Елена ФЕДОРЕНКО

18.08.2016

Исполняется 120 лет со дня рождения Фаины Раневской. Ее афоризмы стали фольклором, а героини по-прежнему современны. Странная миссис Сэвидж и Люси Купер («Дальше — тишина») перешли в разряд театральных легенд. Родившись в богатой семье, Фанни Фельдман оставила сытую и благополучную жизнь, чтобы пройти путь скитаний по провинциальным труппам и стать великой Фаиной Раневской. 

Более полувека служила в московских коллективах, из них почти три десятилетия — в Театре имени Моссовета. Работала трудно и мучительно. Тянулась к совершенству и всегда оставалась неудовлетворенной: «Ужасная профессия. Ни с чем не сравнимая. Вечное недовольство собой — даже тогда, когда приходит успех». В преддверии юбилея корреспондент «Культуры» задала вопросы великой Фаине Георгиевне.

культура: Как увлеклись сценой?  
Раневская: Актрисой себя почувствовала в пятилетнем возрасте. Умер маленький братик, я жалела его, день плакала. И все-таки отодвинула занавеску на зеркале — посмотреть, какая я в слезах.

культура: Вы часто говорили, что типажи, увиденные в детстве, помогали создавать сценические и экранные образы... Это так? 
Раневская: Я стою в детской на подоконнике и смотрю в окно дома напротив. Нас разделяет узкая улица, и потому мне хорошо видно все, что там происходит.

Там танцуют, смеются, визжат. Это бал в офицерском собрании. Мне семь лет, я не знаю слов «пошлость» и «мещанство», но мне очень не нравится все, что вижу на втором этаже в окне дома напротив. Я не буду, когда вырасту, взвизгивать, обмахиваться носовым платком или веером, так хохотать и гримасничать!..

Потом офицеры и их дамы уехали, и в доме напротив поселилась учительница географии — толстая важная старуха, у которой я училась, поступив в гимназию. Она ставила мне двойки и выгоняла из класса, презирая меня за невежество в области географии. В ее окно я не смотрела, там не было ничего интересного. Через много лет, став актрисой, я получила роль акушерки Змеюкиной в чеховской «Свадьбе». Мне очень помогли мои детские впечатления-воспоминания об офицерских балах. Помогли наблюдательность, стремление увидеть в человеке характерное: смешное или жалкое, доброе или злое... 

культура: Ваш родной Таганрог — город Чехова, и многие персонажи вышли оттуда. Когда узнали о великом земляке?     
Раневская: К дому подъехала двуколка, из города приехал приказчик, привез почту, привез много свертков, много вкусности. Я счастливая, я очень счастлива.

«Почему?» — вскрикнула мама. Я бегу в дом, через спущенные жалюзи в спальне полоска света, она блестит золотом, мама уронила голову на ручку кресла, она плачет — я мучительно крепко люблю мать, спрашиваю, почему она плачет... пугаюсь и тоже плачу. На коленях матери газета: «...вчера в Баденвейлере скончался А.П. Чехов». В газете — фотография человека с добрым лицом. Бегу искать книгу Чехова. Нахожу, начинаю читать. Мне попалась «Скучная история». Схватила книгу, побежала в сад, прочитала всю. Закрыла книжку. И на этом кончилось мое детство. Я поняла все об одиночестве человека. 

культура: Вы начинали в провинции свою актерскую жизнь, называя ее кладбищем несыгранных ролей. Что вспоминается?   
Раневская: Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия. Я провинциальная актриса. Где я только ни служила! Только в городе Вездесранске не служила!

Первый сезон в Крыму, я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Стою на горе и говорю противно-нежным голосом: «Шаги мои легче пуха, я умею скользить, как змея...» После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору, и больно ушибить партнера. В публике смех, партнер, стеная, угрожает оторвать мне голову. Придя домой, я дала себе слово уйти со сцены.

культура: Хорошо, что не ушли. Ведь вскоре встретили Павлу Вульф — выдающуюся актрису и педагога. 
Раневская: Павла Леонтьевна спасла меня от улицы. Она меня очень любила, а я относилась к ней молитвенно. Павла Леонтьевна — имя это для меня свято. Только ей я обязана тем, что стала актрисой. В трудную минуту я обратилась к ней за помощью. Она нашла меня способной и стала со мной работать. Научила меня тому, что ей преподал ее великий учитель Давыдов и очень любившая ее Комиссаржевская. Она сделала из меня и человека и актрису. Если я стала понимать, как вести себя на сцене, — я обязана этим только Павле Леонтьевне.

Она истребила во мне все, что могло помешать тому, чем я стала. Никаких ночных бдений с актерской братией, никаких сборищ с вином, анекдотами и блудом. Она научила радоваться природе — «клейким листочкам». Научила слушать и понимать лучшую музыку. В музеях мы смотрели то, что создавало для меня смысл бытия. Она внушила страсть к Пушкину. Запретила читать просто книги, а дала познать лучшее в мировой литературе. Она умерла у меня на руках.

культура: Фанни Фельдман превратилась в Фаину Раневскую. Версий происхождения псевдонима — несколько. Вы рассказывали дивную историю. Мать, тайком от отца, высылала сбежавшей из семьи дочери деньги. С коллегой-трагиком зашли получить наличные...  
Раневская: Когда мы вышли из массивных банковских дверей, то порыв ветра вырвал у меня из рук купюры — всю сумму. Я остановилась и, следя за улетающими банкнотами, сказала: «Денег жаль, зато как красиво они улетают!» «Да ведь Вы Раневская! — воскликнул спутник. — Только она могла так сказать!» Когда мне пришлось выбирать псевдоним, я решила взять фамилию чеховской героини. У нас есть с ней что-то общее, далеко не всё, совсем не всё... Я думаю, Чехов дал такую фамилию Любовь Андреевне потому, что она преждевременный человек: живет страстями, когда все вокруг всё высчитывают, вымеривают, выгадывают. Раневская — значит появившаяся рано, неожиданно, не к сроку. Может быть, Чехов даже думал, что неприкаянным людям, непрактичным, умеющим любить без оглядки, если и найдется место в жизни, то лет эдак через двести. Таким людям, каким Чехов был сам.

культура: Да и Вы практичностью не отличались. Деньги так и не научились считать. 
Раневская: Среди моих бумаг нет ничего, что бы напоминало денежные знаки. Деньги мешают и когда их нет, и когда они есть. Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я. ...Поняла, в чем мое несчастье: я, скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая дура» — не лажу с бытом!

культура: Вашей «доморощенной философией» все были напуганы, и это можно понять, ведь афоризмы-характеристики коллег — совсем не сладкая лесть: «примус в степи», «помесь гремучей змеи со степным колокольчиком», «маразмист-затейник», «третьесортная грандиозность», «вытянутый лилипут». А какое определение Вы дали бы таланту? 
Раневская: Однажды Толстой (Алексей Николаевич. — «Культура») сказал, что у меня терпкий талант. Я спросила — почему терпкий? Он объяснил: «Впивается как запах скипидара...» Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной...

Часто говорят: «Талант — это вера в себя». А по-моему, талант — это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой, своими недостатками, чего я, кстати, никогда не замечала в посредственности. Я вообще заметила, что талант всегда тянется к таланту и только посредственность остается равнодушной, а иногда даже враждебной к таланту. Научиться быть артистом нельзя. Можно развить свое дарование, научиться говорить, изъясняться, но потрясать — нет. Для этого надо родиться с природой актера.

Я не знаю системы актерской игры, не знаю теорий. Все проще! Есть талант или нет его. Научиться таланту невозможно, может быть, потому мало хорошего в театре.

культура: Как-то резко Вы о современном театре... 
Раневская: Это не театр, а дачный сортир. Обидно кончать свою жизнь в сортире. В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости рвать зубы. Я дожила до такого времени, когда исчезли домработницы. И знаете, почему? Все домработницы ушли в актрисы. Вам не приходило в голову, что многие молодые актрисы напоминают домработниц? Как трудно без них дома, как трудно с ними в театре.

Ну и лица мне попадаются, не лица, а личное оскорбление! В театр вхожу как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие. Ни одного честного слова, ни одного честного глаза! Не могу, когда шлюха корчит из себя невинность. ...Не могу терпеть ни фальши, ни безвкусицы, ни невежества. Не могу больше выносить штампов ни своих, ни чужих, слушать глупость неграмотных режиссеров. 

Сейчас актеры не умеют молчать, а кстати, и говорить. Слова съедают, бормочут что-то про себя, концы слов не слышны. Культура речи даже в прославленных в прошлом театрах ушла. Тошно от театра. Самое главное для меня ансамбль, а его след простыл. Как будто бы Станиславский не рождался. 

культура: Самого Константина Сергеевича встречали? 
Раневская: Я счастлива, что жила в «эпоху Станиславского», ушедшую вместе с ним... Станиславский был в нашем деле такое же чудо, как Пушкин в поэзии. Его Астров... Вершинин. Буду умирать, и в каждом глазу у меня будет Станиславский — Крутицкий в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты». Я его вижу: руки, спину, глаза идиота... А в «Хозяйке гостиницы» он играл женоненавистника, кавалера Риппафрата. Как он там ел в гостинице рябчика! Сей кавалер был преисполнен отвращения к женщине. И постепенно, без слов влюблялся!

Однажды в Леонтьевском переулке я увидела пролетку, в которой проезжал Константин Сергеевич. Бросилась за ней, посылая воздушные поцелуи и крича ему: «Мальчик! Мальчик мой дорогой!» Станиславский привстал, расхохотался (я горжусь тем, что его рассмешила) и показал рукой, чтобы я ушла... Это была первая встреча и последняя.

культура: Преклонение Вы испытывали и перед Александром Таировым — с его «Камерного театра» началось Ваше покорение Москвы.    
Раневская: Режиссеры меня не любили, я платила им взаимностью. Исключением был Таиров, поверивший мне. Мне посчастливилось быть на спектакле «Сакунтала», которым открывался Камерный театр. Это ослепительное зрелище, солнечное, праздничное видится и помнится мне по сей день. Роль Сакунталы исполняла пленительная, вдохновенная Алиса Коонен. С тех пор, приезжая в Москву, неизменно преданная Камерному театру, я пересмотрела почти все его спектакли. Все восхищало и мне захотелось работать с таким мастером, в таком особом театре. Я отважилась об этом написать Александру Яковлевичу, впрочем, не надеясь на успех моей просьбы. Он ответил мне любезным письмом. А через некоторое время предложил мне дебют в пьесе украинского драматурга Кулиша «Патетическая соната». 

Дебют в Москве! Как это радостно и как страшно. Я боялась взыскательных столичных зрителей, боялась того, что роль мне может не удастся... Ощущала себя убогой провинциалкой среди моих новых товарищей. А когда появились конструкции и мне пришлось репетировать на большой высоте, почти у колосников, я чуть не потеряла дара речи, так как страдаю боязнью пространства. Я была растеряна, подавлена необходимостью весь спектакль «быть на высоте». Репетировала плохо, не верила себе, от волнения заикалась. Александр Яковлевич... увидел мою растерянность, почувствовал мое отчаяние и решил прибегнуть к особому педагогическому приему: стоя у рампы, он кричал мне: «Молодец! Молодец Раневская! Так!.. Хорошо! Правильно! Умница! Смотрите, как она умеет работать! Как нашла в роли то, что нужно». А я тогда еще ничего не нашла, но эти слова Таирова помогли мне преодолеть чувство неуверенности в себе. Вот если бы Таиров закричал мне тогда «Не верю», я бы повернулась и ушла со сцены навсегда.

культура: Любимые роли? 
Раневская: Я не придаю большого значения тому, что сделала в театре и в кино. Люблю играть эпизод — он в состоянии выразить больше, чем иная многословная роль. ...Почему мои любимые роли: бандитка Манька из «Шторма», продувная Дунька из «Любови Яровой» и даже спекулянтка Марго из «Легкой жизни»? Может быть, в моих глубинах затаилась преступница? Или каждого вообще тянет к тому, чего в нем нет?

...В актерской жизни нужно везение. Больше, чем в любой другой, актер зависим, выбирать роли ему не дано. Я сыграла сотую часть того, что могла. Вообще я не считаю, что у меня счастливая актерская судьба... Тоскую о несыгранных ролях. 

культура: Почему оказались столь беспощадны к критикам? 
Раневская: Ох уж эти несносные журналисты! Половина лжи, которую они распространяют обо мне, не соответствует действительности. Всякая сволочь в похвальных статьях упоминает о моем трудном характере. Я не избалована вниманием к себе критиков, в особенности критикесс, которым стало известно, что я обозвала их «амазонки в климаксе». Деляги, авантюристы и всякие мелкие жулики пера! Торгуют душой, как пуговицами.

В пять лет я была тщеславна. Я убила в себе червя тщеславия в одно мгновение, когда подумала, что у меня не будет ни славы Чаплина, ни славы Шаляпина, раз у меня нет их гения. И тут же успокоилась. Но когда ругнут — чуть ли не плачу. А похвалят — рада, но не больше, чем вкусному пирожному, не больше.

культура: Вы играли с великими партнерами... 
Раневская: Играть можно в карты, на скачках, в шашки. На сцене жить нужно. Пусть играют дети. Не выношу актеров «игральщиков». Не выношу органически, до физического отвращения... Сейчас мучаюсь от партнера, который «представляет» всегда одинаково, как запись на пластинке. Если актер не импровизирует — ремесло, мерзкое ремесло! 

Партнер для меня — все. С талантливыми становлюсь талантливая, с бездарными — бездарной. Никогда не понимала и не пойму, каким образом великие актеры играли с неталантливыми людьми. Кто и что их вдохновляло, когда рядом стоял НЕКТО С ПУСТЫМИ ГЛАЗАМИ. С артистами, от которых нечем заразиться, даже насморком. Для меня загадка: как могли Великие актеры играть с любым дерьмом? Я мученица, ненавижу бездарную сволочь, не могу с ней ужиться, и вся моя долгая жизнь в театре — Голгофа. Хорошее начало для «Воспоминаний».

культура: Почему же уничтожили свои написанные «Мемуары»? 
Раневская: Три года писала книгу воспоминаний, польстившись на аванс две тысячи рублей, с целью приобрести теплое пальто... 

Это была бы горестная книжка, жалобная книга «Судьба — шлюха». Писать о себе плохо — не хочется. Хорошо — неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Все бранят меня за то, что я порвала книгу воспоминаний. Почему я так поступила? Кто-то сказал, кажется, Стендаль: «Если у человека есть сердце, он не хочет, чтобы его жизнь бросалась в глаза». И это решило судьбу книги. 

Писать должны писатели, а актерам положено играть на театре. То, что актер хочет рассказать о себе, он должен сыграть, а не писать мемуаров.

«Воспоминания» — невольная сплетня. Посмертная казнь поэта. Читаю этих сволочных вспоминательниц об Ахматовой и бешусь. Этим стервам охота рассказать о себе. Лучше бы читали ее, а ведь не знают, не читают. Меня спрашивают, почему я не пишу об Ахматовой, ведь мы дружили... Отвечаю: не пишу, потому что очень люблю ее.

культура: Вас высоко ценили не только на Родине. Рузвельт называл самой выдающейся актрисой века, восхищался Чаплин, а Драйзер после просмотра фильма «Мечта» вышел из запоя. Не было соблазна уехать из России? 
Раневская: Когда я слышу о том, что люди бросают страну, где они родились, всегда думаю: как это можно, когда здесь родились Толстой, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Чехов, когда здесь жили писатели, поэты, как Тютчев, Блок, и те другие, каких нет нигде. Когда здесь свои березы, свои тополя, свое небо. Как это можно бросить?

Народ у нас самый даровитый, добрый и совестливый. Но практически как-то складывается так, что постоянно, процентов на восемьдесят, нас окружают идиоты, мошенники и жуткие дамы без собачек. Беда!

культура: Как попали в кино? 
Раневская: Я собрала все фотографии, на которых была изображена в ролях, сыгранных в периферийных театрах, а их оказалось множество, и отправила на «Мосфильм»... и... была наказана за такую свою нескромность. Один мой приятель-актер Гартинский, который в то время снимался в кино, чем вызывал во мне чувство черной зависти, вернул однажды мои снимки, сказав: «Это никому не нужно — так просили вам передать». Я подумала: переживу. Но перестала ходить в кино. Однажды ко мне подошел приветливый молодой человек и сказал, что видел меня в спектакле Камерного театра «Патетическая соната», после чего загорелся желанием снимать меня во что бы то ни стало. Я кинулась ему на шею. Этот фильм («Пышка». — «Культура») стал первой самостоятельной работой в то время молодого художника Михаила Ромма.

культура: Почему же потом отказывались от киноролей, которых так долго ждали? 
Раневская: Кино — заведение босяцкое. Сняться в плохом фильме — все равно что плюнуть в вечность. Деньги съедены, а позор остался. Представьте, что вы моетесь в бане, а туда приводят экскурсию. Съемки похожи на каторгу. Сплошное унижение человеческого достоинства, а впереди провал, срам, если картина вылезет на экран. 

культура: Наверное, такая беспощадность к кинематографу связана и с преследовавшей Вас «Мулей» из «Подкидыша»? 
Раневская: Это очень надоедало, мешало. К тому же я остро ненавидела роль, которая дала мне популярность. Сколько лет мне кричали на улице мальчишки: «Муля, не нервируй меня!» Хорошо одетые надушенные дамы протягивали ручки лодочкой и аккуратно сложенными губками вместо того, чтобы представиться, шептали: «Муля, не нервируй меня!» Государственные деятели шли навстречу и, проявляя любовь и уважение к искусству, говорили доброжелательно: «Муля, не нервируй меня!» Я не Муля. Я старая актриса и никого не хочу нервировать. Мне трудно видеть людей. Потому что все, кого я любила, кого боготворила, умерли. Сколько людей аплодируют мне, а мне так одиноко. 

культура: Как много печали в Ваших словах! 
Раневская: А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз. Я как старая пальма на вокзале — никому не нужна, а выбросить жалко. Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала как комар. В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.

У меня хватило ума глупо прожить жизнь. Страшно грустна моя жизнь. Да и жизнь — это небольшая прогулка перед вечным сном, она проходит и не кланяется, как сердитая соседка. Я часто думаю о том, что люди, ищущие и стремящиеся к славе, не понимают, что в так называемой «славе» гнездится то самое одиночество, которого не знает любая уборщица в театре. Это происходит оттого, что человека, пользующегося известностью, считают счастливым, удовлетворенным, а в действительности все наоборот. Спутник славы — одиночество. Живется трудно, одиноко, до полного отчаяния. Одиночество — это когда в доме есть телефон, а звонит будильник. А я не могу есть одна — это все равно, что сидеть в сортире вдвоем. Если у тебя есть человек, которому можно рассказать сны, ты не имеешь права считать себя одинокой. Мне некому теперь рассказать сон.

культура: Расскажите нам...  
Раневская: На ночь я почти всегда читаю Пушкина. Потом принимаю снотворное и опять читаю, потому что снотворное не действует. Я опять принимаю снотворное и думаю о Пушкине. Если бы я его встретила, я сказала бы ему, какой он замечательный, как мы все его помним, как я живу им всю свою долгую жизнь... Потом я засыпаю, и мне снится Пушкин. Он идет с тростью по Тверскому бульвару. Я бегу к нему, кричу. Он остановился, посмотрел, поклонился и сказал: «Оставь меня в покое, старая б... Как ты надоела мне со своей любовью».

культура: Пушкин — любовь особая? 
Раневская: Пушкин — планета! Он где-то рядом. Я с ним не расстаюсь. Что бы я делала в этом мире без Пушкина...

80 лет — степень наслаждения и восторга Толстым. Я вижу его глазами. Всё это было с ним. Больше отца — он мне дорог, как небо. Как князь Андрей. Я смотрю в небо и бываю очень печальна. Я не могу оторваться. Вы или кто-нибудь другой в мире объясните мне, что это за старик?! Я в последнее время не читаю ни Флобера, ни Мопассана. Это все о людях, которых они сочинили. А Толстой! Он их знал, он пожимал им руку или не здоровался...

Читаю, читаю, перечитываю. Взяла Лескова перечитывать. «Юдоль» — страшно и великолепно. Писатель он ни на кого не похожий, он не может не удивлять. Только Россия могла дать и Толстого, и Пушкина, и Достоевского, и Гоголя, и аристократа (от лавочника) Чехова, и мальчика Лермонтова, и Щедрина, и Герцена, и Лескова неуемного — писателя трагически одинокого; и в его время, и теперь его не знают, теперь нет интеллигентных, чтобы знать их вообще, писателей русских.  

культура: Странно, Вы актриса, и не любите цветы... 
Раневская: Деревья мыслители, а цветы — кокотки. Деревья всегда прекрасные — зеленые и без единого листа. Я их люблю, как могу полюбить хорошего человека. В цветах нет, не бывает печали и потому к цветам равнодушна...

Люблю собак, умны они и добры, но люди делают их злыми. ...Глаза собаки человечны удивительно. 

Мучительная нежность к животным, жалость к ним, к людям этого уже не осталось. Старух, стариков только и жалко никому не нужных. 

Старость — это просто свинство. Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела. А только начинаешь жить!.. Чем я занимаюсь? Симулирую здоровье. Погибаю от безвкусия окружения. Хороший вкус — тоже наказание Божие.