Кирилл ПРИВАЛОВ

15.02.2022

На одной из парижских конференций в списке ее участников мне однажды встретилось имя парагвайца по фамилии Дедов. Смуглый, с усами тонкой щеточкой, типичный латиноамериканец ни слова не говорил по-русски, однако охотно согласился рассказать о себе. Точнее — о своих русских корнях. Его дед, белый офицер, приехал в Парагвай в тридцатые годы. История была прелюбопытная, но кофе-брейк быстро закончился... Дон Хорхе Дедов сказал на прощание всего четыре слова, за которыми открывалась целая глава летописи русского исхода за тридевять земель: «Герра де Чако. Беляев».

«История — это правда, которая становится ложью. Миф — это ложь, которая становится правдой», — утверждал французский писатель и художник Жан Кокто. В судьбе Ивана Беляева история и миф перемешались так густо, что этот человек уже при жизни превратился в легенду.

Принятый на русскую службу Екатериной II и ставший известным флотоводцем потомок тамплиеров шотландец Андрей Эллиот был его прадедом. Другой прадедушка генерал Леонтий Трефурт служил адъютантом у Александра Суворова и отличился храбростью в Итальянском походе. Офицерами являлись и многие другие родственники Ивана Тимофеевича, который родился — знак судьбы! — в казармах лейб-гвардии Измайловского полка. Казалось бы, все было ясно: и этому Беляеву надлежало стать военным, если бы не одно «но»: мальчик страдал близорукостью.

Ваня много читал — не летописи сражений, а истории о жизни народов, об их обычаях. Его первыми наставниками стали не военные, а географы и этнографы. Он слушал лекции выдающихся ученых, в частности, Петра Семенова-Тян-Шанского и Сергея Ольденбурга (первый был другом родителей, второй — дальним родственником), с упоением изучал иностранные языки...

Впрочем, принадлежность к военному сословию в конце концов не могла не сказаться. Не расстававшегося с очками Ивана по рекомендациям коллег отца, командовавшего Кронштадтской крепостью, приняли в кадетское училище. Парадоксально, но факт: долгое время Беляеву-младшему удавалось совмещать военную карьеру с увлечением этнографией. После поездки на Кавказ он издал книгу о самобытности народа хевсуров. Но начиналась германская война, и офицер-ученый отправился на фронт.

Пулям не кланялся. В 1915 году его представили к первому Георгию. После Брусиловского прорыва, где Иван Тимофеевич командовал дивизионом тяжелых гаубиц, произвели в генерал-майоры. Казалось, еще чуть-чуть, и Россия с ее промышленной мощью и необъятными ресурсами выйдет победительницей из войны, названной историками Великой. Но началось стремительное разложение русской армии, под личиной демократии в стране внедрялась анархия. Будучи истинным монархистом, и демагогию Керенского, и цинизм большевиков он воспринял как предательство всего того, что было ему дорого.

«Патриотизм. Это означало для меня, что я люблю свою родину, что я не должен мириться ни с чем, пока не увижу ее возрождения, — напишет позже Беляев. — Какая демократия окружает своих избранников ореолом, заставляющим русского видеть в Царе не жалкого исполнителя капризов своевольной и подкупленной черни, а эмблему чести, долга, глубокой веры в Бога, готового в свою очередь умереть за эти святыни, как солдат, как герой, как мученик?!».

Добровольческое дело тоже оказалось проигрышным. Иван Беляев, до последнего снаряда прикрывавший отход врангелевцев из Крыма, взошел на корабль в числе последних и вместе с десятками тысяч русских солдат отправился на чужбину. Турция, Балканы, Франция... — эмиграция в его восприятии обрела не форму выживания, но возможность сохранения национального естества, спасения такового ради потомков. «Неужели среди тысяч людей бывшей России не найдется хотя бы одного бескорыстного патриота?.. Жалкой амбиции руководить толпой беженцев в интервенции с помощью германцев (это было пирамидальной глупостью) или американцев (грубое невежество и незнание истории) у меня не было, — вспоминал Иван Тимофеевич в своих «Записках русского изгнанника». — Я мечтал об одном: в море продажного разврата и растления я надеялся найти горсть героев, способных сохранить и взрастить те качества, которыми создавалась и стояла Россия... Я верил, что эта закваска, когда совершится полнота времен, когда успокоится взбаламученное море революции, сохранит в себе здоровые жизненные начала для будущего».

Он мечтал о таком месте на Земле, где бы «все то святое, что создавала Русь, могло бы, как в Ковчеге, сохраниться до лучших времен». Утопия? Нет, генерал-артиллерист прекрасно знал, что говорил и творил, и искал такое пристанище, где бы русские беженцы не растворились среди местного населения, а жили компактно, где инженеры не становились бы лакеями и таксистами, а кадровые военные — батраками и разнорабочими, где коренные граждане не взирали бы на «русачей» как на людей второго сорта, а смотрели бы на них с уважением и благодарностью. Но существовал ли такой «русский рай» на пораженной межклассовой ненавистью, охваченной экономическим кризисом и большевистским промыванием мозгов планете? «Да!» — заявил тогда Беляев.

«Я знал Парагвай уже с детства, т.к. с семилетнего возраста увлекался индейцами, а 16-летним юношей мечтал о возрождении этой героической страны, задушенной завистниками, — точно так же, как зависть немцев, англичан и пр. давила Россию и не давала ей выбиться в политическом и культурном отношении вплоть до Первой мировой войны. Страну, условия и население я знал прекрасно, с испанским языком был знаком», — так Иван Тимофеевич рассказывал о запуске кампании по переселению россиян на берега Параны. Он начал с того, что направил личные средства на выпуск в Париже газеты с названием той самой страны в логотипе. Девизом издания стали слова: «Европа не оправдала наших надежд. Наше будущее — Парагвай».

«Иван Беляев вовсе не являлся безответственным авантюристом, — полагал полковник французской армии, знаток истории, потомок русских эмигрантов Михаил Гардер. — Он прекрасно все просчитал. Ведь большую часть беженцев составляли военные, плюс еще технические кадры, интеллектуалы. После эскапады в Албании в середине двадцатых, когда сто врангелевцев во главе с кубанским шапсугом генералом Кучуком Улагаем разбили целую армию и привели к власти в Тиране короля Зогу, отважные русские воины более не были востребованы в Европе. А в Парагвае после опустошительной войны с Бразилией, Аргентиной и Уругваем мужское население было уничтожено на девяносто процентов. Даже многоженство власти официально разрешили... Так что русские переселенцы пришлись там весьма кстати. Особенно те, которые были испытаны в горниле Первой мировой и Гражданской. Ведь Парагвай исподволь готовился к новым сражениям».

Беляев перебрался туда с небольшой группой единомышленников, а тамошнее правительство оказало всемерную помощь в деле приема русских. Страна поразила своей бедностью. «Солдаты и полиция обычно носили ботинки в руках, а барышни близ моего дома надевали чулки и ботинки, чтобы появиться в центре обутыми, — вспоминал генерал-переселенец. — Трамваи и свет уже существовали». Однако в Асунсьоне, где было целых пять автомобилей, русским предложили трудиться по их специальностям. Беженцы становились инженерами, профессорами, врачами, боевыми командирами... Самого Беляева назначили в Военную школу преподавателем артиллерии, фортификации и французского языка, а затем — членом генерального штаба парагвайской армии.

За первой русской волной из Европы пришла вторая, и скоро число россиян в Парагвае перевалило за две тысячи, затем — за три. Близкая сердцу Беляева идея Русского очага начала обретать формы.

«Нужно сделать все, чтобы сохранить и воспроизвести генофонд нации, чтобы дети или пусть внуки тех, кто сражался против большевизма, смогли вернуться в Россию, но не как мстители, а как мудрые советники, строители и новаторы», — призывал он соотечественников.

Как истинный аристократ генерал был свободен от корысти, к тому же наконец-то сбылась его юношеская мечта — он отправился к индейцам. Правительство поручило ему составить карту области Чако-Бореаль (северного Чако), располагавшейся на северо-западе, в междуречье Парагвая и Пилькомайо. В тех занятых непроходимой сельвой краях нога белого человека еще не ступала. Два месяца в году там при почти нулевой температуре — проливные дожди, а все остальное время — пятидесятиградусная жара при полном отсутствии влаги с небес, всюду — змеи, ядовитые пауки, племена каннибалов... Территория, на которую претендовали одновременно Парагвай и Боливия, долгое время никому не была нужна, но все изменилось, когда в Чако обнаружили признаки вероятных запасов нефти.

На рубеже 1920–1930-х годов Иван Беляев предпринял тринадцать (!) экспедиций в Чако-Бореаль, вел топографическую съемку местности, документально закреплял за Парагваем спорные земли. Но самое главное было то, что дон Хуан Белайефф составлял карты, отмечал на них колодцы и, что еще важнее, устанавливал добрые отношения с индейцами гуарани, разделенными на множество племен. Потомственный петербуржец осваивал языки аборигенов, завоевывал их доверие. Они называли его Элебук, что в переводе означает «сильная рука». Через считанные месяцы прекрасное знание русским генералом сельвы стало едва ли не главным козырем Парагвая в войне.

В июне 1932-го Боливия напала на форты в Чако. Даже если войну ждут — она все равно порой становится неожиданностью, а силы были неравны: Боливия многократно превосходила по численности и армии, и населения. Ее вооруженные силы были оснащены танками, самолетами, дальнобойной артиллерией, а возглавляли боливийскую армию 120 немецких офицеров во главе с генералом Гансом Кундтом. Однако на пути тех, кто намеревался закидать парагвайцев фуражками, встали, как некогда в Европе, русские, причем стояли насмерть. Опять сошлись в кровавой схватке германцы и славяне. Готовым отправиться на ту войну соотечественникам капитан Добровольческой армии Николай Корсаков сказал: «Мы потеряли нашу любимую Россию, которая сейчас находится в руках большевиков. Все вы видите, как нас тепло приняли в Парагвае, и сейчас, когда эта страна переживает трудный момент, мы должны ей помочь. Так что же мы ждем, господа?».

Генерал Беляев, за голову которого боливийцы объявили вознаграждение в 1000 английских фунтов, возглавил генштаб. Рядом с ним сражались 80 русских офицеров. Трое из них были начальниками штабов армий, один командовал дивизией, двенадцать — полками, а остальные — батальонами, эскадронами, ротами, батареями: Корсаков, Касьянов, Корнилович, Салазкин, Бутлеров (внук великого химика), Дедов, Чирков, Ширкин, Высоколан, Малютин, Канонников, Ходолей, Гольдшмидт, Орефьев-Серебряков... Русские проявили массовый героизм. Взрывались окруженные врагом последней гранатой, шли в атаку в полный рост, накрывали пулеметы своими телами... В джунглях немецкая артиллерия не могла точно бить по целям, раскаленные солнцем вражеские танки застревали в болотах, лишенные из-за бездорожья горючего самолеты не летали. А ведомые индейскими тропами воины Беляева заходили в тылы противника и громили его позиции. Элебук окружал боливийцев минными полями, заставлял их, уроженцев высокогорья, отсиживаться в траншеях, где они тысячами гибли от болезней и тропических насекомых. В итоге русские генералы Иван Беляев и Николай Эрн так измотали наступавшие части неприятеля, что Ганса Кундта отправили в отставку, а его немецкие офицеры попросту сбежали, бросив своих подчиненных на поле боя.

Парагвай победил, и три четверти спорной территории отошли к нему. Русские превратили босоногих крестьян в эффективную армию, и они ответили благодарностью: по сей день наша община пользуется в стране немалым авторитетом, а улицы и площади тамошних городов носят имена российских героев войны в Чако. «Если нельзя было спасти Россию, можно было спасти ее честь», — таким было кредо Ивана Беляева. И сделав это, он отошел от военных дел, стал ученым. Возглавлял Национальный патронат по делам индейцев, выпускал журнал «Анналы Ассоциации индеанистских исследований Парагвая», создавал словари индейских наречий, наконец, основал театр, где аборигены мака были актерами. А кроме того — добился признания гражданских прав индейцев гуарани. Их язык в Парагвае стал вторым государственным.

Иван Тимофеевич ушел из жизни в 1957 году в возрасте 82 лет. На проводы Элебука в православный храм пришли индейцы с перьями на головах и поясах. Они забрали тело Белого Отца и похоронили его согласно обычаю людей сельвы, на высоком помосте у притока Параны. Ее разлив не должен был беспокоить приемного сына Парагвая, отстоявшего независимость страны в войне за так и не найденную нефть.