Андрей САМОХИН

12.10.2023

Материал опубликован в августовском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

В истории русской драматургии он стоит особняком. «Предтеч» у него, в сущности, не было, не появились и ученики-продолжатели. И все-таки утверждение о том, что именно Островский создал национальный театр, верно: до того как Александр Николаевич занялся писательством, собственно русских пьес было раз-два и обчелся. В дальнейшем наше театральное искусство развивалось разными путями, сохранив произведения великого драматурга как стратегический резерв, к которому можно и нужно время от времени обращаться. Главная же загадка творчества Александра Островского заключена в вопросе: он таки воспел или безоговорочно ославил патриархальное русское купечество?

В советское время отвечали однозначно: разумеется, пригвоздил, обличив «свинцовые мерзости» царской России вкупе со старорежимными нравами. Потому-то и поместили автора полусотни драм в пантеон прогрессивных писателей. При жизни драматурга его считали своим то славянофилы, то демократы, а порой нещадно ругали из обоих лагерей. На вторую пьесу Островского «Банкрот, или Свои люди — сочтемся», напечатанную в погодинском «Москвитянине», купечество настолько обиделось, что подало на имя генерал-губернатора Москвы Арсения Закревского жалобу c формулировкой: «Автор пустил мораль на целое сословие». Прочитавший произведение Николай I согласился с предпринимателями и решительно начертал: «Напрасно печатано, играть же вовсе запретить!»

Как это ни парадоксально, обиженные купцы, среди коих первую скрипку играли заправилы Замоскворечья, не только не пытались сорвать постановки по пьесам «обидчика», но скупали до половины всех продававшихся в кассах билетов, а затем яростно хлопали на премьерных показах как зрители. Зачастую узнавали в персонажах себя и... менялись к лучшему (во всяком случае — некоторые), становились просвещенными меценатами, созидателями-государственниками. Правда, на этой стезе кого-то из них поджидала другая беда — запоздалое (вслед за дворянством) европейничанье, отрыв от корней. Отечественного нравописателя это так же печалило, как и изначальная «дикость» русских коммерсантов.

«Шекспиром купечества» Островского величали не зря, хотя далеко не все его собратья по ремеслу одобряли подобные сравнения. Достоевский, к примеру, высказался так: «Мне кажется, он поэт без идеала», а Евгений Евтушенко спустя сто лет рискнул дать еще более обидную характеристику: «Мольер купечества, одетый под купчину, носил копейчества притворную личину». Современники драматурга композитор Алексей Верстовский и знаменитый актер Михаил Щепкин ругали автора нашумевших пьес в схожей манере: «По его милости сцена провоняла овчинными полушубками и смазными сапогами». Что ж, актерам действительно приходилось играть жизнь «как она есть», да еще и вживаться в слишком «низкие» — для иных возвышенных артистических душ — образы третьего сословия.

Как бы там ни было, еще при жизни Александра Николаевича расхожим стало определение «Колумб Замоскворечья» — притом что в его сочинениях отразилась география едва ли не всей тогдашней Москвы: Гостиный Двор, Преображенка, Сокольники, Останкино, Марьина Роща, Бутырка, Симонов монастырь...

Одной Первопрестольной дело, как известно, не ограничилось, в драмах фигурируют хорошо узнаваемые волжские города, и все-таки именно Замоскворечье с его купцами, торговцами, мелкими чиновниками стало нарицательным коллективным персонажем «театра Островского». Житная, Голики, Монетчики, Пятницкая, Зацепа, Болвановка — эти местечки Александру Николаевичу были знакомы с детства. Выходец из рода разночинного и поповского, дворянин во втором поколении (по выслуге отца), он родовым чутьем понимал купеческую Москву, одновременно наблюдал за ней изнутри и как бы сверху. «Записки замоскворецкого жителя», которые двадцатилетний автор опубликовал в 1843 году, имели в глазах широкой публики особую прелесть. Приступая к раскрытию основной темы, рассказчик в духе времени интриговал читателя: «До сих пор известно только положение этой страны, что же касается до обитателей ее, образа их жизни, нравов, языка, обычаев, степени образованности — все это покрыто мраком неизвестности».

Рассеивая «тьму», молодой наблюдатель иронично и любовно описывал здешние быт и нравы: «За Москвой-рекой не живут своим умом, там на все есть правило и обычай, и каждый человек соображает свои действия с действиями других. К уму Замоскворечье очень мало имеет доверия, а чтит предания... На науку там тоже смотрят с своей точки зрения, там науку понимают как специальное изучение чего-нибудь с практической целью... В четыре часа утра все порядочные люди, восстав от сна, идут к обедне. От обедни все идут домой чай пить и пьют часов до девяти. Потом купцы едут в город тоже чай пить, а чиновники идут в суды приводить в порядок сработанное в неделю. А в Замоскворечье начинаются приготовления к поздней обедне — там вы увидите и франта, и купчиху mille colorum (пестро одетую. — «Свой»)... В четыре часа по всему Замоскворечью слышен ропот самоваров; Замоскворечье просыпается и потягивается. После вечерен люди богатые (то есть имеющие своих лошадей) едут на гулянье в Парк или Сокольники, а не имеющие лошадей целыми семействами отправляются куда-нибудь пешком... Ложатся спать в девятом часу, и в девять часов все Замоскворечье спит. По улице нет никого, кроме собак. Извозчика и не ищите».

Приземистые двухэтажные здания с крепкими запорами на дубовых воротах, огороженные заборами дворики с цепными псами, петухами и свиньями, раскидистые сады, рынки «Болото» и «Ленивый», где торговали рыбой прямо с возов, церкви с колокольнями на каждом перекрестке, купцы в малиновых поддевках и лисьих шубах, дородные купчихи в цветных шелковых сарафанах, степенно идущие в храм или попивающие из блюдец чай с вареньем под гигантским изукрашенным самоваром, — патриархальная среда была хорошо знакома Островскому не как ее «полномочному представителю», но как очень внимательному, «вхожему в дома» наблюдателю.

Учась в Первой московской гимназии на Волхонке, он ежедневно ходил пешком с замоскворецкой окраины, Житной улицы, где поначалу жила его семья, на левый берег, примечал характерные, в чем-то даже уникальные особенности местного быта. «Я знаю тебя, Замоскворечье, имею за Москвой-рекой друзей и приятелей и теперь еще брожу иногда по твоим улицам, знаю тебя и в праздник и в будни, и в горе и в радости, знаю, что творится и деется по твоим широким улицам и мелким частым переулочкам», — утверждал молодой человек в своих «Записках...».

Позже, когда бросил учебу на юрфаке Московского университета и был вынужден пойти работать «судейским», он узнал купеческое житье-бытье с изнанки и поведал об этом так: «Я получил должность присяжного стряпчего в Коммерческом суде на Моховой. Именно здесь мне открылись «бездны» обмана и человеческой низости, небывалой изобретательности ума ушлого купечества и их стряпчих, уловки их избалованных сынков — и рядом с этим, хоть и реже, внезапные озарения благородства, душевной красоты. Не побывав в этой передряге, пожалуй, не написал бы своего «Доходного места», да и многих других пьес».

После такого погружения в действительность его сочинения наполнились персонажами, мягко говоря, не самыми приятными. Однако, в отличие от вызвавших скандал (и полицейский надзор) «Своих людей», где вообще нет положительных или хотя бы безобидных героев, в дальнейшем кромешной тьмы-беспросветности в пьесах Островского не было. Появлялись и «лучики света», и вызывающие добрый смех простаки вроде бедного жениха Миши Бальзаминова. Многих из них драматург «пристраивал» по известным ему замоскворецким адресам.

Лет семьдесят назад знатоки его творчества с уверенностью показали бы все эти места: вот — дом самодура и афериста Самсона Силыча Большова («Свои люди — сочтемся»); на соседней улице — усадьба богатой вдовы, изнывающей от безделья и желания заполучить хоть какого-нибудь мужа, купчихи Белотеловой; за углом, в тупичке — жилье отставного чиновника Оброшенова из «Шутников»; неподалеку, на Серпуховской, в приятном домике с мезонином проживает милая легковерная вдовушка Юлия Тугина из «Последней жертвы»; в Садовниках нежно шелестят ветвями яблони Барабошевых, здесь же самовластвует старуха Мавра Тарасовна («Правда — хорошо, а счастье лучше»); в эти ворота въезжал на своей коляске румяный бодрячок Флор Федулыч Прибытков; возле этих заборов наводил порядки квартальный Тигрий Львович Лютов, а перед ним лебезил Истукарий Лупыч Епишкин («Не было ни гроша, да вдруг алтын»).

Большинства тех строений давно нет. Чудом сохранился деревянный дом самого драматурга на Малой Ордынке, ставший музеем Островского, однако храм, в котором крестили младенца Александра, снесли еще в советские годы. Теперь тут стоит бронзовый бюст певца Замоскворечья.

Когда-то эта часть Москвы славилась отнюдь не только взбалмошными невежами Кит-Китычами. Русское купечество представляли Шустовы, Кузнецовы, Второвы, Красильщиковы, Мамонтовы, Алексеевы... Наживая личное богатство, они обогащали Россию, наряду с коммерческими предприятиями строили больницы и приюты для бедных, поддерживали и продвигали национальное искусство. Жителями Замоскворечья являлись Павел и Сергей Третьяковы, Петр Губонин, братья Бахрушины и другие почтенные во всех смыслах семейства. Текстильный фабрикант, миллионщик Михаил Хлудов слыл не только экстравагантной личностью, широко гулял и много проказничал. «Страшилище Первопрестольной», которого драматург вывел (по его же просьбе!) в сатирическом образе купчины Хлынова в комедии «Горячее сердце», в настоящей жизни был умным, талантливым, бесстрашным человеком, совершившим много полезного для родной страны и ее армии. Театральную насмешку над ним «Саши Островского» он воспринял с большим удовлетворением: свои люди!

Чеховский «вишневый сад», по большому счету, первыми начали вырубать не купцы, а близкие к трону дворяне, и если что действительно обличал Александр Николаевич безо всякой любви-симпатии, так это не «темное царство», не «сонное» Замоскворечье, а отношение к человеку как к вещи, страсть наживы, культ золотого тельца — пороки, все сильнее разъедавшие русское общество, искажавшие души людей и вековые устои. Добродушный русак Островский внешне бесстрастно, но с особенной внутренней антипатией фиксировал в своих произведениях развитие губительного для страны процесса.

«Демократ, ненавистник монашества и православия», — в сердцах обозвал драматурга философ Константин Леонтьев, а вроде как единомышленники Александра Островского из демократического лагеря почем свет ругали его за превознесение роли Церкви в стихотворной пьесе «Козьма Захарьич Минин-Сухорук». Сам же автор о той части третьего сословия, что спешила откреститься от дедовских обычаев, с горечью писал: «Потеряв русский смысл, они не нажили европейского ума; русское они презирают, а иностранного не понимают». Ну и кому тут прикажете верить на слово?

Островский как был в XIX столетии, так и по сей день остается не только «Шекспиром Замоскворечья», но и верным глашатаем русского купечества. Обличая и высмеивая, его же и воспел. Уже давно смыло волной истории многое из того, что видел он воочию в Первопрестольной, а пьесы, им сочиненные, остаются злободневными и поныне. В этом, наверное, и кроется загадка подлинного гения.