07.11.2019

Заявления Владимира Путина, прозвучавшие на заседании Совета по русскому языку, я бы сравнил с крымской речью. Ключевой посыл — ​защита национальной идентичности. Сегодня сказано о русском языке, в марте 2014-го говорили о спасении общего историко-символического пространства и безопасности людей, постулировавших кровную связь с большой Родиной. Все это явления одного глобального порядка.

Когда Путин напомнил о «пещерных русофобах, разного рода маргиналах, агрессивных националистах», объявляющих войну русскому языку, он обозначил именно внешний характер угроз — ​в виде официальной политики отдельных государств. Президент не назвал их прямо, но список очевиден — ​Украина, Прибалтика, некоторые страны Восточной Европы с их неизжитыми комплексами…

Однако слова гаранта Конституции точно ложатся и на внутреннюю повестку. Достаточно вспомнить инвективы по адресу «клоачного и убогого» русского языка от профессора ВШЭ Гасана Гусейнова. Разумеется, заявления доктора филологии не имели никакого отношения к собственно лингвистике (достаточно сказать, что и сам Гусейнов, и его сплотившиеся адепты не взяли за труд разделить бытовую речь, во многом определяющую язык соцсетей и даже медиа, от языка собственно литературного). Когда же профессор, дабы частично дезавуировать «разные эпитеты», попытался сменить акценты, он политизировал свои заявления еще в большей степени, сказав, что русский сам по себе прекрасен, но ему крупно не повезло, поскольку «на нем говорят болваны». Конечно, подобное мы уже слышали, и многократно. О том, как здешней интеллигенции не повезло с народом, просвещенным странам — ​с таким партнером, как путинская Россия, а главное, обширной и богатой территории — ​с эдаким вот государством и режимом.

Русофобию как явление, безусловно, политическое, перестали определять границы и пограничья. И внешнее ее пространство, и внутреннее — ​это даже не сообщающиеся сосуды, но вяло перетекающие друг в друга лужи, то есть одна бы хотела навсегда перетечь в другую, но не слишком-то получается, и состояние водоемов продолжает пребывать в зыбком, миргородском постоянстве. Тамошние «агрессивные националисты» и наши собственные «либералы» — ​давно псевдонимы единой русофобской команды, всё менее приличные и всё более прозрачные.

Есть в «кейсе Гусейнова» и еще одна социологическая, а точнее даже антропологическая, новация. Совсем недавно интеллигенты-западники имели целый набор фиговых листьев и адаптационных методик (наличествовали и мимикрия, и самооправдание) для презентации вот такого агрессивно-тотального «не повезло». Важно было порассуждать о великой стране, униженной очередными неправедными властями. Народолюбие — ​показное и зачастую фальшивое — ​не считалось дурным тоном; до тех пор, пока народ не назвали «глубинным», а регулярно публикуемая социология его политической глубинности разрушила все электоральные (да, по сути, и улично-протестные) надежды.

Ну, а клятвы на словарях и произведениях русской классики были до недавнего времени неотменимой частью джентльменского набора. Но сегодня камуфляж, видимо, сброшен окончательно, и заявления профессора Гусейнова звучат сигналом «теперь уже можно». Любопытно, что в этом не самом вроде бы значительном сюжете звучит мотив и вовсе неожиданный — ​относительно положения известной прослойки в «прекрасной России будущего». Виднейшие ее представители явно отказались от претензий на роль «нового дворянства», автохтонных духовных пастырей и умных советников при губернаторах — ​системных либералах. Они готовятся на роль обслуги при колониальных властях. Если усилить исторической аналогией — ​бургомистров, старост и пропагандистов «нового порядка».

Самое интересное здесь — ​отказ, пусть и неявно обозначенный, от духовного окормления населения (Николай Гумилев называл это «пасти народы»). Похоже, либеральная общественность несколько разочарована в стратегии «мягкой силы» (о которой, кстати, говорил и Путин в плане продвижения русского языка). Все меньше получается навязать себя эпохе посредством искусства и культуры, даже продвинутая аудитория воротит носы и скептически переоценивает недавних кумиров. «Левиафанная» киностратегия никак не может преодолеть инерцию перестроечной чернухи и романтики 90-х с ее разборками, братками и стволами, что выглядит сегодня нелепейшим анахронизмом. Прославленные и увенчанные лаврами литераторы, переквалифицировавшись в сталкеров протеста, демонстрируют не только потерю художественности, но и чувства времени, бесконечно воспроизводя все тот же набор банальностей тридцатилетней давности, на все более угасающем градусе.

Не слышно интеллигентских восторгов и по поводу другого, принципиального сюжета в заседании Совета по русскому языку — ​диалога Сергея Шаргунова с президентом, о судьбе литературных изданий, прежде всего «толстых» журналов. Именно либеральная интеллигенция активнейшим образом «топила» за господдержку «толстяков», но сейчас явно обнадеживающие обещания Путина восприняты без оптимизма. Тут важна президентская реплика: «Вы знаете, я поддержу любое здравое предложение. Но то, что вы сейчас сказали, натолкнется и на другие тезисы — ​о том, что в советское время, скажем, произведения каких-то генсеков закупали в огромных количествах и распространяли в библиотеки. Кто их читал? Все это выродилось в свою полную противоположность».

Надо полагать, Владимир Владимирович имел в виду не мемуары Леонида Брежнева, но навязывание государством некоего идеологического продукта под видом актуальной литературы. Казалось бы, брежневская аналогия выводит как раз на государственную пропаганду. Однако разумным людям ясно: если условием господдержки становится своеобразный эстетический фильтр, он будет работать в обе стороны, и, кроме узкого круга заинтересованных лиц, ловить группам прогрессистов здесь особенно нечего.

Вообще, обнаруживается, и не вдруг, что все эти пропагандистские «картонные месопотамии» разрушаются, и легко, самим русским языком. Взять беспощадный, но давно бессмысленный русский спор о пакте Молотова — ​Риббентропа. У Александра Солженицына в романе «В круге первом» есть ключевой, определяющий фабулу народный афоризм, восходящий к Владимиру Далю, «волкодав прав, а людоед — ​нет», снимающий все исторические коллизии Второй мировой. Там же еще одна сюжетообразующая фраза, очень в тему: «Лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой».

Русский язык обмануть и подчинить трудно, и бойцы идеологических фронтов понимают это особенно остро.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции