01.08.2019

В недавнем интервью польскому изданию Gazeta Wyborcza известная писательница Светлана Алексиевич, рассказывая о работе над «книгой о любви», призналась в своей бисексуальности. «Любовь — ​это любовь. Важно, что чудо произошло, а с кем — ​это уже менее существенно. Я сама любила в жизни и женщин, и мужчин». Если это и камингаут, то совершенно комический — ​и возраст, знаете ли (Светлана Александровна 1948 года рождения), и внешность, и репутация бескомпромиссного документалиста, касающегося самых больных проблем современного общества. Не завидую людям с воображением, в чьем сознании начинают танцевать соответствующие картинки.

Я давно продвигаю мысль, что нобелевский лауреат по литературе 2015 года Светлана Алексиевич — ​никакой не документальный реалист, а самый настоящий концептуалист. То есть адепт художественного направления, построенного на назойливой эксплуатации одних и тех же немногочисленных приемов. А также идеи о том, что сам художник и есть конечное произведение искусства, которому и творить-то уже необязательно. Между юродивым и актером. Но ближе к последнему.

Вспомним: покойный Дмитрий Пригов очень убедительно кричал кикиморой во время поэтических чтений, и стихи его как-то непоправимо уходили на задний план. А благополучно здравствующий Лев Рубинштейн во времена расцвета направления неубедительно матерился, перебирая библиотечные карточки, и стихов там вовсе не требовалось.

Мне данное свойство Алексиевич привелось заметить с довольно близкого расстояния. В декабре 2014-го, на финале «Большой книги». О чем свидетельствуют обошедшие в свое время и СМИ, и социальные сети фото, где ваш покорный слуга располагался прямо за спиной Светланы Александровны и легко мог быть принят за охранника. Вот как хотите, а литератора, которому обещана Нобелевка, сразу заметно, он выделяется из группы коллег цветом одежды, взглядом и задором речей. Алексиевич тогда горела каким-то нездешним, злым светом и была весьма задириста. Как отмечал в подобных случаях более чем достойный обеих премий Зощенко: сидит, привыкает.

Через год без малого, когда случился нобелевский триумф, многие интеллигенты (и опять же многие из них, не прочитавшие книг свежеиспеченной лауреатки) важно и долго дискутировали: журналист Алексиевич или все-таки писатель особого, ею и созданного жанра… Конечно, не то и не другое. К журналистике Светлана Александровна никакого отношения не имеет, поскольку подогнанные под идеологическую тенденцию ворохи интервью (с аутентичностью которых все глубоко непросто) — ​это никак не отражение реальности. Но и не преображение ее, поскольку демиург с единственным инструментом может сколько угодно ломать, но вряд ли чего построит. Если здесь и самовыражение, то сугубо нишевое, неизменность приема, доводящего результат до абсурда и полной художественной неразличимости. Алексиевич недурно, хоть и безнадежно вторым рядом, смотрелась бы в столичном андерграунде 80-х, ныне прочно забытом. Актуальное штукарство, концептуализм, как и уже говорилось.

Идея моя всенародной популярности не обрела, как, впрочем, и сама писательница, несмотря на Нобеля, однако в подтверждение ее Светлана Александровна продолжает подкидывать аргументы. В свое время широко тиражировалось признание Алексиевич в любви одному мужчине — ​Феликсу Дзержинскому, революционеру и отцу-основателю ВЧК: «Ловлю себя на мысли, что мне все время хочется цитировать самого Дзержинского. Его дневники. Его письма. И делаю я это не из желания каким-то образом облегчить свою журналистскую задачу, а из-за влюбленности в его личность» (журнал «Неман», 1977). В следующем году в том же журнале Светлана Александровна признавалась в любви уже ко всем старым большевикам: «Особое это племя — ​старые большевики. Узнаешь их и наполняешься горделивым чувством, становишься сильнее в вере. И обнаруживаешь крепчайшую нерасторжимую связь…».

На этом фоне весь последующий антикоммунизм и проклятия тоталитарной России со стороны Алексиевич выглядят чрезвычайно пикантно, и нынешний юмористический камингаут совсем немного добавляет в картину ее внутреннего ЛГБТ и к образу многоопытной конъюнктурщицы. Сразу оговорюсь, что личная жизнь здесь вовсе ни при чем, никто и не погружает туда любопытных носов. Мстительно припоминать нобелиатке ее многочисленные диагнозы «духовной деградации» России на фоне «любви и к мужчинам, и женщинам» — ​дело не только забавное, но и необходимое. Поскольку и русофобия, и демонстрация запоздалой бисексуальности, и даже былая, с резким для 80-х перебором, лояльность Советской власти — ​это одна конъюнктурная линия, в которой полностью нивелируется не только литература, но и сама личность. Остается говорящая голова, актерский носитель.

Нет, есть кое-что еще: кокетливое невежество. Из того же польского интервью, объясняя свою малую литературную продуктивность: «По роману в год? Не представляю себе. У нас есть такой писатель — ​прошу не вспоминать фамилию, — ​который выпустил большую книгу про Окуджаву, а через год — ​про Пастернака. Как это возможно? Ведь Пастернак — ​это целый огромный мир!»

Тут, конечно, зудит больной комплекс Светланы Александровны — ​между «Чернобыльской молитвой» (1997) и «Временем секонд хенд» (2013) — ​шестнадцать лет расстояния. Но это ладно. Интереснее, что «Пастернак» того, чью фамилию Алексиевич просит не вспоминать, в серии «ЖЗЛ» вышел в 2005 году. «Окуджава» в той же серии увидел свет в 2009-м. Нобелиатка перепутала очередность и сократила перерыв между биографиями. Это не говоря о тоне. На месте Дмитрия Быкова я бы обиделся. Не за себя, так за Пастернака с Окуджавой.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции