13.10.2019

О Михаиле Юрьевиче Лермонтове говорить трудно. Этот юбиляр 205 лет от роду, вечный подросток, гениальный поэт, героический офицер, русский мистик, кажется, изучен вдоль и поперек; горные хребты лермонтоведения подавляют масштабом, равно как именами/заслугами людей, их возводивших. Исследовано каждое душевное движение и любой его шаг (от первых юношеских влюбленностей, сразу и в стихах сопровождавшихся мотивами неверности и утраты, до подъема на северо-западный склон Машука, под смертельную пулю Мартынова). Под филологическими микроскопами рассмотрены даже не строки, а отдельные буквы и знаки препинания. Последнее — акт символический: точка с запятой, которой Михаил Юрьевич вооружил русскую прозу, бесцеремонно позаимствовав у французов, выглядит лучшим ему памятником — одновременно знак рано оборвавшейся жизни и ее продолжения — в вечности.  

Вместе с тем существует и снобистская позиция, согласно которой Лермонтов должен остаться в читательском отрочестве и немного в юности. Помню, года три назад прогрессивные медиа вдруг стали вспоминать Михаила Юрьевича исключительно в связи с Владимиром Путиным, процитировавшим поэта. Так, на «Эхе Москвы» говорили о литературных пристрастиях ВВП с сарказмом учителя Мельникова из фильма 1968 года «Доживем до понедельника»: дескать, в твоем возрасте люди читают и другие книжки. Сарказм малопонятен. Все же Михаил Юрьевич — один из самых загадочных и глубоких русских авторов. Да только ли русских, только ли этого мира?

Василий Розанов говорил, что Лермонтов и Гоголь оставили столь немного следов своего земного, материального, здесь у нас пребывания не только потому, что прожили мало, но, наверное, оттого, что успели в этот срок подолгу бывать где-то еще...

Что сегодня может быть актуальнее стихотворения «Родина» и выглядеть авангарднее «Героя нашего времени», с его виртуозной сменой рассказчиков и невероятно-нелинейной композицией, словно выстроенной в согласии с Божественным хронометром? Квентин Тарантино повторил эксперимент через 150 лет в Pulp Fiction, и завороженный подобным новаторством мир продолжает коченеть в восхищениях.

Удивительно, но все клише о русских классиках, как современниках десятков поколений, вечных спутниках и сталкерах, вдруг, в применении к Лермонтову, теряют всякую банальность, но отзываются пугающей подчас точностью.

Федор Достоевский говорит о Михаиле Юрьевиче с глубоко личной интонацией, как будто всю писательскую жизнь споря с юным философом и визионером, — и в комплиментах, и в сетованиях на лермонтовский «демонизм» звучат раздражение и скорбь, чего больше  — определить невозможно. «Мы не соглашались с ним иногда, нам становилось и тяжело, и досадно, и грустно, и жаль кого-то, и злоба брала нас»; «и байронист-то был особенный... вечно неверующий... в свой собственный байронизм»; «Мы долго следили за ним, но наконец он где-то погиб — бесцельно, капризно и даже смешно. Но мы не смеялись...» Прикрывшийся коллективным «мы» Федор Михайлович (как и в знаменитой фразе о вышедших из гоголевской «Шинели», которую Достоевский то ли говорил, то ли нет, — литературоведы продолжают спорить) так прячет свое индивидуальное отношение к Михаилу Юрьевичу, которому обязан чрезвычайно многими образами и направлениями. Николай Ставрогин — это же до пределов цинизма, практически лишенных человеческих черт, развившийся Печорин — казалось бы, куда дальше, но русская жизнь предоставляла щедрые условия для подобной эволюции... Выходы и выходки капитана Лебядкина, скандальная «кадриль литературы» имеют понятный генезис — сцена на балу у княгини Лиговской, с участием драгунского капитана и «господина во фраке с длинными усами и красной рожей».

Специалисты назовут еще множество сходных мотивов и аллюзий, а я выскажу рискованную гипотезу — не является ли трехдневный побег Мцыри, «туда и обратно», наброском будущего жизненного и крестного пути Алеши Карамазова...  

Лермонтов, да, — переживание всегда очень личное, но когда его фиксирует великий или просто значительный художник, — это верный признак слома эпох и общественных катаклизмов. Возьмем двух совершенно разных поэтов. Осип Мандельштам, вернувшись из воронежской ссылки, в начале 1937 года создает грандиозную ораторию «Стихи о неизвестном солдате» — реквием и пророчество, летопись кровавого XX века, прочитанная одновременно из могильных глубин и с высоты птичьего полета...

И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчет,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечет.

Полвека спустя, в 1984 году (снова обращаем внимание на дату, на сей раз оруэлловскую), Юрий Шевчук, бард из Уфы, находясь, кстати, в возрасте Лермонтова, пишет рок-балладу «Я получил эту роль, мне выпал счастливый билет» (вошедшую в альбом «Периферия») — явно навеянную эмоциональным строем и пафосом лермонтовской «Думы». И тем самым становится русским поэтом, без всяких проясняющих жанрово-субкультурных ремарок. Много с тех пор было у Юрия Юлиановича звездных хитов и популярнейших альбомов, стадионных толп, ушедших в фольклор куплетов, но талантливейший лермонтовский ремейк сразу и навсегда наделил его иным художественным статусом. Как заметил гуру рок-журналистики Сергей Гурьев: «В дальнейшем Шевчук писал куда более поэтически совершенные тексты, но все это и рядом не лежало. А «Счастливого билета» хватило, чтобы обеспечить ему кредит доверия на всю оставшуюся жизнь».

Кстати, если уж мы заговорили о рок-н-ролле, необходимо упомянуть печально прославленный клуб «27», состоявший из рокеров, чья жизнь оборвалась на этом рубеже или даже до него не дотянувших. Брайан Джонс, Джими Хендрикс, Дженис Джоплин, Курт Кобейн, Эми Уайнхаус, из наших — Александр Башлачев, Евгений Махно, Янка Дягилева... Михаил Лермонтов по праву может открывать данный список билетом почетного членства — достижение, может быть, и сомнительное, но сопутствующие ему эмоции — верные. Поскольку энергия сопротивления, отмена земного календаря и сама недолговечность человеческого гения были явлены с такой наглядностью впервые именно в нем, в России, в начальной половине позапрошлого века и уже навсегда.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции