(Перевод И. Мизрахи.)

Нас приучили, что Нобелевка должна выдаваться за что-то выдающееся. Черные дыры, расшифровка генома. По умолчанию подразумевается, что и в области литературы автор должен быть под стать: выдающийся, а не типично-бытовой, чего не скрывает формулировка награждения: «За точный поэтический голос, своей суровой красотой превращающий индивидуальное существование во всеобщее». Читай, мы вытащили что-то серое и очень обыкновенное и превратили это серое во всеобщее, вручив премию.

Нашим либералам выбор особенно не понравился. Дмитрий Быков сказал бубубу. Остальные сказали: у нынешней лауреатки никаких гражданских подвигов. Не лесбиянка, не феминистка, не лидер кружковщины в духе «возьмемся за руки, друзья, и скажем Путину нельзя». В основном все какой-то «шорох мышей» да «шепот травы». Несолидно.

Патриотам нашей родины тоже не зашла. Луиза пишет верлибром. У меня в ленте сразу два деятеля разразились одинаковыми постами по поводу того, что стихи без рифмы и верлибры — это дно, и так написать каждый может, а вот попробуй-ка засунуть в оправу из амфибрахиев что-то там.

А я, кстати, не против верлибров. Другой вопрос, что у нас эти верлибры сложно переводить и непонятно, как это делать.

Все это я думала эмоционально рассказать и уже заготовила соответствующую машинку. Но перед этим решила еще раз пролистать творчество Глюк. На этот раз в оригинале. Открыла — и, к удивлению для себя, не смогла оторваться. Английский мой плохой, но даже через барьер плохого английского от этих стихотворений повеяло чем-то таким настоящим, трогательным и честным, чего не было в немногочисленных переводах. Может быть, сыграла роль тема. Я читала в переводах природно-отстраненные стихи, а вдруг напала на очень личное.

Фотография в парке. Героиня смахивает пыль, но чем сильнее вытирает, тем глубже становятся тени и меньше света на снимке. Соломоновская притча про двух женщин, деливших одного ребенка, превращается в притчу про мать, разрывающуюся между двумя взрослыми дочерьми, требующими внимания. Кто настоящая дочь? Та, что просит внимания, или та, что отойдет и оставит мать в покое?

И особенно зацепил «Снег». Маленькая девочка идет с папой в цирк, и папа сажает ее к себе на плечи. Он хочет сделать так, чтобы дочери было лучше видно, а она смотрит вперед, ей холодно и ветер бьет в лицо. Но она вглядывается в пустоту, в мир, который был миром ее отца. Бытовое событие в стихотворении Глюк становится метафорой. Что-то вроде детей как перископов мертвецов, как писал Андрей Вознесенский. И что-то о том, что «все мы в урочный час недолюбили тех, кто провожали нас», как писала поэт Майя Никулина.

Произвел впечатление спокойный тон автора: не красуется, не смотрит в зеркало на себя, говорит внятно, не стараясь понравиться или произвести впечатление. Быть равной самому себе, сохранить поэзию, которая видна даже через незнакомый язык... Нет, определенно, я не могу ругать Луизу Глюк.

Мне услышался Арсений Тарковский. Та же тихая семейная лирика, без громких выступлений и выпадов. С необычным ритмом и дыханием автора. У Тарковского ведь тоже немало верлибров, и звучат они не менее причудливо.

Я в детстве заболел
От голода и страха. Корку с губ
Сдеру — и губы облизну; запомнил
Прохладный и солоноватый вкус.
А все иду, а все иду, иду,
Сижу на лестнице в парадном, греюсь,
Иду себе в бреду, как под дуду,   
За крысоловом в реку, сяду — греюсь
На лестнице; и так знобит и эдак.
А мать стоит, рукою манит, будто
Невдалеке, а подойти нельзя:
Чуть подойду — стоит в семи шагах,
Рукою манит; подойду — стоит
В семи шагах, рукою манит.

Вот почему Тарковский даже в виде верлибра нам заходит, а зарубежные верлибры в переводе на русский — нет? Может быть, дело в том, что в стихотворении главное — музыка? Литературовед Михаил Гаспаров описал интересный факт. Все написанное пятистопным хореем будет посвящено теме пути, одиночества: «Выхожу один я на дорогу» Лермонтова, или «Гул затих, я вышел на подмостки» Пастернака, или даже «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой». Так работает механизм культурной памяти. Определенный ритм несет определенный смысл. Но наша матрица может не совпадать с матрицами носителей других культурных кодов. Примерно то же о верлибре. Если у Глюк они ложатся на сердце рядового американца, то у нас — не ложатся. Может быть, задача переводчика верлибра — найти подходящий ритмический рисунок? Ради интереса попробовала провести эксперимент, не меняя смысла, чуть поменять звучание стихотворения Глюк. Что получилось — выкладываю в конце.

После прочтения английской версии стихотворений, подумалось, что в выборе Нобелевского комитета что-то есть. Все-таки поэзия —искусство сложное. Никакой поэт не приходится по вкусу с первого раза. Читателю преподносят стихи выступлениями, кино, песнями. Так и наш гениальный Тарковский пришел с фильмом сына. А до этого малоизвестный американский поэт Эмили Дикинсон, с которой любят сравнивать нынешнюю Нобелевскую лауреатку, — с фильмом «Выбор Софи» с Мэрил Стрип в главной роли. И даже трудно перечислить всех, кто пиарил в последнее время американского поэта Уоллеса Стивенса с его хрестоматийной «Красной тачкой». (Из самого последнего вспоминается фильм «Патерсон» Джима Джармуша.)

Может быть, придет время зазвучать с экранов поэзии Луизы Глюк. А если и не придет, то показателен сам выбор «тетеньки из хора». Нобелевка — это всегда месседж. Наступило время «тихой» поэзии? Почему нет, учитывая нынешнюю ситуацию, когда грянула пандемия и каждый оказался наедине с собой. Чем спасаться? Ответ — писать стихи.

В одном из ее стихотворений, посвященных смерти матери, говорится о том, что в страшный момент жизни героиня нашла утешенье в песне, которую пела за окном чешская женщина Мария. Эта песня была невообразимо грустная, в ней пелось о том, что человек остался один-одинешенек, но, как ни странно, героиня нашла в этой песне опору. Такая опора и в безумно одиноких и грустных стихотворениях Глюк. Они не депрессивные, в них есть радость и утешение. Может быть, символично и поэтично, что фамилия автора переводится с немецкого как «счастье». Хочу думать, что, Нобелевку дали за счастье. За поиск счастья, за призрак счастья.

Ноктюрн

Прошлой ночью мама умерла.
Мамы никогда не умирают.
И пришла зима, пришла зима
Через много дней пришла,
но все же.
Месяц май. Десятого числа.
Гиацинт уже расцвел за домом...
И Мария пела во дворе,
Пела песню чешскую Мария.
Что-то вроде: Одинешенька,   
Никого на свете не осталось,
Опустело у меня внутри.
Поднималась запахи земли.
В раковине чашки оставались
Вымытые чашки, просто я
Не успела разложить по полкам...
А Мария пела во дворе
И белье с веревки собирала
Жесткие и белые листы
Как прямоугольный лунный свет.
«Я осталась одинешенька», 

Так теперь звучало утешенье.
Месяц май, десятого числа.
Был вчера девятым, неужели.
Ты еще спала в своей постели,
Как воздушный шарик голова,
Две руки на белом одеяле.

Снег

В последних числах декабря с отцом
(Меня он посадил на плечи)
Идем в Нью-Йоркский цирк.
Холодный ветер колется в лицо,
Над шпалами бумажные клочки.
Отцу меня не видно. Он замрет
Со мною на плечах,
А я вперед
на пустоту смотрю и изучаю.
Я помню,
как смотрю и изучаю,
Стараясь поглотить его собой — 
холодный мир,
который знал отца.
А снег кружит и нет ему конца.
Летает мимо нас и хороводы водит.
А снег кружит над нашею семьей,
Но не соединяется с землей.