14.04.2016

В 1926 году Советский Союз облетело странное, невиданное признание в любви. Владимир Маяковский откликнулся на смерть Сергея Есенина так, что не услышать было нельзя. 16 апреля в № 1152 газеты «Заря Востока», издаваемой в Тифлисе, вышло в свет стихотворение, начинавшееся гневно и горько: «Пустота... / Летите, / в звезды врезываясь. / Ни тебе аванса, / ни пивной. / Трезвость. / Нет, Есенин, /это / не насмешка. / В горле / горе комом — / не смешок».

Сам «агитатор, горлан, главарь» писал позже: «Не пришлось искать ни журнала, ни издателя — его переписывали до печати; его тайком вытащили из набора и напечатали в провинциальной газете, чтения его требует сама аудитория, во время чтения слышны летающие мухи, после чтения люди жмут лапы, в кулуарах бесятся и восхваляют, в день выхода появилась рецензия одновременно из ругани и комплиментов». 

Сергей Есенин умер 28 декабря 1925-го в Ленинграде, но обстоятельства его ухода из жизни обсуждались долго, «народная тропа» не зарастала. Маяковскому судьба отмерила немногим больше: 14 апреля 1930-го, спустя четыре года после ставших сразу же знаменитыми строк: «В этой жизни / помереть / не трудно. / Сделать жизнь / значительно трудней», автор поступил по примеру героя своего же стихотворения.

Кажется не слишком логичным, не правда ли? Особенно после объяснения того, как можно было страшной участи избежать. Маяковский перебирает и отбрасывает варианты (слиться с «классом», который и сам «выпить не дурак», приставить «напостов», то есть членов пролетарской группы «На литературном посту») и находит верный вроде ответ: «Увеличь изготовление чернил!» Логично? Еще как. Дай поэту писать, так он и уйдет широким шагом в будущее. «Дрянь / пока что / мало поредела. / Дела много — / только поспевать. / Надо / жизнь / сначала переделать, / переделав — / можно воспевать».

Идеологически призыв предельно прозрачен: нечего распускаться, поэт не стихи пишет, а горы сворачивает. Этой проблеме Маяковский уделяет особое, пристальное внимание. В Есенине не увидели того, кем он был, считает автор поминального стихотворения, обрушивающий всю ярость на то, что «имя в платочки рассоплено». Не «пастушок», хорошо, а кто, если задуматься всерьез? «Звонкий забулдыга-подмастерье» народа — таков ответ, и это — ошибка, стоившая жизни им обоим: стихотворение, которое должно было самого автора предостеречь от ранней смерти, лучше всего объясняет, почему никакого иного пути ни у Есенина, ни у Маяковского не имелось.

Так порой случается, что ткань стиха честнее изложенных деклараций. Проговаривается иногда то, что невозможно не сказать, однако прямо вымолвить язык не поворачивается. Почти никогда не анализировавшиеся строки «Вижу — / взрезанной рукой помешкав, / собственных / костей / качаете мешок» — прямая отсылка к Велимиру Хлебникову, написавшему: «Из мешка / На пол рассыпались вещи. / И я думаю, / Что мир — / Только усмешка, / Что теплится / На устах повешенного». Важно, что не «повесившегося», а именно «повешенного», то есть убитого кем-то таким странным образом. Хлебников, в свою очередь, рассуждает о ницшеанском «умершем Боге»: вот вещи и рассыпались, выпали из мешка, который он нес. И если Сына Божьего убили потому, что таково было Провидение, то самого Всевышнего убивают уже просто так, ради самоутверждения. Как тут не усмехнуться. 

Когда Бога нет, поэт остается его наместником, и приходится повторять тот же крестный путь, только вместо «вещей» теперь — собственные кости. Другого ведь за душой не накоплено.

Это лирическому герою пушкинского «Пророка» шестикрылый серафим вырывает язык, «и празднословный, и лукавый», чтобы вложить в уста поэта «жало мудрыя змеи». Кто вложит в уста Есенину и Маяковскому жало? Народ? Но в 1926-м советского народа еще просто не существует, а то, что раньше было «народом», придавлено Гражданской войной и мобилизационным большевизмом. Поэт повисает в безвоздушном пространстве, наполненном сотней разных событий, и нет голоса, который он мог бы услышать, пропустить через себя и оформить в «глагол», способный «жечь сердца людей». Без Бога и царя в голове трудно — нахальством, желтой кофтой, лирическим надрывом, описанием природы или громким скандалом такие высоты не берутся.

Маяковский пишет стихотворение о том, что их, двух лучших русских лириков, история бросила погибать одних. «Сделать жизнь», — требует от себя автор, укоряющий Есенина, но со времен Пушкина это мало кому помогало, оказалось бесполезным и сейчас. Дерзание мальчика из села Константиново и юноши из Кутаиси было сходным: каждый из них хотел стать национальным поэтом новой страны, только начинающей отстраиваться на обломках Российской империи. 

Получилось в грозные сороковые у Александра Твардовского. Он, я уверен, с большим вниманием ознакомился с посвящением Сергею Есенину и нашел в окопах и блиндажах тот самый народ, который вложил в уста Василия Теркина песню о гармони, переправе и Победе.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции