прямоугольная комната. Сталинские ДК построены по тому же принципу и хорошо звучат еще и потому, что там деревянные перегородки.

Поэтому, когда речь зашла о том, что можно летом сыграть на ВДНХ концерт, и предложение исходило от Сати, которую я очень люблю, и не только ее, но и Владимира Теодоровича, я была очень рада. Не знаю, какая публика придет, на ВДНХ люди приходят гулять, вдруг загуляет к нам кто-нибудь из тех, кто первый раз на таком концерте. Поэтому в моей сольной программе будут звучать «Времена года» Петра Ильича Чайковского и отдельные произведения Рахманинова, и наверное, я скажу пару слов о том, что это за музыка. Погода не должна оказать никакого влияния, потому что это не open air, а остальное, надеюсь, сложится.

– Вы сказали, что не знаете, какая публика окажется в зале, а я как раз хотела спросить, сильно ли меняется концерт в зависимости от публики?

– Бывает. Во-первых, смотрите, я играю везде, то есть буквально везде. В прошлом сезоне у меня были города Забайкальского края, Петр Лундстрем каждый год делает там замечательный фестиваль.

Или у меня у самой был фестиваль в Красноярском крае под названием «Сельская филармония». Мы с коллегой, с замечательным кларнетистом Игорем Федоровым, придумали такую программу, которая и для детей может быть пригодна, и для родителей, и для педагогов музыкальных школ. Но самое удивительное, конечно, приезжать в село, где живет 4-5 тысяч человек, и видеть там музыкальную школу. Нас это очень вдохновляет, и мы понимаем, что обязательно надо выступать там живьем.

Вот только что у меня был тур по Краснодарскому краю, четыре города – Краснодар, Анапа, Новороссийск, Туапсе. И везде все по-разному. Приезжаешь в Анапу – там стоит прекрасный, очень старенький, но при этом очень душевный инструмент Bechstein. Приезжаешь в соседний Новороссийск, который вроде бы побольше, а там катастрофическая совершенно «Москва». Но везде, куда бы мы ни приехали, люди очень-очень ждали. И начинают извиняться: «Вот у нас такой рояль...» Я говорю: «Но вы-то чем виноваты? Ну, нет у вас другого рояля – это что, повод не ехать к вам?»

Публика, конечно, тоже везде разная. И хотя последние годы я люблю разговаривать с залом, но это не везде уместно. Я не буду разговаривать на сцене зала Чайковского просто потому, что это не надо. Но если, например, я поеду отыгрывать ту же программу в Дом ученых подмосковного Жуковского, мне там захочется поговорить. В общем, всегда стараюсь чувствовать публику.

Самые показательные были деревни Красноярского края, потому что приходили пацанчики такие, вот именно это слово, мальчуганы 10 – 11 лет, первые полчаса сидели в телефонах, а потом отвлекались, начинали даже какие-то вопросы задавать. В конце концов телефоны откладывались, потому что мы начинали с ними шутить. Игорь разбирал кларнет на составные части и заканчивал буквально на одном мундштуке. Наверное, пришли такие времена, когда музыканты должны использовать какие-то «цеплялки» для привлечения внимания молодой публики.

Недавно были у меня переговоры с Китаем, и они прямо сказали: «Нашей публике обязательно нужно в конце что-то на грани цирковых номеров». То есть когда, например, Анна Нетребко в одной из мизансцен бросала туфли в зал и это было оправдано художественным образом арии, которая исполнялась, это было то что надо.

– Можно, наверное, швырнуть в зал ноты.

– Нет-нет-нет, я такого делать не буду. Я им сразу сказала: «Извините, но я крайне скучный, консервативный человек, и устраивать цирк я вам не обещаю». Все-таки за нашей спиной стоят великие люди, целые поколения педагогов, невозможно об этом забыть.

Я недавно считала – у меня что от Моцарта, что от Бетховена семь поколений педагогов, то есть как Исаак родил Иакова и так далее, и так далее. Цепочку, которая ведет от Бетховена, я лучше помню. Смотрите: Бетховен родил Карла Черни, этюды которого все играют. Карл Черни родил, на минуточку, Ференца Листа. У Листа учился Александр Ильич Зилоти, великий русский пианист конца XIX века, двоюродный брат и учитель Рахманинова. Зилоти учил Александра Борисовича Гольденвейзера, который создал ЦМШ, детскую группу при Консерватории. У Гольденвейзера учились уже более близкие моему поколению люди. И, соответственно, через еще несколько ступенек я. Как вот это все сочетать с просьбой сделать какой-то цирк на сцене?

Поколение, которое сейчас идет за нами, те, кому сейчас 18 – 20, они, конечно, будут совершенно другие, и у них уже будут другие представления. Они привыкли к Тик-току и к тому, что надо пиарить себя, а мы еще нет, понимаете. Мы оказались между двух эпох.

– У вас, наверное, ну, как и у многих наших музыкантов, в последние годы сильно изменились гастрольные маршруты, вектор переместился с Запада на Восток.

– Как ни странно, пока нет. То есть они изменились в сторону отсечения Запада, но у меня, честно сказать, начиная примерно с середины 2000-х годов было больше концертов в России, чем за рубежом. Потом соотношение стало примерно 80 на 20, и я даже думала: надо мне что-то предпринять, чтобы активизировать карьеру на Западе, я мало для этого делаю. Хотя и такие случаи бывали, что люди просто звонили и говорили: «Мы вас приглашаем».

В принципе, умные артисты сами занимаются своими карьерами, или у них есть мощные концертные директора. У меня на тот момент не было директоров, работающих в зарубежье, но зато у меня была Московская филармония, которая активно занималась моим продвижением на родных сценах. Потом пришла пандемия, и если и можно было где-то играть, то только где-то у нас. Потом наступила специальная военная операция, и то, что было запланировано, начало перечеркиваться.

С тех пор, да, идет разворот на Восток, там уже побывали большинство моих коллег. А я почему-то ни разу еще с тех пор в Китае не была. Но мне, честно сказать, неважно, где играть, вот вообще неважно. Если бы я хотела играть только на красивых престижных сценах, я бы не поехала в Нерчинск, где главное градообразующее предприятие – тюрьма. В песне «Славное море, священный Байкал» есть слова «Шилка и Нерчинск не страшны теперь» (смеется). И там ведь я играла. В Нерчинске рояль был знаете какой? Малюсенький. Я сначала подумала, что он электронный, но нет, он был акустический. Старый, еще советских времен гэдээровский рояль, покрашенный в синий цвет. Я говорю настройщику: «Что это вообще такое?» – «Ну, он был драненький, страшненький. Я взял автомобильную краску и из пульверизатора покрасил его в синий цвет». (смеется) Это наша родина, и я обожаю эти все вещи, просто обожаю, понимаете. Люди приходят слушать музыку, и у них есть только этот старенький синенький рояльчик.

Не хочу сказать, что не люблю зарубежные гастроли. Там тоже бывает замечательная публика. В Германии она очень образованная, понимающая. В Бразилии свистят и топают ногами, как на футбольном матче. В Перу мне сказали: «Какое счастье, что мы именно с вами в первый раз в жизни сыграли Первый концерт Чайковского». Но наши – это все-таки совершенно особое. И русскую музыку мы понимаем особым образом. Вот приезжаешь куда-то – и тебя встречают, как родственника, вот ты наш родненький, хороший ты наш. Особенно если несколько раз подряд приезжаешь в какой-то один город. В Европе, наверное, люди тоже испытывают позитивные эмоции после хорошего концерта, но такого чувства, что мы одна семья, не возникает, а у нас возникает. Вот почему мне так дороги поездки по нашей стране, и почему я совершенно не переживаю, что обстоятельства сейчас отрубили для меня поездки в западном направлении.

– Афиша фестиваля обещает, что вы будете играть Рахманинова. Рахманинов — ваш композитор?

– Абсолютно. Но, вы знаете, штука в том, что Рахманинов настолько любим всеми пианистами, что очень многие, если сумели найти с ним общий язык, говорят, что «Рахманинов – это мой композитор». Здесь есть, конечно, очень тонкий момент, как бы не впасть в прелесть, не решить, что я – пророк Рахманинова на нынешнем исполнительском Олимпе. И я этого очень боюсь. Но, с другой стороны, я точно знаю, что я очень совестлива и доскональна, отношусь к этой музыке как трудолюбивый человек.

Гоголь сказал (это из моих последних открытий), что каждый должен делать свою работу так, как будто ее заказал не человек, а сам Господь Бог. И вот такое отношение у меня к Рахманинову, к Чайковскому, к Шопену, к Бетховену. Вот не могу сказать, что ко всем подряд, но в идеале, конечно, надо стремиться к этому. Просто кто-то больше откликается, как Рахманинов, русскому человеку, а вот, например, к Брамсу я отношусь с уважением. И к Прокофьеву тоже. Я бесконечно его уважаю, он величайший мастер, но меня он не заставляет плакать, а Рахманинов может.

Я в последние годы об этом очень много думаю, и я понимаю, что мы занимаемся делом, которое нас полностью вытаскивает из реальности. Когда в концерте Рахманинова наступает кульминация, такое ощущение, что крылья вырастают и тащат тебя. Не ты их выращиваешь, а они сами вырастают. Об этом, кстати, мы много со Спиваковым разговаривали, поскольку он тоже очень любит Рахманинова, и мы играем Рахманинова вместе. Вот такое наше исполнительское благословение.

– В разгар нашей жизни в самоизоляции вышел альбом современной академической музыки с двенадцатью фортепьянными пьесами Вячеслава Бутусова в вашем исполнении. И для ваших поклонников, и для фанатов Бутусова это был подарок и в то же время неожиданность.

– Это неожиданно, но своего рода закономерно. Я в школьные годы совершенно не чуралась популярной музыки. У нас в ЦМШ было принято слушать западную, русскую мы не слушали, но я о ней знала от моей двоюродной сестры, которая училась в университете, и у них это было более принято. Что-то я и про Бутусова слышала в компании сестры. А потом, миллион лет спустя, на мой концерт в Петербурге вдруг приходит его жена Анжелика, и говорит: «Знаете, Вячеслав давно подумывает сделать что-то в академическом жанре».

Оказалось, что поначалу у него была идея просто переложить всем известные хиты «Наутилус Помпилиус» в виде романсов, то есть голос и фортепиано. Потом добавился детский хор радио и телевидения Санкт-Петербурга, и хормейстер, руководитель этого хора Игорь Грибков сделал аранжировки, в том числе и для фортепиано. Вячеславу, конечно, очень сложно было – он стоит без гитары, перед ним пюпитр с текстами, рядом сидит пианист, который играет все немножко иначе, не так, как ему привычно. В общем, наши первые репетиции были таким вот приглядыванием к этому жанру, а потом пошло здорово. Есть у него такая песня, «Прогулки по воде», и от одного из куплетов у меня каждый раз шли мурашки. В классическом репертуаре к меня такого не случается, а вот здесь было.

А дальше стало еще интереснее. Вячеслав, видимо, вошел во вкус и написал… он нот не знает, как Пол Маккартни, поэтому, скорее, наиграл на гитаре или на пианино. И они с тем же самым Игорем Грибковым, хормейстером и композитором, сделали двенадцать пьес для фортепиано с соло и прислали мне. Я сначала со своей профессиональной пианистической позиции немножко их критикнула, они доработали пьесы, и мы сделали очень интересный студийный альбом. Пьесы разные по характеру, и Вячеслав дал им имена художников эпохи Возрождения: «Тициан», «Караваджо», «Леонардо», «Липпи», «Донателло». В них легко узнать Бутусова, у него очень характерные гармонические обороты, и одновременно это фортепианная инструментальная музыка. Без единого слова.

Я знаю, что он пошел дальше, что он сейчас работает над симфоническими произведениями, и даже присылал мне небольшие отрывки, очень интересные. И я, конечно, просто восхищена эволюцией личности, понимаете, я отношусь к его работе с огромным уважением. Кстати, если вспомнить любимых мной «Битлз», Пол Маккартни тоже не знает нот, но у него ведь есть «Ливерпульская оратория». То есть мы видим, что музыкантов, которые не останавливаются в развитии, влечет классический жанр, и это интересно. Не всех, но кого-то влечет, и я рада, что могу это поддержать.

– Значит ли это, что вы тоже готовы экспериментировать, например, в области джазовой импровизации?

– Джаз – нет. Возможно, это упущение моего личного образования или даже, может быть, системы нашего музыкального образования, в которой нет импровизаций. Вот если бы сейчас я вернулась на несколько лет назад, в годы хотя бы студенчества, не школы, потому что в школе надо было оттачивать технологию, но в вузе или где-то сразу после я могла бы попробовать джазовую импровизацию.

У меня был очень интересный разговор с Даниилом Борисовичем Крамером, он потрясающий музыкант, вот именно музыкант, не джазмен, не классический пианист – и то и другое. И он сказал нам с Сашей Гиндиным: «Ребята, вот на спор просто можно сделать реалити-шоу «Научи двух классических пианистов за неделю играть джаз». Потому что у вас такая база, у вас такая школа, в том числе и по теоретическим предметам». Но сейчас джаз – это то, чего я не умею совсем. И не могу сказать, что меня это печалит, хотя, конечно, это было бы не лишним, совсем не лишним.

С другой стороны, я смотрю на моих сверстников, на моего ближайшего друга, одноклассника, который сейчас становится дирижером на моих глазах. Он всю жизнь работал как скрипач и продолжает это делать, у него большая семья, и, несмотря на это, он чувствует какой-то зов, который сильнее человека. И учится дирижированию. Я смотрю на таких людей и думаю: вот бы меня что-нибудь так позвало, чтобы я не могла устоять.

Фотографии: АГН Москва; на анонсе Валерий Шарифулин/ТАСС.