19.01.2014

Порылся я в библиотеке своей домашней и нашел одну книгу. Истрепанную. Облезлую. 1957 года издания. Автор — Александр Кононов. Называется «Поездка в Кашино». 

Помню, как я ее бабушке читал. Бабушка тогда была страшно увлечена испеканием пирогов в электрической печи «Чудо». Это была такая круглая конструкция со спиралью в крышке. И бабушка предпочитала ее духовке: духовка-то в обычной печи была. И нагрев ее приходилось регулировать на глазок, подкидыванием дров. Хлопотно. То пригорит пирог, то сыроват. А «Чудо» вставил в розетку — и только вовремя выключить не забудь. Таймера в ней не предусматривалось. А в стиральной машине «Приморье» он был. Громко тикал. Но это к слову.

Вот, значит, бабушка месит тесто. А я ей читаю, как Ленин с Крупской ездили в деревню Кашино, что под неведомым мне тогда Волоколамском. История поучительная и трогательная. 1920 год. Крестьяне деревни прознали о ленинском плане ГОЭЛРО. Который вообще-то еще в царской России был разработан. А году эдак в 1913 в Кашино даже провод завезли, чтоб, значит, лампочку Николая Кровавого крестьянам провести, но важные дела — империалистическая война, революция, расказачивание, кронштадтский мятеж, борьба Уборевича с Юденичем и прочее — оттянули приход электричества. Больше того: кашинцы, натерпевшись, не стали ждать от новой власти милостей, а сами обтесали и вкопали столбы, размотали щипцами дореволюционный провод, раздобыли динамо-машину (она, кстати, в Кашино до сих пор в заброшенном музее стоит) и позвали Ленина с Крупской на открытие электростанции.

И даже напекли пирогов. Что в книжке отдельным абзацем прописано было. Этот абзац очень бабушке нравился. «Вот, — говорила она, победительно тыча суховатым кулачком в бок тесту. — Гости дорогие, как без угощения?» Бабушка «у купцов» горничной по молодости служила и очень даже разбиралась, какое такое правильное угощение бывает, где чашке с вилкой место и почему в селедочницу салат не наваливают.

Мне же больше нравилось то место, где Ленин деревенских ребят на машине катает, а также в момент фотографирования поторапливает фотографа, боясь, как бы детки не померзли. Надо сказать, что бабушка, жизнь знавшая на тот момент лучше меня, на этом месте крякала, вытирала белым от муки запястьем потный лоб и говорила: «Ну надо же! Чистый серафим!» И даже я понимал, что какая-то нутряная ирония в бабушкиных словах звучит. Бабушка-то у меня из Поволжья, про голод не понаслышке знала, крошки со скатерти сметала рефлекторно, и муж у нее умер, простудившись в окопах Первой мировой. А из множества ее детей только две дочки выжили. И вот, печет она, стало быть, пироги в советской электрической печке «Чудо», Хрущ Сталина громит, барельеф усатый, чугунный, со стенки в холодную прихожку перекочевал — квашеную капусту угнетать, внук книжку читает. И все бы хорошо, но вечно придет выпившая соседка — и давай: а вы не генерала ли Мамонтова родня, а? Смотри, Ляксевна, сообщу, куды следует. Нервирует, хотя мы и не родня никакая. Да и времена не те. Раньше надо было.

Много лет спустя я задумался: а знаю ли я, как бабушка относилась к Ленину на самом деле? Что сказала бы, узнав, скажем, о Парвусе, Блюмкине, германском штабе и пломбированном вагоне? Нравилось ли ей, что он в мавзолее лежит — или она, крещеная, полагала, что надо вынести и закопать? И пришел к выводу, что она не придавала этому большого значения: ей было некогда. Она беспрерывно пекла, стирала, шила, вышивала, мела, белила, сажала редиску, цветы, таскала воду из колонки... И если кто-то проводил ей электричество или изобретал ей дико гудевшую стиральную машину, она была рада и благодарна, называйся он Хрущом, Николашкой или Лениным. И он же бывал тихо, со слезами проклят, когда забирал на ненужную войну мужа. А если война была Отечественная, то полагалось терпеть, сажать и стирать с утроенной силой. 

Если у нее выдавалось свободное время, она, выпускница четвертого класса церковно-приходской, читала не Кононова, а Толстого, Тургенева, Гончарова — пудовые советские книжки, Гослитиздат, в одном томе едва не полное собрание. И если не знала какого-то слова, то выписывала его на бумажку и допытывалась потом у более образованных людей, что оно означает. 

Нам проще. Я вот сегодня натолкнулся, читая о Ленине, на слово «терафим», так сразу погуглил и узнал: это идол. И именно так надо называть Ильича, который лежит в мавзолее. Идол, понятно, не простой, а древнееврейский, обтянутый кожею — да не своей, а младенцев, убиенных в ходе мистического ритуала. Полезли мне в голову бабушкины дети, не виданные мною дядья да тетки, помершие в младенчестве да отрочестве. Однако же образ женщины, месившей тесто поперек всему, не злобной, не осатаневшей от испытаний, выпавших на ее долю, затмил мрачный кошмар и воображение утихомирил. В бабушкином же мире умещались как-то несчастная баба Анна Каренина, бросившаяся под поезд, надобность посадить бархатцы махровые, как у соседки, насмешка над теми, кто Гагарина призывал в свидетели, что Бога нет, привычка молоть рыбьи брюшки и плавники, чтоб не пропадали, хранить в старом сундуке разрозненный комплект дореволюционных «Нив», с удовольствием ходить на демонстрацию и петь-гулять потом с друзьями нашего скромного дома на улице Станюковича, красить луковой шелухой яйца на Пасху, рассказывать мне, как «свирепствовали» какие-то комиссары в их селе, Капустином Яру, где после разместился секретный советский космодром.

Помещался в том мире и Ленин. Серафим-терафим. Только последнего слова бабушка не знала. И не узнала.