Виктор МАРАХОВСКИЙ, публицист

11.08.2020

Мы вступаем в странную эпоху, обычно именуемую специалистами «эпохой глобального демографического перехода». На первый взгляд она не имеет иных измерений, кроме экономического. Сокращение рождаемости, начавшееся в передовых странах в середине XX столетия, поначалу незаметное на фоне бэби-бума и демографического взрыва Третьего мира, затем на фоне усиленной миграции, но позже, наконец, ставшее (и то по-прежнему далеко не для всех) реальной перспективой, обычно подают как «сокращение числа работающих и увеличение числа иждивенцев».
 В действительности за сокращением числа детей и юношества и увеличением числа стариков стоит целая пачка гигантских социальных сдвигов.

Вместо справки:

Реальная картина сокращения рождаемости может резко подорвать стереотипические представления о многих странах и народах, «сидящих друг на друге» и «плодящихся, как кролики». Стоит отметить, что к началу третьего десятилетия третьего тысячелетия с так называемым «параллельным» или даже «суженным» воспроизводством (читай — в режиме плавного запрограммированного вымирания основной популяции) подходят не только все европейские страны, Россия и Северная Америка. Сюда также относятся: Китай, Япония, Корея, Бразилия, Иран, Турция, Эмираты, Таиланд, Азербайджан, Австралия, Катар, Непал, Уругвай, Ямайка, Бахрейн, Малайзия, Вьетнам, а на грани балансируют почти вся остальная Латинская Америка, Индия, Индонезия и Саудовская Аравия.

Собственно, солидные плюсы показывает пока только Черная Африка, но и там темпы прироста населения замедляются. В целом население и христианского, и мусульманского, и индуистского, и буддийского мира довольно стремительными по историческим меркам темпами подходит к грани, за которой начнется (ориентировочно — после 2060 года) арифметическое сокращение нашей численности.

Так вот: это означает отнюдь не только и даже не столько арифметическое сокращение и увеличение просторности планеты.

И не одни лишь «экономические трудности, вызванные сокращением числа рабочих рук». В конце концов, с учетом обещаемой и кое-где худо-бедно воплощаемой автоматизации, рабочие руки непосредственно на производстве, а отчасти даже в логистике и сфере услуг будут компенсированы, часть футурологов достаточно уверенно предсказывает, скорее, безработицу и призывает к внедрению безусловного базового дохода (ББД), который позволит избежать массовой маргинализации «ненужных людей».

Это означает еще и изменение структуры общества (общество с медианным возрастом под 50, как в Лихтенштейне, — куда более осторожное, пугливое и консервативное, чем общество с медианным возрастом в 16 лет, как, скажем, на Кубе накануне революции).

Это изменение структуры труда (в некотором смысле мы пройдем через «эпоху сиделок и санитаров», когда стариков будет тупо арифметически больше, чем молодых, и стариками кто-то должен будет тем не менее заниматься на склоне их многомиллиардных жизней, и далеко не все тут возможно автоматизировать — в этом может убедиться каждый, попытавшийся объяснить что-нибудь хоть раз банковскому искусственному интеллекту по телефону).

И еще это — изменение возрастной культуры, мутация, если можно так выразиться, представлений о возрастах, начиная с детства.

...Тут стоит вспомнить, что в течение длительного времени детей человеческая культура вообще воспринимала с некоторым трудом. Древность нередко изображала детей, если те не были совсем уж младенцами, в качестве уменьшенных копий взрослых (таковы, если присмотреться, сыновья Лаокоона в знаменитой скульптурной группе и даже крошка Дионис на руках у Гермеса Праксителя).

Это было связано, пожалуй, с отсутствием специальной «детской роли» в обществе: выход человека из состояния немого и беспомощного младенца (из этих вообще, как мы помним, выживало меньшинство, их практически не считали) воспринимался просто как начальный этап большой гонки на выживание, в конце которой уже есть более или менее серьезный шанс стать взрослым и выполнить человеческое предназначение —то есть вступить в брак и совершить ряд нужных гражданских и прочих действий. Если мы вспомним ламентации древних, узнавших о гибели своих детей, мы крайне редко наткнемся на плачи именно о маленьких детях. Нет, родителей волновала гибель детей взрослых или почти взрослых, которые могли бы, но не стали их преемниками и продолжателями.

Детские игры до известного времени были фактически всего лишь тренировками перед взрослой жизнью — своего рода «букварями взрослого поведения». Намеки на появление отдельной «детской» литературы возникли чрезвычайно поздно, позднее Ренессанса, позднее даже гуманизма — отчасти именно в силу того, что дети воспринимались либо как «еще не люди», не заслуживающие специального внимания, либо как «уже взрослые», вполне пригодные для познания культуры настоящей. Само появление «детства» как явления и социального института было одной из не очень осознанных революций Нового времени, не слишком заметной на общем фоне непрерывных инновационных революций.

По-настоящему, казалось, детство развернулось в XIX столетии, когда для этого странного нового народа, возникшего вдруг между пупсами в пеленках и усатым юношеством, начали придумывать специальные наряды, концепции, книги и «абстрактные», то есть не являющиеся в определенном смысле тренировочными снарядами, игрушки.

Однако «детский взрыв XIX столетия» померк, безусловно, перед детским взрывом столетия XX, когда в результате успехов медицины (и глубинной коммерциализации) детство стало не просто самостоятельным, но и самоценным институтом, более того, принятая в культуре ценность детской жизни начала резко расти и на данный момент является, по сути, наивысшей среди всех ценностей.

...И вот тут таится один из самых странных и смущающих нас парадоксов наступающей эпохи.

В силу того, что реальное детство становится довольно редким, а статус детства при этом высок как никогда прежде в человеческой истории, у нас появляются многочисленные «имитаторы детства». То есть вполне взрослые, образованные и сформировавшиеся люди, играющие угловатых подростков и подающих социальные сигналы школьников.

Мы видим людей, которые «старательно избегают инициации в полноценную взрослость. Они тщательно сохраняют элементы облика и поведения, перебрасывающие ассоциативные мостики к школьникам. Они старательно угловаты там, где это возможно. Они носят все великоватое, от очков до кроссовок, чтобы казаться меньше в этих очках и кроссовках. Они изъясняются подчеркнуто нескладно («хуже все ближе», «хочу трусики/бусики и (политическое требование)»), сознательно или нет имитируя детскую речь».

То, что называется «инфантильностью» и осуждается как некая неразвитость (и чему ищутся причины в недостатках воспитания и недостаточном внимании к воспитуемым), на деле, возможно, является «демонстрационной ювенильностью» и стало результатом, напротив, чрезвычайного внимания к детям и детству, в результате чего сохранение подростковых паттернов поведения максимально долго является просто выгодной тактикой, ибо обеспечивает максимально долгий доступ к «снисходительности взрослых» при минимальной социальной нагрузке.

В этом контексте, возможно, следует воспринимать страннейшее явление «ювенилизации детско-подросткового кинозрителя», в рамках которой все более солидную часть фанатской аудитории кинокомиксов составляют люди более чем половозрелые. В этом контексте следует воспринимать все более модное безоглядное и довольно агрессивное «отрицание авторитетов» тридцати- и более летними людьми обоего пола, от распространения откровенно антинаучных заблуждений до эмоциональной, нерассуждающей и отказывающейся рассуждать оппозиционности (как формы противостояния Самой Главной Патерналистской Фигуре).

Очевидно, что такое имитационное детство не может быть ни нормальным для самих «взрослых детей», ни полезным для общества в целом.

Однако простого способа выйти из него пока не видится.