17.11.2014

Выступление Святейшего Патриарха с призывом обратить должное внимание на проблемы русского народа и «Декларация русской идентичности», принятая Всемирным Русским Народным Собором, привели к предсказуемому сердечному сотрясению у либеральной общественности.

Те, кто упрекал Церковь в невнимании к общественным проблемам, теперь истошно визжат, что «патриарх лезет в политику». Те, кто предъявлял претензии, что «Церковь слилась с властью», теперь ябедничают: мол, Патриарх смеет критиковать русофобскую политику. Кто еще недавно кричал, что «национальность — это не кровь, а культура», теперь возмущены тем, что принадлежность к русскому народу определяется через культуру, язык, самосознание и отсутствие отнесения себя к другому этносу. Кто ехидничал, что «никаких русских нет, поскреби — найдешь татарина», теперь называют чуть ли не «расизмом», указание на то, что самый простой путь стать русским — родиться и быть воспитанным в качестве такового.

Это значит, что и выступление Святейшего и «Декларация» попали в самую точку. Был определенно поставлен и начал находить удачное разрешение основной вопрос нашего общества — русский вопрос. Где то место, которое должен занимать русский народ в созданном им великом государстве, имеет ли он право на воссоединение, уважение своей истории, своего языка?

Ответ Патриарха и Собора вполне определенный: «Русским — быть!» Причем «Декларация» решилась напомнить о том, что сейчас часто забывают: нация — не организация со свободным членством. В основе своей это связь поколений, прошлых и будущих, традиция, которая передается через рождение, воспитание, приятие наследия предков. Чтобы народ создал великую культуру, приобщаясь к которой выходцы из других народов хотели бы бормотать даже на смертном одре «строчки из Александра», необходимо, чтобы в основе этой культуры лежала живая, передающаяся от отца к сыну традиция, чтобы первое чувство национального самоопределения возникало с первой материнской колыбельной. Должно быть то чувство особенности, которое до конца не растворяется во всеобщности глобального Вавилона.

Я например, никогда не забуду, как меня ребенком в деревне засунули мыться в устье большой русской печки. Горячий воздух от почерневших кирпичей и ощущение себя Иванушкой, которого Баба-Яга посадила на лопату. А потом выходишь из темного устья чистый, пропаренный, будто родившийся заново… Эта архаичная традиция уже почти забыта: в моем поколении с нею соприкасались единицы. Но многие другие обычаи, которые придают сознанию русского человека этническую определенность, чувство своего, по-прежнему живы.

Живо и русское православие как образующий фактор русской культуры. Увы, на требование «Декларации» признать его таковым последовали привычные антиклерикальные шумы о необходимости уважения к атеистам, перунистам, иеговистам…

Однако, когда мы говорим о православии, как о факторе, создающем русскую культуру, речь совсем не о личном религиозном самоопределении человека, которое он, в конечном счете, обсудит с Богом на Страшном суде. Религиозная традиция — это, к примеру, пространственная этническая и цивилизационная кодировка, разметка «нашего» и «не нашего».

Европа — это пространство, где высятся готические соборы. Европа без устремленных ввысь стрельчатых арок — какая-то не настоящая, второсортная. Мир ислама соткан из бесчисленных голосов муэдзинов, переплетающихся в пространстве между минаретами.

Русское пространство — это золотые главы и шатровые колокольни. Где они есть, — там Русь. Там, где их не видно, где они уничтожены, теряется и русское качество пространства, оно впадает в забытье.

Наши предки это отлично понимали, и поэтому особым русским направлением церковного зодчества стал шатровый стиль — обращенный не вовнутрь, как византийский храм, а наружу, в экстерьер, подобно Василию Блаженному или церкви Вознесения в Коломенском. Задача такого храма — обозначить присутствие Божие, присутствие православной веры в окружающем ландшафте.

Когда, готовясь к грандиозному Казанскому походу, русские рати ставили на волжском острове крепость Свияжск, то заранее подготовлены были и спущены затем по реке срубы стен, домов и церквей. Церковь должна была встать на новом рубеже одновременно с городом. Потому что — как обозначить иначе пришествие русского народа?

Произнесите мысленно: «русский пейзаж». Что представится вашему умственному взору? Скорее всего петляющая речка. Один берег низкий, луговой, другой — высокий, поросший лесом. И там, на горе, обязательно видна небольшая церквушка, увенчанная шатром или луковичной главкой. Попытайтесь теперь мысленно убрать эту церквушку, и вы обнаружите, что пейзаж распался. Уже непонятно — Польша перед вами, Прибалтика или Россия, уже непонятно, люди здесь живут или же дикие звери. Нет церковной главки — и пейзаж обезглавлен. Убрали шатер — и смысловая определенность пространства расшаталась.

Поэтому и сегодня, когда некоторые последователи некоего «внутреннего православия» осуждают церковное строительство, язвят про сооружение якобы «храмов без прихожан», в этом очевидно лицемерие. Особенность русской православной архитектуры и градостроительства такова, что именно через создание храмов мы превращаем в храм пространство наших городов, сел и даже пустыней, лишь осененных далеким лучом от золотого креста. И всякий вошедший в это освященное пространство, русское пространство, становится волей-неволей прихожанином, а уж потом может определиться и с личной своей судьбой.

Русское пространство — это пространство церковных шатров и главок. Русские — это те, кто в кодированном таким способом пространстве чувствует себя своим. Если забыть об этом — быть нашему национальному дому и храму пусту.