Валерий БУРТ

12.11.2021

Созданный 210 лет назад Императорский Царскосельский лицей до революции был славен не только тем, что отсюда великий Пушкин вышел уже известным стихотворцем. В этом элитном учебном заведении провели свои юные годы канцлер Российской империи Александр Горчаков, герой нескольких войн генерал-майор Владимир Вольховский, знаменитый полярный исследователь адмирал Федор Матюшкин, талантливый певец, композитор Михаил Яковлев и другие выдающиеся соотечественники. Но то, что в сознании многих поколений россиян лицей неизменно оставался пушкинским, по большому счету справедливо.

По мысли Александра I здесь должны были готовиться кадры для управления империей, те, кому надлежало стать надежной опорой державы и ее государей. Идею монарха основательно развил и подкрепил Михаил Сперанский, подготовивший ряд важных законодательных и административно-хозяйственных изменений. Однако чрезмерное рвение в деле переустройства Государства Российского вышло реформатору боком. Через несколько месяцев после создания лицея Михаил Михайлович был уволен со службы и удален из столицы в Нижний Новгород. А до того он неустанно повторял, что необходимые России преобразования без грамотных управленцев невозможны, с чем царь, разумеется, соглашался, повелев ему действовать.

В декабре 1808-го Сперанский представил проект «Предварительные правила для специального Лицея». Бывший воспитатель императора швейцарец Фредерик Лагарп составил программу обучения лицеистов, а устав для них написал министр народного просвещения граф Алексей Разумовский.

С открытием царь отчего-то долго медлил, возможно, сомневался в нужности подобного заведения (или в благонадежности его воспитанников). Эти сомнения разделяла и вдовствующая императрица Мария Федоровна, которой деятельность Сперанского не нравилась вообще. В окружении императора появлялось все больше консерваторов, противников радикальных реформ.

Указ о создании Царскосельского лицея Александр I все же подписал — 12 (24) августа 1810 года. Затем потребовался еще почти год, покуда открытие наконец-то не состоялось. У неспешности были свои причины: нужно было отыскать для преподавания людей несомненно талантливых и с безукоризненной репутацией, привести в порядок выбранное здание — флигель Екатерининского дворца, возведенный в 1790-м по проекту Ильи Неелова и перестроенный Василием Стасовым.

Попасть в лицей могли 10–12-летние сыновья знатных, уважаемых в высшем обществе дворян. К тому же необходима была внушительная протекция. К примеру, дяде Пушкина Василию Львовичу пришлось изрядно постараться, чтобы пристроить сюда даровитого племянника. Хорошо, что за будущего поэта замолвил словечко Александр Тургенев, директор департамента Главного управления духовных дел иностранных исповеданий.

«Вступительные испытания» проводил министр Разумовский, старавшийся выявить уровень знаний каждого абитуриента. Александр Пушкин получил наивысшую оценку по русской грамматике, «хорошо» — по французской. Знания истории и географии у юного дарования были заметно скромнее, в соответствующей графе появилась отметка: «имеет сведения».

Лицей открывали 19 (31) октября 1811 года. Торжественную церемонию почтили своим присутствием император, обе императрицы (вдовствующая Мария Федоровна и царствующая Елизавета Алексеевна), великая княжна Анна Павловна, цесаревич Константин Павлович, придворные, министры, члены Государственного Совета и иные близкие ко двору особы.

Лицеисты были поочередно представлены государю — подходили к монарху, склонив головы. После этого ритуала была зачитана Высочайшая грамота, в которой провозглашалось: «Ныне отверзаем новое Святилище наук! Некоторое число отличнейшего по талантам и нравственным качествам юношества мы желали предназначить особенно к важным частям службы государственной, а для образования его способностей собрать оное в сие Святилище; сюда позвали науки и изящные искусства, наиболее соответствующие назначению юношества, имеющего в нем воспитываться. В залог же особенного нашего к сему училищу благоволения даруем ему титул Императорского Лицея».

Ближе к вечеру взрослым был подан обед, детям — десерт, после чего они побежали в парк играть в снежки (накануне земля укрылась белым покрывалом). Мальчишки от души веселились, видимо, еще не вполне осознавая, что их детским шалостям-вольностям пришел конец, что здесь, в Царском Селе, им предстояло прожить почти безвыездно шесть долгих лет. (Отсюда они выйдут уже довольно зрелыми, целеустремленными людьми.)

Много позднее бывший лицеист, директор Императорской публичной библиотеки барон Модест Корф вспоминал: «Во все шесть лет нас не пускали из Царского Села даже в близкий Петербург, и изъятие было сделано для двух или трех только по случаю и во время тяжкой болезни их родителей, да еще, уже для всех, за несколько дней до выпуска, чтобы снять каждому мерки для будущего своего платья. И в самом Царском Селе, в первые три или четыре года, нас не выпускали порознь даже из стен лицея, так что когда приезжали родители или родственники, то их заставляли сидеть с нами в общей зале или, при прогулках, бегать по саду за нашими рядами».

Модест Андреевич известен как автор скандальных «Записок». Если у Пушкина с лицеем были связаны в основном светлые воспоминания («Друзья мои, прекрасен наш союз! / Он, как душа, неразделим и вечен — / Неколебим, свободен и беспечен, / Срастался он под сенью дружных муз»), то у Корфа — несколько иные: «Мы мало учились в классах, но много в чтении и в беседе... Основательного, глубокого в наших познаниях было, конечно, не много; но поверхностно мы имели идею обо всем и были богаты блестящим всезнанием».

Барон в своих мемуарах не особо почтительно отзывался о лицейских товарищах и преподавателях. Но что с того? В памяти потомков запечатлелись не его язвительные наблюдения, а вдохновенные пушкинские строфы.

Как бы то ни было, порядки в лицее были довольно строги, хотя ученики порой придумывали себе послабления и украдкой ими пользовались. Учеба состояла из двух трехлетних курсов с переводным экзаменом между ними.

У каждого лицеиста имелась своя комната, «келья», как называл ее Александр Сергеевич. Обстановка в ней была самая что ни есть аскетическая: железная кровать, комод, конторка, зеркало, стул, стол для умывания. По свидетельству Ивана Пущина, юноши вставали в шесть утра и шли на молитву, читаемую вслух по очереди. Далее друг Пушкина сообщает: «От 7 до 9 — класс. В 9 чай. Прогулка во всякую погоду до 10. От 10 до 12 — класс. От 12 до 1 — прогулка. В час обед. От 2 до 3 или чистописание или рисование. От 3 до 5 — класс. В 5 чай. До 6 прогулка. Потом повторение уроков или вспомогательный класс. В половине девятого звонок к ужину. До 10 в зале мячик и беготня. В 10 вечерняя молитва и сон».

Как и ко всякой ребятне, к ним приклеивались прозвища. Пушкин был «Француз» и «Егоза», Пущин — «Большой Жано», Корф — «Дьячок Мордан». Павла Мясоедова называли «Мясожоровым», Константина Данзаса, будущего секунданта на роковой дуэли, — «Медведем», Александра Корнилова — «Месье». Последний получил свою кличку за то, что, отвечая посетившей лицей императрице на вопрос, нравится ли ему обеденный суп, машинально ответил: «Да, месье».

Учебных предметов-дисциплин было немало: математика, физика, химия, история мира, география, политэкономия, право, риторика, логика и этика, закон Божий... Курс изящных искусств включал живопись, театр, танцы и музыку. Обучали и тому, без чего дворянин в ту пору обойтись никак не мог, — фехтованию, верховой езде, плаванию.

Слывшие передовыми преподаватели учили подопечных не зубрить формулы и тексты, а понимать суть предмета, мыслить свободно, независимо. Телесные наказания здесь были отменены — в отличие от прочих российских учебных заведений, где розги свистели беспрестанно. Тех, кто имел успехи в учебе и отличался должным прилежанием, усаживали ближе к учителям. Местом нерадивых была классная «галерка».

Спустя годы не все бывшие лицеисты захотели «сидеть» подле императора, двое из них, Иван Пущин и Вильгельм Кюхельбекер, стали декабристами и вышли в конце 1825 года на Сенатскую площадь, горя желанием сместить нового государя Николая I.

Ну а что же «наше все»? Кем слыл, как учился величайший русский литератор?

Его друг Пущин об этом писал так: «Пушкин, с самого начала, был раздражительнее многих и поэтому не возбуждал общей симпатии: это был удел эксцентрического существа среди людей. Не то, чтоб он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускользают в школьных сношениях. Я, как сосед (с другой стороны его нумера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось... Чтобы полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище».

Прочие мемуаристы-сверстники отмечали: упражнения во французской и российской словесности, а также экскурсы в историю были любимыми занятиями Александра Сергеевича. При этом он терпеть не мог точные науки, в особенности математику.

«Пушкин — весьма понятен, замысловат и остроумен, но крайне не прилежен, — записал в «Ведомостях об успехах воспитанников Лицея по части логики и нравственной философии» преподаватель Александр Куницын. — Он способен только к таким предметам, которые требуют малого напряжения, а потому успехи его очень невелики, особливо по части логики».

Подобную нерадивость нетрудно объяснить и даже оправдать — поэзия захватывала нашего гения всецело. Преподаватели это понимали и не терзали одаренного лицеиста предметами, без которых тот с легкостью мог обойтись в будущем. Однажды в математическом классе его вызвал к доске Яков Карцов и предложил решить алгебраическую задачу. Пушкин переминался с ноги на ногу и обреченно-бессмысленно скрипел мелом. Учитель долго ждал ответа и наконец спросил: «Что же у вас вышло? Чему равняется икс?» Ученик, зная, что не прав, с улыбкой ответил: «Нулю!» «Хорошо! — подытожил Карцов, усмехаясь. — У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите свои стихи».

А вот что рассказывал лицеист Сергей Комовский: «Не только в часы отдыха от учения в рекреационной зале, на прогулках, но нередко в классах и даже в церкви ему приходили в голову разные поэтические вымыслы, и тогда лицо его то хмурилось необыкновенно, то прояснялось от улыбки, смотря по роду дум, его занимавших. Набрасывая же мысли свои на бумагу, он удалялся всегда в самый уединенный угол комнаты, от нетерпения грыз обыкновенно перо и, насупив брови, надувши губы, с огненным взором читал про себя написанное».

О Царскосельском лицее регулярно сообщали газеты, за жизнью его воспитанников пристально следил царь. На экзаменах присутствовали члены императорской фамилии, высокопоставленные чиновники, знаменитые литераторы, включая Николая Карамзина и Василия Жуковского.

Побывал тут и Гавриил Державин. Перед великим старцем выступил юный Пушкин, впоследствии вспоминавший: «Я прочел мои «Воспоминания о Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом... Не помню, как я кончил свое чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении: он меня требовал, хотел меня обнять... Меня искали, но не нашли».

Первый выпуск лицея впоследствии назвали «золотым», поскольку в его рядах значились люди, ставшие гордостью Отечества. Логично было предположить, что не менее богатый урожай талантов будет собран и в последующие годы. Но ничего похожего не случилось. Мы в массе своей помним лишь тех, кто учился в одно время с Пушкиным. Наверно, он подпитывал своей энергией всех, кто был рядом.

Материал опубликован в сентябрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».