09.01.2017

Жители Поволжья, Урала и Сибири с Дальним Востоком встретили минувшее Рождество весело: они смеялись над москвичами. Столица, на которую обрушились тридцатиградусные морозы, жаловалась и попискивала, вела прямые тревожные репортажи о поведении домашних котов или, напротив, гордилась своей кряжистой стойкостью, позволяющей выдержать несколько дней настоящих холодов. Остальная страна зло или назло хихикала.

И тем не менее взглянем на результаты. В Московском регионе, где сосредоточено порядка 15 процентов населения гигантского государства и аномальные холода растянулись на неделю, имели место 160 случаев обморожения, но лишь двое граждан скончались. Соседние поляки безвозвратно потеряли двенадцать человек, болгары восемь, итальянцы семь — отметим, на Балканах и Апеннинах морозы были далеко не столь сильными, как в нашей средней полосе. Дело в том, что в Европе весьма слабо распространено такое цивилизационное завоевание, как центральное отопление. В отечественных же условиях оно служит не просто вариантом способа зимнего обогрева, а системообразующим отличительным признаком государственного уклада.

…Что тут важно понять, уважаемые читатели: центральное отопление есть еще и философская категория, имеющая политическое измерение. Чтобы не быть голословным, напомню эпический текст времен «болотной», опубликованный в «Московских новостях»:

«Центральное отопление — это цепь, на которую посажен русский народ. Это то, что не дает прорасти зачаткам гражданского общества и сводит на нет любые попытки цивилизованных преобразований. В основе всех западных достижений лежит протестантская этика, подразумевающая личную ответственность человека за все, что с ним происходит. Западный человек с детских лет приучен к тому простому факту, что он сам является причиной и решением большинства своих проблем. И такое сознание определяет быт. Он решает, сколько комнат натопить, когда и с какой силой. Если обобщить, у человека, который сам принимает решение по поводу того, как сильно ему нагревать свою спальню, вырабатывается ощущение, что все в этом мире зависит от него. Потому что ту же самую логику он применяет в отношении дворника, налоговой политики или нарушения гражданских свобод.

Русская парадигма принципиально иная. С детских лет за русским человеком бегают. Дома течет горячая вода, за которую он платит тысячу рублей в месяц и знать не знает, откуда она берется. И это самое ужасное. Тот, кто ею пользуется, начинает многое воспринимать как данность. Он воспринимает как данность наличие этой самой воды, продуктов в магазинах, нерасчищенную дорожку у дома, коррупцию, власть, свою собственную судьбу. Моясь в душе и не задумываясь в отличие от европейца над тем, во что это ему обойдется, русский человек не задумается и над тем, почему плохо работает судебная система, по какой причине в России не строят дорог и что лично он может сделать, чтобы изменить ситуацию».

Самое смешное, что в этом карикатурном рассуждении имеется полновесная реальная логика. Потому что описанная разница в подходах действительно неплохо иллюстрирует противоречие между гигантской северной страной, для которой (не всегда осознаваемое) главное — сохранить и развить свое пусть и большое, но вечно недостаточное население. И страной обычной, «западной», в среднем комфортной, где общество построено на принципе соревнования избыточных людей друг с другом.

Такой подход приводит не только к тому, что в богатейшем и одном из самых теплых государств цивилизованного мира ежегодно замерзают сотни бомжей. Но и к тому, что для Запада стало нормой: к образованию «карманов неудачи», своего рода лузерских зон, где живут потомственно или персонально Не Сумевшие Вписаться граждане.

Это существование проигравших, копошащихся и дохнущих где-то на дне является настолько привычным ужасом, что давно вошло в масс-культуру передовых стран. Ну, вы знаете: в детективных американских сериалах время от времени герои, разыскивающие важного информатора, ранее служившего в Афганистане, торжествующе вбегают с криком «я нашел место на заброшенной фабрике, где живут бомжи — ветераны армии!».

У них там никого не коробит, привыкли. У нас же этот вопрос, прозвучавший еще у Достоевского («Это, говорят, так и следует. Такой процент, говорят, должен уходить каждый год… куда-то… к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать. Процент! Славные, право, у них эти словечки: они такие успокоительные, научные. Сказано: процент, стало быть, и тревожиться нечего»), получил сто лет назад совершенно противоположный ответ.

И тот факт, что современная — во многих отношениях крайне жесткая — Россия продолжает считать народосбережение высшей ценностью, говорит весьма многое. И о ней, и о понятии «исторической преемственности».

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции