…1803 год. Толстому двадцать один год, он поручик Преображенского полка и совершает полет на первом в России воздушном шаре, пригрозив не собиравшемуся пускать его в гондолу воздухоплавателю тем, что продырявит шар табельной саблей.
…Летит он вместо того, чтобы быть на учении: полковник устраивает ему разнос перед строем. Толстой перед строем плюет в полковника, а затем простреливает ему плечо на дуэли и исчезает из Петербурга. Он отправляется в морское кругосветное путешествие вместо своего родственника и тезки, который боится качки: одного Федора Толстого подменили другим.

 
…Он спаивает судового священника и приклеивает его бороду к палубе гербовой печатью. Ссорит направляющегося в Японию посланника Резанова с главой экспедиции Крузенштерном. Дрессирует купленного по случаю орангутана: тот заливает чернилами бумаги Крузенштерна, и Толстого вместе с орангутаном высаживают на Камчатке. В Россию он возвращается сухим путем: без орангутана, но сплошь, по шею, покрытый татуировками. Его задерживают у петербургской заставы и отправляют служить на границу со Швецией, в стоящую на маленьком озерном островке Нейшлотскую крепость.

Это только начало: далее в жизни Толстого «Американца» были и военные подвиги, и выстрелы на дуэли навскидку, вполоборота — но пуля попадала прямо в живот. Он женился на цыганской танцовщице, он потерял одиннадцать детей, по числу убитых на дуэлях противников, и у него осталась только одна дочь. Пушкин вывел его в «Евгении Онегине» как Зарецкого и в «Выстреле» как Сильвио, и он же тот «ночной разбойник, дуэлист», которого поминает Репетилов в «Горе от ума». Но настоящий Федор Толстой был значительнее своих литературных отражений.

 
Вот как вспоминал о нем его двоюродный племянник Лев Толстой: «…В это время у брата Сергея болели зубы. Он спросил, что у него, и, узнав, сказал, что может прекратить боль магнетизмом. Он вошел в кабинет и запер за собой дверь. Через несколько минут вышел оттуда с двумя батистовыми платками. Помню, на них была лиловая кайма узоров: он дал тетушке платки и сказал: «Этот, когда он наденет, пройдет боль, а этот, чтобы он спал». Помню его прекрасное лицо: бронзовое, бритое, с густыми белыми бакенбардами до углов рта и такие же белые курчавые волосы. Много бы хотелось рассказать про этого необыкновенного, преступного и привлекательного человека»
А отлично знавший Федора Толстого Фаддей Булгарин считал, что тот «имел особый характер, выходящий из обычных светских норм, и во всем любил одни крайности. Все, что делали другие, он делал вдесятеро сильнее. Тогда было в моде молодечество, а Толстой довел его до отчаянности».

«О нем можно бы написать целую книгу, — полагал Булгарин, — если бы собрать все, что о нем рассказывали, хотя в этих рассказах много несправедливого, особенно в том, что относится к его порицанию. Он был прекрасно образован, говорил на нескольких языках, любил музыку и литературу, много читал и охотно сближался с артистами, литераторами и любителями словесности и искусства. Умен он был, как демон, и удивительно красноречив. Он любил софизмы и парадоксы, и с ним трудно было спорить. Впрочем, был он, как говорится, добрый малый, для друга готов был на все, охотно помогал приятелям, но и друзьям, и приятелям не советовал играть с ним в карты, говоря откровенно, что в игре, как в сраженье, он не знает ни друга, ни брата, и кто хочет перевести его деньги в свой карман, у того он имеет право выигрывать».

Ключевые слова здесь «тогда было в моде молодечество». Когда эти слова были написаны, при Николае I, «молодечество» вышло из моды, сильно изменился сам человеческий тип, что сказалось и на Булгарине. Булгарин-авантюрист, сменивший русский мундир на мундир наполеоновской армии, стал литературным филистером, сотрудничавшим с III Отделением. В Федоре Толстом в концентрированном, утрированном виде предстает то, что было характерно для русского дворянства, русского офицерства начала XIX века, гуляк, мотов и рубак, Кульнева, Дениса Давыдова, Милорадовича.

Ровесник Толстого «Американца», будущий шеф жандармов Александр Бенкендорф, в том же 1803 году объехал российский дальний Север, ледяную пустыню, постоянно рискуя или замерзнуть, или утонуть. В войну 1812 года он лихо партизанил, позже на одной кавалерийской лихости взял бельгийские города Лувен и Мехелен. В другое время он стал иным человеком, но в истории русского дворянства этот недолгий период оказался порой внутренне свободных, мало чего боявшихся людей. Очевидно, это было связано со многими причинами.

 
С тем, что выросло в буквальных смыслах этих слов не пытанное и не поротое дворянское поколение. Старшие из декабристов могли знать Василия Васильевича Головина, человека знатного рода, в молодости попавшего в Тайную канцелярию по неважному делу. Позже он вспоминал об этом так: «...подчищали ногти у меня, бедного и грешного человека, которые были изуродованы. Благодарение Господу — ныне мы благоденствуем!» (Очевидно, ему засовывали под ногти деревянные иглы). Весь остаток жизни в день своего освобождения Головин обращался к домашним со словами: «Друзья мои, не пытанные и не мученные!» (Игорь Курукин, Елена Никулина, «Повседневная жизнь Тайной канцелярии», Молодая гвардия, 2008). А для декабристов тяжелым испытанием оказались кандалы.

А еще потому, что в результате гвардейских дворцовых переворотов дворянство почувствовало свою силу. Тогда тоже было много бедных, живших службой дворян, но делившиеся в равных долях по числу наследников имения еще не раздробились, как в середине-конце XIX века. Немалое число дворян могло существовать без государева жалованья. Россия еще не превратилась в бюрократическую, чиновничью империю, Толстые, Кульневы, Давыдовы. Милорадовичи, Бенкендорфы и тысячи таких, как они, не чувствовали от нее отчуждения — это была во всех отношениях их страна. Офицера могли разжаловать за буйство и озорство, но «лишние люди» тогда не водились. В том, что они не были выдумкой Лермонтова, можно убедиться, прочитав «Дневник» друга Пушкина, младшего современника Федора Толстого Алексея Вульфа, образованного и дельного человека николаевской эпохи, не нашедшего себя ни в Петербурге, ни на службе, закрывшегося в имении.
Оборотной стороной этого были разнообразные военные подвиги, лихие конные атаки, вызывавшая уважение врага стойкость в бою. Россия того времени была военной империей, дворяне — воинами, упомянутое Булгариным «молодечество», храбрость, лихость являлись их естественными чертами. Грубо говоря, современная Федору Толстому бытовая русская дворянская культура была социальной фабрикой по производству мачо и альфа-самцов.

Юрий Тынянов в посвященном Грибоедову романе 1927-1928 годов «Смерть Вазир-Мухтара» писал: «На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось; раздался хруст костей у Михайловского манежа — восставшие бежали по телам товарищей — это пытали время, был «большой застенок» (так говорили в эпоху Петра). Лица удивительной немоты появились сразу, тут же на площади, лица, тянущиеся лосинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами северной небесной голубизны, и остзейская немота Бенкендорфа стала небом Петербурга».

Это почти стихи, но в николаевскую эпоху время действительно переломилось. На Сенатскую вышли не только «разбудившие Герцена» члены тайного общества, но и те, кто ни в каких обществах не состоял и хотел посадить на престол правильного дворянского царя. Это был последний всплеск дворянской вольницы. Владевший 116 крепостными душами бедняк, князь Щепин-Ростовский в тайное общество не входил, но изрубил турецкой саблей двух генералов, полковника и двух солдат, захватил полковое знамя и отправился на Сенатскую площадь — он оказался достойным продолжателем дела Федора Толстого.

Тынянов метафорами писал о том, что новое, постдекабристское государство превратилось в фабрику по производству военных и гражданских бюрократов. Об этом говорил и Лев Толстой в повести 1856 года «Два гусара». Служивший в гусарах бесшабашный отец пил, играл, был благороден и погиб на дуэли. Сын мелочен и ничтожен, зато ему свойственны «любовь к приличию и удобствам жизни» и «практический взгляд на вещи». Последствия этой метаморфозы проявились во время закончившейся в том же 1856 году Крымской войны.

Вымуштрованные и безынициативные николаевские гусары проявили себя во время нее далеко не так, как современники и собутыльники Федора Толстого в 1812 году.