01.04.2021

Использование мата — это попытка доказать себе и другим свою состоятельность, когда в ней внутренне сомневаешься

Спор о допустимости нецензурной лексики в кино и публичном пространстве периодически обостряется. И находятся те, кто объявляет, что лучше вообще не будут снимать кино, чем снимать его без мата. Доводы за мат банальны: «без него искусство теряет необходимую эмоциональную окраску» и «если мы показываем фильмы про людей, которые используют мат, будет нечестно показывать их, не используя мат». Хотя тот, кто достаточно развит в своем восприятии искусства и владении речью, хорошо знает — свои мысли «легко и приятно» выражать и без мата. И умеет это делать.

Уже во времена СССР те, кто из среды завода попадал в среду вуза или начальства, знали — матом больше ругаются во второй среде, нежели в первой. Правда, если говорить о вузе, — не преподаватели, а скорее девушки-лаборантки. По ряду наблюдений, больше всех матом ругаются вообще бизнес-леди. Даже став таковыми, не могут избавиться от прошлой ущербности и доказывают себе и окружающим, что ни в чем не уступают мужчинам.

Строго говоря, использование мата — это попытка доказать себе и другим свою состоятельность, когда почему-либо в ней внутренне сомневаешься. С одной стороны, попытка продемонстрировать, что имеешь право нарушать нормы и запреты, принятые другими: «Мне все позволено», — то есть доказать свое превосходство над ними; с другой — нечто вроде истерического возгласа: «Всех поубиваю, держите меня четверо».

В этом смысле страдающий от невозможности снимать кино или ставить спектакль без мата — это та же ущемленная своим подневольным положением в вузе лаборантка прошлого либо бизнес-леди, слишком быстро прошедшая путь от начинающей миловидной проститутки до топ-менеджера крупной компании. Вообще, довод сторонников нецензурной лексики о том, что то или иное произведение искусства без использования мата неполноценно, лишь демонстрирует отсутствие мастерства и художественного инструментария, которым эту окраску можно было бы передать нормальным способом. И слабое знакомство с методом Станиславского. Не умеющий — эмоциональную окраску передает словом, умеющий — контекстом, интонацией и своим состоянием. Проклятие можно вложить и в слова: «Я вас прощаю, идите с миром».

Вообще, интересный вопрос: где больше эмоциональной составляющей и где в большей степени передана ужасность Левиафана — в Книге Иова или в фильме Звягинцева? И если в Книге Иова, то почему автору Библии это удалось, а Звягинцеву не удалось? Возможно, сказалась разница в эрудиции и таланте.

Кстати, по одной из основных версий, мат на Русь принесло монгольское нашествие: завоеватели использовали его, с одной стороны, для того чтобы продемонстрировать право на обладание всеми женщинами страны, а с другой стороны — чтобы унизить и оскорбить религиозные убеждения народа, унизив почитаемую на Руси Богородицу: монголы, даже в свою христианскую бытность, были несторианами, то есть Ее почитание не принимали.

Довод же о том, что мат нужно показывать в фильме потому, что люди его используют в жизни, — вообще некая дань примитивному натурализму. Потому что в жизни люди вообще делают многое, что на экране не принято показывать, а в тексте озвучивать. Просто потому, что об этом все знают, и потому, что это ничего к созданию образа не добавит. Любовь необязательно показывать через акт совокупления. Жизнедеятельность — через отправление естественных надобностей.

Физиологические подробности нужны тому режиссеру, который не верит в свою способность передать свои мысли без них и в то, что ему поверят без них. И тому зрителю, которому нужно уверить себя, что «все в мире такие же скоты, как и я сам», то есть тому, кто уже поверил и твердо решил для себя, что сам он — всего лишь животное. И что если показать человека в его неживотном качестве, то это будет выглядеть неправдой, в которую никто не поверит.

Доводы же на тему о необходимости выпускать в российский прокат наполненный матом фильм только потому, что он получил награды на Каннском, Мюнхенском или иных кинофестивалях и был «высоко оценен зарубежной критикой», — своего рода воспроизведение грибоедовского сюжета о «французике из Бордо» и страсти определенной части российских высших классов говорить на смеси французского с нижегородским.

На европейских кинофестивалях слишком часто сегодня присваивают призы фильмам, которым их нужно присвоить исключительно по «требованиям политкорректности». И если там получают призы фильмы об однополой любви, это не значит, что они сняты лучше фильмов о человеческой любви и что их нужно выпускать в широкий прокат в России.

У сегодняшней «Постевропы» — свои ценности, у России — свои. У России — классические европейские, у сегодняшней Европы — частью потмодернистские, частью — просто варварские. Они имеют право, если действительно хотят жить со своими. Но и Россия имеет право жить со своими и не обязана перенимать то, что ей не нравится. Или, во всяком случае, не нравится большинству ее граждан.

Конечно, не факт, что если на экране не будут использовать нецензурную лексику, то ее не будут использовать в жизни. Но если на экране ее использовать и ее применение растабуировать — в жизни ее будут использовать больше. И вообще, культура — это система запретов. Вот культурный человек знает, что ругаться матом — нехорошо, и старается не ругаться. А не культурный — не знает. И старается ругаться больше.

И если вторые тянутся к тому, чтобы навязать социуму свои варваризованные привычки, социум имеет право избавиться от них в своей среде.