Тамара ЦЕРЕТЕЛИ

24.01.2014

В московском Доме Музыки прошел традиционный Рождественский фестиваль духовной музыки, в рамках которого выступил «Сирин» — уникальный ансамбль, вот уже четверть века исполняющий древнерусские богослужебные песнопения и духовные стихи. Основатель ансамбля Андрей Котов рассказал «Культуре» о своей нелюбви к слову «душевность», пении без веры и о том, почему не стал шпаной.

культура: Как получилось, что после народной музыки Вы пришли к церковной? Ведь до этого десять лет пели в ансамбле Покровского и, насколько я знаю, не были воцерковленным человеком.
Котов: Не был. Крестился только в 25 лет. А церковная музыка возникла в моей жизни не вдруг. Хотя для того времени — начала 80-х — неожиданно. Но изначально я и фольклорным человеком не являлся. Просто с детства очень любил хоровое пение, оперу, классику. Вообще благодаря увлечению музыкой не стал двоечником и в тюрьму не попал — жили мы на Рязанском проспекте, криминальный район. У нас сразу после школы полкласса за решетку угодило. А мне отец говорил: «Принесешь тройку, на хор не пущу!» Вот и старался...

С фольклором впервые столкнулся, попав в музыкальное училище. Поступал на академический хор, но не добрал баллы. Мне говорят: «Иди на народный, там мужики нужны». Я и пошел. Как-то у нас урок расшифровки был, где мне дали аутентичную запись. Шок! Тогда и понял — настоящий фольклор не имеет никакого отношения к той «русской народной песне», что крутят по радио. В итоге на первом курсе я собрал ансамбль из четверокурсников. Сказал им: «Будем петь фольклор как положено!»

культура: Уже тогда были массовиком-затейником.
Котов: Нет. Но организатором был всегда (смеется). В общем, своим ансамблем я настолько перепугал кафедру, что заведующая сказала: «Андрюш, знаешь, вот Митя Покровский студию набирает...» Говорю: «Кто это такой? Не слышал». Пошел посмотреть. И понял, Покровский все мои идеи слизал (смеется). Шел 1977 год, его хор выступал на закрытых мероприятиях, их не пускали за границу и вообще они костью в горле у всех были. Так что, получается, я пришел почти в андерграундный ансамбль. В студию меня приняли, но через несколько месяцев забрали в армию. А когда вернулся — Олимпиада. Покровский сумел добиться, чтобы мы стали частью ее культурной программы. Нам даже разрешили на улицах петь. Шли, к примеру, по Горького и исполняли казачьи песни. А из подворотни могла выйти Алла Пугачева и сказать: «Ребят, можно я с вами?» Мы: «Давай!» А потом заваливались к ней в гости. Такие времена.

К 1980-му у Покровского была уже знаменитая студия. Оттуда и началось фольклорное движение. У нас в составе и филологи, философы, физики, математики, просто золотая молодежь. Фишка тогда была — аутентику петь. Покровский хотел, чтобы каждый в ансамбле работал в определенной области. Он у всех новеньких выяснял, чем им интересно заниматься. Например, у меня спросил: «Хочешь петь духовные стихи старообрядцев?» Я не имел ни малейшего представления ни о духовных стихах, ни о старообрядцах, но сказал: «Вообще-то интересно». И стал в это вникать, ездить в экспедиции, слушать записи, толковать с медиевистами. Естественно, пришел в церковь — не мог же я петь духовные стихи, не понимая что к чему.

культура: Вы считаете, неверующий человек не может их исполнять?
Котов: Представьте: вы поете про любовь, совершенно в нее не веря. Это будет звучать пусто и лживо. Точно так же и с  песнопениями. Неверующий может их спеть, но смысла в этом не будет никакого.

культура: А слушатель должен быть верующим? Вы, например, поете и в церкви, и в ночных клубах.
Котов: Не должен. Когда я собирал «Сирин», задача была — петь для тех, кто подобное слышит впервые. И потом, что такое верующий? Если имеется в виду воцерковленный — так это вообще беда. Человек, который регулярно ходит в церковь, многие вещи может понимать неправильно. Наша задача — показать путь в храм. 

культура: А как сегодня воспринимаются духовные стихи, где тема смерти — сквозная? В современном мире не принято о ней задумываться.
Котов: Кто-то сказал: вся жизнь человека посвящена тому, чтобы победить детский страх перед смертью. Мы все время отодвигаем мысль об этом. Конечно, подготовиться к ней нельзя, но можно вести себя по такому пути. Часто думал: вот пою духовные стихи, а вру ли себе? Иногда кажется, что да, иногда — нет. Потом просто перестал задаваться этим вопросом. Все время говорю: чем жизнь верующего отличается от жизни неверующего? У последнего есть два события, которые неминуемы — рождение и смерть. А у верующего все то же самое, плюс воскресение. Он знает, смерть — некий переход. Но современная наука и СМИ делают все, чтобы человек об этом не думал. А он рано или поздно придет к этим вопросам.

культура: Вы как-то признались: пришлось приложить много усилий, чтобы искоренить душевность в Вашем ансамбле. Что имели в виду?
Котов: Умиление собственными чувствами. Упоение ими. Например, покаянием: «Я так глубоко переживаю свой поступок, так глубоко!» Получается не покаяние, а самолюбование. Тут еще плохую службу сослужила светская церковная музыка XVIII–XIX века — Чесноков, Архангельский, Ведель. Все эти завывающие интонации. Такую чувственную музыку люди часто принимают за молитвенное состояние. Обратите внимание, как в церкви читают Шестопсалмие — монотонно, без эмоций. Не потому, что у чтеца фантазии не хватает. Просто он не должен привносить в священный текст свои сиюминутные страсти. То же самое относилось и к пению. Существует осмогласие, которое в древности было гораздо более аскетично. Это система распевания слова, не позволяющая человеку выходить в сферу чувственности — вот так ему сейчас показалось, и он взвыл на весь храм. Когда говорю, что мы отказываемся от душевности, я имею в виду попытку уйти от чувственности.

культура: Вы исполняете в том числе и церковную музыку XV–XVII веков. Откуда берете материал, сами реконструируете?
Котов: Материала на самом деле много. Работаем с теоретиками. Кстати, у меня в ансамбле три замечательных исследователя. Например, Полина Терентьева, полностью реконструировавшая Пещное действо, которое считалось утерянным. То есть сам чин был, но без музыки. А она нашла.

культура: Пещное действо вы показывали в рамках театральной олимпиады в Москве. Кроме того, принимали участие в постановках Васильева, Гинкаса, Фокина. Считаете, театр и церковный обряд совместимы?
Котов: Для нас театр — определенный язык. Мы с ним нечасто сотрудничаем. Но если работаем, решаем тот же вопрос, что и при пении — зачем это делаем? Началось все с того, что Владимир Мартынов специально для «Сирина» написал «Плач Иеремии». Сперва он был в концертном исполнении, но потом я показал его Васильеву. И тот предложил сделать из этого что-нибудь. Некоторых своих ребят я тогда чуть ли не под страхом смертной казни заставлял участвовать в постановке. Но у Васильева, по-моему, уникальная работа получилась.

культура: Вы говорили, что во времена Вашей молодости понятие «русская народная песня» было связано с таким объемом пошлости — слушать невозможно. Сегодня фольклор воспринимается так же?
Котов: Вообще слово «фольклор» прошло несколько этапов. В обиходе, не в науке, оно возникло в 80-е и стало очень модным — как карате или йога. Появились люди, которые ходили по улицам в косоворотках. Они устраивали хороводы, ездили в экспедиции. Изначально фольклорное движение было элитарным, потому что работа с аутентичным материалом требует больших знаний. Но постепенно поняли: фольклор — довольно прибыльная история. Появились коммерческие «фольклорные ансамбли», которые поют цыганщину, частушки, обслуживают свадьбы и корпоративы. Отсюда и пошла дискредитация фольклора. Но так было всегда — любое хорошее явление создает вокруг себя кучу профанаций, подмен. Подмена существует и в церковном пении. Когда выступаем на фестивалях духовной музыки, то выглядим там белыми воронами. Помню, в 1989-м, мы тогда только появились и тут же стали популярными, я говорил ребятам: «У нас есть полгода. Скоро все ринутся в это же русло и просто затопчут». Но проходит год, два, три — никого. А потом я понял: зачем кидаться сюда, если заработать можно гораздо проще.