Валерий БУРТ

26.11.2024

Материал опубликован в октябрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

На церемонии венчания Николая II и Александры Федоровны 14 ноября (ст. ст.) 1894 года лица виновников торжества были печальны. Это бракосочетание состоялось спустя семь дней после похорон Александра III, отца нового русского самодержца. Траур в стране продолжался, и многие россияне искренне оплакивали умершего государя.

«ПОСРЕДИ ГЛУБОКОЙ СКОРБИ»

Первоначально свадьба намечалась на 1895 год. Ее намеревались сыграть пышно, с размахом, однако провидение резко поменяло эти планы: оставшейся без правителя великой державе незамедлительно требовался молодой, полный сил и в то же время семейный, благонравный, благочестивый монарх. Оттого и поспешили с бракосочетанием, церемонию которого назначили на день рождения вдовствующей императрицы Марии Федоровны.

Срочность принятия такого решения объясняется еще и тем, что жених хотел как можно скорее повысить статус любимой невесты. Принявшая христианскую веру «благоверная великая княжна Александра Федоровна» становилась после бракосочетания государыней для всех подданных Российской империи.

Наверное, всем ныне известно, что по приезде из Германии гессен-дармштадтская принцесса показалась многим придворным холодной и надменной, хотя она, по-видимому, пыталась скрыть за этой маской вполне объяснимые в ее положении растерянность и смущение.

20 октября 1894-го присутствовавший при кончине отца в Крыму наследник престола, когда Александр III преставился, вышел из покоев Ливадийского дворца вместе с двоюродным дядей, великим князем Александром Михайловичем, прозванным Сандро. Они были не только друзьями с детства, но и удивительно походили друг на друга внешне.

«Мы обнялись и плакали вместе, — вспоминал великий князь в своих «Мемуарах...». — Он (Николай II. — «Свой») не мог собраться с мыслями. Он сознавал, что стал императором, и это страшное бремя власти давило его.

— Сандро, что я буду делать! — патетически воскликнул он. — Что теперь будет с Россией? Я еще не готов быть царем! Я не могу управлять империей!..»

Через полтора часа после кончины Александра Александровича новый император в ливадийской Крестовоздвиженской церкви присягнул на верность Российскому престолу. На следующий день был обнародован Высочайший манифест, в котором, в частности, говорилось: «Посреди глубокой скорби, коею исполнены сердца Наше и всех верных сынов России, да будет день сей светлым вестником упований народных на продолжение к Нам милости Божией в наступившее новое царствование».

ЗОЛОТАЯ МАНТИЯ

В русской православной традиции смерть доброго христианина сопровождается не только скорбью его близких, но и всеобщим осознанием того, что покойный предстал перед Господом и по Его милости обрел жизнь вечную. Поэтому, в сущности, неудивительно, что, несмотря на продолжавшийся траур, день свадьбы Николая Александровича и Александры Федоровны стал большим праздником для всей империи. В столице на Невском проспекте стояли в парадной форме элитные войска, толпы горожан (Николай II тогда записал в дневнике, что «народу на улицах было пропасть — едва могли проехать») предвкушали яркое, пусть и мимолетное зрелище торжественного проезда императора и императрицы. Санкт-Петербург в тот день огласился звоном церковных колоколов и грохотом пушек Петропавловской крепости.

В Малахитовой гостиной Зимнего дворца невесту нарядили в расшитое серебром платье, поверх которого надели мантию из золотой парчи с горностаевым мехом. Мария Федоровна возложила на голову новой царицы бриллиантовую диадему.

Николай II предстал перед подданными в красной гусарской форме. Пока длился ритуал одевания суженой, он ждал ее выхода в Арабской комнате вместе со своими шаферами. Беседа тут шла вяло, жених был сильно взволнован и не проявлял особой склонности к разговору.

Венчание состоялось в Большой церкви Зимнего дворца. Торжественное шествие возглавляла вдовствующая императрица, державшая под руку своего отца, короля Дании Кристиана IX. За ними следовали молодожены, далее — другие представители династии Романовых, члены Государственного совета, министры...

После главной церемонии связавшая себя нерушимыми узами пара отправилась — в карете с русской упряжью и форейтором — в Казанский собор, дабы поклониться чудотворной иконе Казанской Божией матери. Затем поехала в Аничков дворец к накрытым ради великого торжества столам. Во дворе обвенчанных встретил почетный караул лейб-гвардии Уланского полка. В дверях — Мария Федоровна с хлебом-солью.

О настроении Николая II в те часы, наверное, можно судить по письму к великому князю Георгию Александровичу: «День свадьбы был ужасным мучением для нее и меня. Мысль о том, что дорогого, беззаветно любимого нашего Папа не было между нами... не покидала меня во время венчания; нужно было напрячь все свои силы, чтобы не разреветься тут в церкви при всех. Теперь все немного успокоилось — жизнь пошла совсем новая для меня».

В просторных залах от высочайших особ — королей и королев, принцесс и принцев, великих князей и княжон и прочих представителей русской и нездешней аристократии — было тесно. Картину пышного парада европейской знати, сплетенной узами родства, привычно дополняла роскошь эполет, орденов, золотых и бриллиантовых украшений...

Вдовствующей императрице Марии Федоровне от этого празднества было явно не по себе. Впоследствии она признавалась в письме сыну, великому князю Георгию Александровичу: «Для меня это был настоящий кошмар и такое страдание! Эта помпезная церемония при такой массе народа! Быть обязанной вот так явиться на публике с разбитым, кровоточащим сердцем — это было больше чем грех, и я до сих пор не понимаю, как я могла на это решиться!»

ЛЮБОВЬ И ПОЧИТАНИЕ

Через десять дней после свадьбы Николай II записал в дневнике: «Каждый день, что проходит, я благословляю Господа и благодарю его от глубины души за то счастье, каким он меня наградил! Большего или лучшего благополучия на этой земле человек не вправе желать. Моя любовь и почитание к дорогой Аликс растет постоянно».

Эти чувства Николай II сохранил на все 23 года супружества. Когда он был в отъезде, императрица сильно скучала, целовала на ночь его подушку. «Молиться за тебя — моя отрада, когда мы разлучены, — писала она. — Не могу привыкнуть даже самый короткий срок быть без тебя в доме, хотя при мне наши пять сокровищ» (их дети Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия и Алексей).

Александра Федоровна понемногу привыкала к жизни в России, укреплялась в православной вере, старательно изучала русский язык, хотя он давался ей с трудом. Неуютно чувствовала себя на светских приемах: долгие, нередко лишенные смысла разговоры ей докучали. Она не понимала, зачем обеды длились так долго и почему на столе выставляли так много алкогольных напитков.

В кругу новых родственников и придворных часто сидела безмолвно, почти не участвуя в беседах, иногда покидала общество, сославшись на мигрень или какое-то иное недомогание. Ее состояние вызывало постоянное беспокойство Николая II. Еще до свадьбы Аликс жаловалась ему: «В настоящее время мне нельзя пускаться ни в какие экспедиции — ни гулять пешком, ни ездить, можно «выезжать» только в кресле на колесиках, так как я должна двигаться как можно меньше».

Со временем недомогания участились. Все реже в Царском Селе устраивались приемы, Александре Федоровне было вполне достаточно компании супруга, когда он не занимался изучением корреспонденции, чтением важных бумаг, выслушиванием докладов министров и губернаторов.

Из того, что происходило на ее глазах, императрица делала неутешительный вывод: «Я чувствую, что все, кто окружает моего мужа, неискренни, и никто не исполняет своего долга ради долга и ради России. Все служат ему из-за карьеры и личной выгоды, и я мучаюсь и плачу целыми днями, так как чувствую, что мой муж очень молод и неопытен, чем все пользуются».

ПЕЧАЛЬ ТАЙНЫ ВЕКОВОЙ

В начале XIX столетия вдова императора Павла I Мария Федоровна оставила после своей смерти ларец с личной печатью убиенного супруга. Внутри находилось письмо монаха-провидца Авеля с предсказанием «о судьбах державы Российской». Вскрыть ларец надлежало через сто лет после кончины Павла Петровича.

Его воля была исполнена в марте 1901 года. «В то утро Государь и Государыня были очень оживлены и веселы, собираясь из Царскосельского Александровского дворца ехать в Гатчину вскрывать вековую тайну, — писала в своих мемуарах обер-камерфрау Александры Федоровны Мария Герингер. — К этой поездке они готовились как к праздничной веселой прогулке, обещавшей им доставить незаурядное развлечение. Поехали они веселы, но возвратились задумчивые и печальные, и о том, что они обрели в том ларце, никому, даже мне, с которой имели привычку делиться своими впечатлениями, ничего не сказали. После этой поездки я заметила, что Государь стал вспоминать о будущем 1918 годе как о роковом для него лично и для династии».

О чем конкретно указывалось в письме Авеля, неведомо. Страшную беду последнему русскому царю пророчили не раз (одним из таких провидцев был преподобный Серафим Саровский).

По словам Сергея Нилуса, в разговоре с премьер-министром Петром Столыпиным в 1909 году Николай II поделился наболевшим: «У меня более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность: я обречен на страшные испытания, но я не получу моей награды здесь, на земле. Сколько раз применял я к себе слова Иова: «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня. И чего я боялся, то и пришло ко мне. Быть может, необходима искупительная жертва для спасения России: я буду этой жертвой — да свершится воля Божия!»

Впрочем, вряд ли царя непрерывно, неотступно угнетала мысль о грозных пророчествах. Он много читал, гулял, охотился, любил ходить на яхте, подолгу общался с близкими. И все же судьба время от времени посылала тревожные сигналы — сообщения о неудачных сражениях, катастрофах, волнениях в народе.

Своих чувств на людях император не выказывал, а его записи в дневнике сухи и лаконичны: там, в написанных аккуратным почерком строчках, нет ни жалоб, ни возмущений (вплоть до того момента, когда трудно было не заметить, что «кругом измена, трусость и обман»). Доброжелатели государя видели в этом природную сдержанность или стремление спрятать ото всех (в том числе от самого себя) тоску, глубокую печаль, душевную боль. Недруги усматривали в таком поведении равнодушие к происходившему в стране.

Порой Николай Александрович все-таки давал волю чувствам — не как император, но как муж, отец большого семейства. Его тревожили благополучие и здоровье Аликс, бесценных чад, особенно наследника Алексея, страдавшего гемофилией.

ПОД БРЕМЕНЕМ ВЛАСТИ

Как вспоминала подруга императрицы фрейлина Анна Вырубова, «для него она всегда была «Солнышко» или «Родная», и он входил в ее комнату, задрапированную розовато-лиловым, как входят в обитель отдыха и покоя. Все заботы и политические дела оставлялись за порогом».

При всем при этом едва ли кто-то вправе утверждать, что в годы своего правления страной Николай II напрочь отринул от себя государственные дела, углубившись в семейные. Экономика державы неуклонно развивалась. Укреплялся рубль, росли доходы от экспорта, по темпам роста промышленного производства Российская империя удерживала мировое первенство. Западные экономисты предсказывали ей фантастический взлет.

Помешали этому Первая мировая война и русские революции. Об экономических, политических, социальных и даже метафизических причинах тех катаклизмов нет смысла рассуждать «здесь и сейчас» (в данном материале). Проблемы России накапливались веками, и разрешить их в начале XX века было бы не под силу любому государю. Александр Блок составил себе такое мнение о Николае II: «Упрямый, но безвольный, нервный, но притупившийся ко всему, изверившийся в людях, задерганный и осторожный на словах, был уже сам себе не хозяин. Он перестал понимать положение и не делал отчетливо ни одного шага, совершенно отдаваясь в руки тех, кого сам поставил у власти». Так думал прекрасный стихотворец, который, судя по всему, изрядную долю собственных душевных слабостей «спроецировал» на последнего русского монарха. Поэты, даже такие, как Блок, далеко не всегда бывают правы в оценках крупных исторических личностей.

Как бы то ни было, единственной отрадой для государя в последний период его жизни оставались тихий дом, любимая Аликс и обожаемые дети. Он вглядывался в их безмятежные лица и напряженно, мучительно думал о том, какая судьба их ждет...

В самом начале совместной жизни императрица записала в дневнике супруга: «Больше не будет разлук. Соединившись наконец, мы связаны на всю жизнь, а когда эта жизнь закончится, мы встретимся снова в другом мире и навечно останемся вместе».

Так и произошло.