Дарья ЕФРЕМОВА

14.04.2017

Недавно открывшийся московский музей Анны Ахматовой — единственная в мире мемориальная экспозиция при аукционном зале. Посетители, а в «Дом антикварной книги в Никитском» приходят не только одиночные гости, но и туристические группы, не перестают удивляться: одна комната? Надо сказать, что и при жизни поэтессе редко когда отводились впечатляющие площади, а на Ордынке, в окружении «приемной семьи» — Виктора Ардова, Нины Ольшевской и их троих детей Алеши (Баталова), Миши и Бори, она отогревалась душой... 

— Садитесь вот на этот страшненький стул, — директор «Дома антикварной книги в Никитском» Оксана Хвоенко указывает на обитое красным атласом с золотым шитьем кресло. 

Этот и второй такой же «экспонат» — чуть ли не единственные не мемориальные вещи в новом музейном пространстве, остальные предметы — из квартиры Ардовых, те самые, которыми в пору своих многочисленных визитов пользовалась поэтесса. 

Лишние посадочные места тут не случайны. В «комнате Ахматовой» проводятся творческие вечера, встречи, неформальные посиделки — прямо как когда-то на легендарной Ордынке, помнившей весь цвет тогдашней артистической и литературной богемы: Райкина, Раневскую, Русланову, Утесова, Алигер, Шостаковича, Харджиева, Бродского, Вознесенского, Рейна. 

С середины 50-х к ленинградской гостье, как когда-то к Льву Николаевичу в Ясную Поляну, стали захаживать и «паломники, спешившие познакомиться с кумиром». Анна Андреевна прямо так и сообщала «приемной семье» за завтраком: «Сегодня — большая Ахматовка». Это означало, что будет очень много посетителей. 

Диван, Вольтер и Пастернак в домашних тапочках

Ахматовское пространство, возникшее в минувшем феврале, от недостатка гостей не страдает. На днях пожалует коллектив Дома-музея Марины Цветаевой в полном составе, затем несколько групп иностранных туристов, в мае соберутся потомки Ардовых: они были на открытии и «загорелись» рассказать в подробностях о той веселой, беспечной жизни. Как Женя Рейн, например, вечно всех разыгрывал, как в домашней фланелевой тужурке, а иногда и в тапочках захаживал Пастернак. Борис Леонидович жил по соседству в Лаврушинском переулке, а в таком виде заявлялся, чтобы не вызвать подозрений у страшно ревнивой жены, никуда его не отпускавшей. Он же не мог упустить возможности лишний раз пообщаться с Ахматовой. Читал перевод «Фауста», первые главы «Доктора Живаго». Анна Андреевна слушала, вольготно устроившись на огромной софе, занимавшей половину большой комнаты на Ордынке. Пастернак располагался ровно по диагонали, на стуле. 

Этот самый диван фигурирует в воспоминаниях Алексея Баталова. «Здесь усаживали особо почетных гостей, а в дни детских праздников даже устраивали сцену. По-хозяйски, один на всем диване, я имел право царствовать только в дни болезни, да и то при условии очень высокой температуры. Но каждый раз, когда из Ленинграда приезжала эта непохожая на московских маминых подруг дама, которую все называли по имени и отчеству, она сразу получала диван. Забиралась с ногами и так возлежала на нем, когда хотела и сколько хотела. Опершись на подушку, она могла и пить кофе, и читать».

Помимо памятной мягкой мебели, в экспозиции мемориального пространства — резной антикварный столик-конторка, переносная пишущая машинка, на которой Лидия Чуковская печатала «Поэму без героя» («техникой» Ахматова не пользовалась принципиально), молитвослов, икона Богоматери, брутальный металлический будильник, прямо как в советских мультфильмах, старинное в виде бронзовой фигурки кабана пресс-папье, обеденный стол, покрытый длинной скатертью с флористическим орнаментом. Книги из библиотеки Виктора Ефимовича: Некрасов, Пришвин, Багрицкий, Денис Давыдов, Лермонтов, Тургенев, Гюго, Вольтер, Томас Манн. Частично корешки загораживают фотографии и журнальные вырезки: скажем, обложка какого-то французского юмористического журнала, изобличающая пьянство. Мужик с красным носом, в расхристанном пальто со свесившимся на бок голубым шарфом. Подпись авторучкой: «Миша возвращается из «Арагви». Братья все время подшучивали друг над другом. В застекленной витрине их наброски — Боря в виде жующего цветок олененка, Миша, нарисованный древнеегипетским художником, Маргарита Алигер сражается с Ватиканом, Дон Кихот писает... 

Возле — столик-конторка, за которым Анна Андреевна и Марина Ивановна просидели летом 1941 года семь часов подряд — именно на Ордынке состоялась первая и единственная встреча Ахматовой и Цветаевой. О ней известно немного: одна ничего не успела рассказать, другая — не распространялась. Бытуют домыслы мемуаристок, будто бы Марина говорила без остановки, «ее слова падали как нож», Анна то ли сочувственно обнимала ее, то ли едва терпела, а потом еще зачем-то заявила: «В сравнении с ней я телка». «Волнение было написано на лицах обеих моих гостий, — записал единственный свидетель события Виктор Ардов. — Они встретились без пошлых процедур знакомства. Не было сказано ни «Очень приятно», ни «Вот вы какая». Просто пожали друг другу руки. Когда Цветаева уходила, Анна Андреевна перекрестила ее». 

Московский адрес ленинградской дамы

Музей в аукционном доме, где, строго говоря, ему не место, начался с появления Михаила Ардова. 

— Он пришел, заинтересовавшись лотом, завязалось беседа, затем и дружба, а потом он попросил спасти мемориальные вещи из квартиры на Ордынке, некоторые уже несколько лет находились в гараже, — продолжает Оксана Хвоенко. — Конечно, это не от безалаберности. Михаил Ардов и Алексей Баталов долгие годы добивались права превратить квартиру их родителей в музей. Но это до сих пор невозможно: у жилплощади слишком много собственников. Кроме того, она находится в обычном доме — с соседями, общей лестничной клеткой, автомобильной стоянкой под окнами. 

Комната, где останавливалась Анна Андреевна, считалась Алешиной и именовалась «шкафом» — размер смешной: два на два метра. Она примыкала к прихожей, налево — вход в кухню, прямо — столовая, оттуда двери в кабинет Виктора Ефимовича. Налево — крохотный коридор с туалетом и ванной и самая дальняя комната — детская. Там жили Миша с Борисом, а во время визитов Ахматовой к ним присоединялся и Алексей, на судьбу «изгнанника», впрочем, не роптавший. Именно у него сложились самые теплые отношения с Анной Андреевной. Царственная ленинградская гостья («с длинной аккуратной челкой», в каких-то особенно просторных платьях, «огромный платок, медленные движения, тихий голос — все было совершенно ленинградское») даже подарила юному Баталову автомобиль «Москвич». Он называл его «Аннушкой». 

«По духу, и по осанке, и по широте своих взглядов, и по разнообразию земных интересов она была человеком формации Возрождения со всеми вытекающими из этой принадлежности выгодами, противоречиями, потерями и лишениями, — позже запишет он в мемуарах, — ее уделом был не тихий музейный зал с уже обожествленными экспонатами, а, скорее, сама та раздираемая противоречиями, пронизанная жестоким противоборством жизнь, в круговороте которой поэт оказывался трибуном и борцом, художник — мыслителем, а мореплаватель — ученым». 

Ахматова бывала в столице в непростые для себя времена: сначала разрыв с Николаем Пуниным, сделавший ее проживание в Фонтанном доме совсем уж унизительным, затем арест и долгое следствие по делу Льва Гумилева, печально-знаменитое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»... Тем не менее она не только старалась не обременять дорогих москвичей своей тоской, но и умела развлечь, снять неловкую паузу, поддержать. «Юмор она ощущала поразительно. Она была очень смешлива, как все истинно чувствующие юмор люди», — вспоминал Виктор Ардов. А Михаил рассказывал, как началось знакомство поэтессы с его родителями. 

«Когда Ахматова поселилась, они находились в каком-то напряжении — ведь она такая знаменитая, такая великая. Моему отцу это было невыносимо с его живым характером и любовью к шуткам. И однажды родители куда-то уходили вдвоем, а Анна Андреевна сказала, что хочет побыть дома и поработать. Тогда отец перепугался и сказал: «Словарь рифм на третьей полке справа», она громко засмеялась, и с тех пор вся неловкость исчезла, и они уже шутили постоянно». 

Потом «приемная семья» записывала за ней афоризмы. Допустим, уличив кого-нибудь в неграмотности, Ахматова говорила: «Почему я должна все знать? Я — лирический поэт, я могу валяться в канаве». Или о нелепой привычке мужчин 50-х носить в нагрудном кармане пиджака авторучку и гребешок — «Мне все время хочется спросить, а где ваша зубная щетка?» Острила Анна Андреевна и по возвращении из больниц, куда, будучи уже в возрасте, регулярно попадала: «Теперь я поняла, что главная специальность всех баб — не жить с собственными мужьями. Каждая новая, как только приходит в палату, первым делом заявляет: «Ну, с мужем я уже давно не живу». 

Классическая петербурженка, она и умерла в Москве, приехав подлечиться «в санаторию» для привилегированной публики — с зимним садом, коврами и вышколенным персоналом. Разумеется, в компании верной московской подруги Нины Ольшевской. Сначала была не в духе. Цитировала какой-то французский роман, переживала, не последуют ли новые гонения. «Вас, Ануш, не тронут, — утешали знакомые. — Вам простят «Реквием»... В крайнем случае Вы сами попросите прощения». Потом развеселилась, решила, что будет много гулять, правильно питаться. Обширный инфаркт настиг ее в одночасье. Москва встречает цветами, как во сне, писала она Бродскому незадолго до смерти.