Елена СЕРДЕЧНОВА

16.11.2023

Ученый-славист, настоятель храма св. Николая Мирликийского в Старом Ваганькове, директор АНО «Архив славянской письменности и печати» отец Борис Даниленко — о русском языке и о том, зачем английский богослов Хедлам выучил русский язык.

— Отец Борис, я уже брала у вас интервью два года назад, в нем вы рассказывали о Мариинском Евангелии XI века. Как изменился русский язык с XI века?

— Действительно, прошло всего два года со времени нашего разговора о Мариинском Евангелии, и за это время изменилось так много не только в жизни нашей страны, но в нашем языке. Всего два года! А вы спрашиваете меня, какие изменения произошли с русским языком в течение десяти веков. На этот вопрос нельзя ответить кратко. На долгом жизненном пути русского языка, как и всякого другого языка, есть определенные этапы, которые свидетельствуют о его переходе в качественно новое состояние. Первый и важнейший — это появление письменной фиксации, то есть создание алфавита и формирование принципов письма. В истории русского языка этот этап был связан с усвоением созданной в середине IX века системы письменности, необходимой для распространения христианского учения, и прежде всего Евангелия, среди славянских народов. В конце Х века наши предки вместе с православным учением получили и письменность, а вместе с ней доступ к сокровищнице христианской книжности. Вплоть до появления на Руси книгопечатания, а это второй важнейший этап становления нашей языковой культуры, именно по рукописным источникам можно проследить историю развития русского языка — становление его грамматики, формирование его лексической сокровищницы, унификацию диалектического многообразия.

— А по новгородским берестяным грамотам?

— Что касается новгородских берестяных грамот, то это действительно очень важный источник, представляющий материал, рассказывающий наряду с прочим о состоянии диалектов русского языка северо-запада Руси XI–ХV веков, в частности  древненовгородского диалекта. Русский язык в том виде, в котором знаем мы его сейчас, — результат многочисленных контактов с другими языковыми системами и культурами, но кроме коммуникативной функции, позволяющей передавать сложные и трудно усвояемые понятия, он выполняет и охранительную функцию, давая возможность зафиксировать «связь времен». Поэтому очень важно понимать, что тексты новгородских грамот говорят нам не только о состоянии языка своей эпохи, о социальных реалиях времени их создания, но и о сокровенной жизни наших предков, о том, что сложно выразить словом — чувствах и эмоциях людей. Если представить себе встречу двух жителей Новгорода — одного древнего новгородца, а другого нашего современника, то можно предположить, что они попросту не смогут понять друг друга, когда речь в их беседе будет идти о «вещах мирских», но если разговор зайдет о «горнем», то, несомненно, они найдут «общий язык». Причина непонимания кроется не столько в изменившихся грамматических, лексических или фонетических нормах, сколько в отсутствии общих языковых реалий. Другими словами, русский язык, сохранив главное, за века изменился не больше, чем наша жизнь.

— Действительно ли английский богослов Хедлам, впоследствии ставший епископом Глостерским, выучил русский язык, чтобы прочитать русского богослова Глубоковского?

— Имя Николая Никаноровича Глубоковского занимает особое место в ряду имен русских богословов и церковных историков. Он был блестящим специалистом по Новому Завету. Его деятельность очень высоко оценивалась современниками, которые считали его авторитетнейшим экспертом во всех богословских темах и глубочайшим знатоком истории православной Церкви. Его монументальная работа о святом Феодорите Кирском заинтересовала многих западных богословов. И одним из них был тот самый англиканский епископ Артур Хедлам, о котором вы упоминаете в своем вопросе. Он, прочитав отзыв на работу Глубоковского светила западной церковно-исторической науки Адольфа фон Гарнака, решил взяться за изучение русского языка. Возникла даже легенда о том, что русский язык для прочтения труда Н.Н. Глубоковского выучил сам профессор Гарнак. В действительности последний знал русский с детства, так как родился и вырос в Дерпте на территории Российской империи. Можно сказать, что русская богословская наука в лице Николая Никаноровича была признана самыми крупными европейскими протестантскими и католическими школами. То есть с точки зрения западноевропейского традиционного изучения древней церковной истории, — а в этой теме наши западные коллеги всегда находили возможность говорить о своем первенстве, — в конце ХIХ века появляется работа на русском языке, существенно дополняющая и обогащающая современную богословскую традицию. И, конечно, это становится импульсом для изучения не только русского языка, но и самой богословской традиции, которая до некоторых пор воспринималась как некое провинциальное и второстепенное явление.

— Можно ли считать классическую русскую литературу второстепенной?

— Нет, конечно! Для любого современного культурного человека русская классическая литература имеет первостепенное значение. Можно по-всякому относиться к тому, что происходит сегодня на геополитической карте Европы, но пренебрегать сокровищами нашей словесности невозможно. Даже при определенной антипатии, которая возникает в наш адрес у многих современников в силу различных причин, трудно себе представить, что до времени Ивана Сергеевича Тургенева о русской литературе в Европе никто не знал. Сборник коротких рассказов «Записки охотника» был переведен на французский и английские языки и стал откровением для европейской читающей публики. Многие современники великого русского писателя с удивлением обнаружили, что существует грандиозное явление, о котором они раньше не знали. Русская классическая литература до сих пор является своего рода непокоренной высотой. Без сомнения, можно сказать, что русский язык давным-давно занял одно из самых важных мест в литературной традиции всего мира. Конечно, не следует говорить о том, что другие языки и другие литературные традиции неважны или незначительны в сравнении с ним.

В советское время мы часто говорили о так называемых национальных литературах. Но представьте себе кого-нибудь из замечательных писателей, относимых к этому сегменту литературы. Ну, например, грузинского писателя Нодара Думбадзе. Мы-то читали его в русском, следует заметить, блестящем переводе Зураба Ахвледиани, и восхищались, смеялись, сопереживали вместе с его героями и, наверное, говорили о том, что это настоящая литература. И невдомек было многим из нас, что в этом случае происходило не что иное, как обогащение русской литературной традиции, да и, пожалуй, всей русской культуры за счет перевода нового шедевра грузинской прозы.

Собственно, так было всегда — классика мировой литературы обогащала русскую литературную традицию, а русская литература дарила свои произведения народам всего мира. Именно таким образом литература уже существующая формирует литературу новую. И не следует сравнивать по качеству древнее и новое. Надо просто среди всего многообразия литературных форм находить то, на чем можно поставить самую высшую пробу, которой соответствовали произведения русской классической литературы в XIX–XX веках. Думаю, что отечественная литература будет и в дальнейшем ей также соответствовать, несмотря на то, что поиск новых путей и форм неизбежен и иногда сопряжен с определенным принижением высокой задачи, которая должна стоять перед любой национальной литературой и литературой мировой.

— Вы являетесь членом Издательского совета Русской православной церкви, в чем заключаются его функции?

— Издательский совет Русской православной церкви, возглавляемый митрополитом Калужским Климентом, на мой взгляд, один из важных органов, регулирующих издательскую деятельность РПЦ. Дело в том, что на протяжении нескольких десятилетий говорить об издательском деле нашей Церкви можно было, я бы сказал, с большим напряжением. В советское время даже самые простые богослужебные книги переиздавались крайне редко. Вся литература, которая выпускалась от имени Русской православной церкви Издательским отделом Московской патриархии была под недреманным контролем государственных властей. Но, тем не менее, какая-то издательская деятельность была. В 70–80-е началось самиздатское движение, и оно поменяло ситуацию полностью. Его можно было назвать новым этапом в издательском деле русского Православия. Но вот настал 1988 год, когда было отмечено тысячелетие крещения Руси и когда появились явные изменения в жизни тех, кто хотел бы видеть православные издания наряду с изданиями отечественной светской, технической, научной литературы. Произошел своего рода взрыв. Стали переиздаваться самые необходимые книги для православного читателя, в первую очередь Священное Писание. Появился целый поток изданий, которые так долго ждали прихожане наших храмов. Но наряду с перепечатками проверенной старой известной духовной литературы стали появляться и новые тексты, иногда сомнительного содержания. Часто было очень сложно за нейтральным названием разглядеть книгу, которая не представляла учения Церкви, а предлагала соседние, пусть даже и христианские воззрения, которые могли не столько привлечь к церковной традиции, сколько от нее оттолкнуть. Это продолжалось на протяжении многих лет. К этому добавилась коммерциализация издательского дела. В какой-то момент стало появляться довольно много книг, которые, может быть, сами по себе и неплохи, но называться «православными изданиями» они могли лишь с большим допущением.

— Как система православного книгоиздательства была устроена в дореволюционной России?

— Она была очень разумной. Если говорить об издании богослужебных книг, то никогда в один и тот же год одна и та же богослужебная книга не издавалась и в Москве, и в Санкт-Петербурге, и в Киеве. Было определенное распределение этих изданий, и иначе как современным термином «логистика» это назвать трудно. Возвращаясь к недавнему прошлому, хочу сказать, что в какой-то момент началась неразбериха. Русская православная церковь в лице не только иерархов и приходского духовенства, но и мирян, пришла к выводу, что, конечно, этот процесс надо регулировать. Некоторые издания, которые вполне имеют право на существование, не должны представляться православному читателю как издания, отражающие православное учение. И вот здесь-то мы подходим к функциям Издательского совета, он организовывает издательское дело, помогает выпускать миссионерскую литературу и старается делать так, чтобы любая книга, выходящая под грифом религиозной православной организации, будь то приход храма, монастырь или епархия, соответствовала бы принципам православного учения. И здесь речь идет не о цензуре, а именно о грифе одобрения, которое дается тому или иному изданию.

— Два года назад у книги Дарьи Сивашенковой «Вот Иуда, предающий Меня», где автор нетрадиционно подошла к трактовке образа Иуды, отчасти оправдывая его, был отозван этот гриф. Почему сегодня и в России, и за рубежом так популярна тема Иуды и фактически его оправдания?

— Мне сложно говорить об этой книге, потому что я лишь слышал о ней. Но я представляю ситуацию, когда перед экспертами Издательского совета лежат сочинения людей, которые пытаются публично размышлять о Евангельском тексте. И не всегда эти размышления, с одной стороны, достаточно подкреплены хорошей богословской подготовкой, и вместе с тем не всегда отвечают тем задачам, которые ставит Русская православная церковь перед новыми изданиями православной литературы. По сути своей издательский гриф — это разрешение распространять ту или иную книгу в церковной ограде. Например, было бы очень странно, если бы одна из моих любимых книг «Моби Дик, или Белый кит» Германа Мелвилла продавалась в православном храме. Это тоже религиозный текст, как мне кажется, при этом текст высочайшего литературного уровня. Но эту книгу можно купить в обычном магазине. Можно соглашаться с автором, можно спорить с ним, но религиозная литература, которая распространяется в храме, не должна вызывать определенного рода недоумений и дискуссий со стороны человека, который иногда делает первые робкие шаги в Церкви. Что касается интереса к личности Иуды, то, наверное, он в некотором смысле связан с так называемым феноменом предательства. Люди пытаются не то что оправдать апостола Христова, продавшего своего учителя за 30 сребреников, а пытаются оправдать зло, понять, имеет ли оно право на свое бытие.

Кстати, русская литература дает несколько взаимоисключающих ответов на вопрос о возможности и значении зла. Мне кажется, что вполне естественно любому человеку искать ответ на вопрос, почему то или иное место в Священном Писании вызывает недоумение и у него самого, и у многих других его современников, но право рассуждать об этом на публичном уровне, как мне кажется, имеют не все, а если и имеют, то нет никакой необходимости вести такого рода спор, дискуссию или «оправдание Иуды» на страницах церковных изданий, рекомендованных Издательским советом нашей Церкви.

— Как вы думаете, нужна цензура на уровне государства?

— Мое мнение, что века цензуры канули в прошлое. Любая попытка контролировать чью-то письменную или печатную деятельность добром не кончится. Конечно, речь не идет о том или ином экстремизме или формах давления на человеческое сознание. Есть тексты, которые, несомненно, в целях, например, сохранения психического здоровья граждан следует запрещать. Но цензура в традиционном понимании этого термина, то есть исправление текста или его усечения, — это детали, ушедшие в далекое прошлое. Когда-то человек мог написать от руки текст. Для того чтобы этот текст распространить, надо было прибегнуть к усилиям многих людей, которые копировали бы его. Когда-то человек покупал пишущую машинку, она могла напечатать несколько экземпляров. Тиражирование любой книги было уделом немногих и было связано с колоссальными материальными затратами. Теперь это не так. Сегодня текст можно вовсе не печатать — довериться интернету. И о том или ином вашем соображении, иногда самом нелепом, узнают тысячи, если не миллионы людей. Ну и как этот вопрос цензурировать? Я понимаю, что есть вещи, которые действительно опасны и их публикацию нужно запрещать, но когда человек пишет обыкновенную глупость, то тут никакой цензор, кроме своего собственного ума, не поможет.

Фотографии  предоставлены прот. Борисом Даниленко.