Серое на Сене
В ГМИИ им. А.С. Пушкина проходит ретроспектива французского постимпрессиониста Альбера Марке. В прошлом году мир отмечал 140-летие со дня рождения художника, и московская экспозиция «Распахнутое окно» — возможность для России подключиться к эстафете. А заодно — познакомить широкую публику с творчеством мэтра. Ведь Марке, чьи картины поражают сдержанностью на фоне буйных полотен приятелей-фовистов, известен у нас меньше Матисса или Дерена.
Причисление спокойного француза к «дикой» группировке довольно условно. В ранних работах он еще использовал насыщенный колорит, однако затем переключился на любимую серо-жемчужную гамму: Париж словно окутан сизой дымкой. Дружба с Матиссом (вместе учились у Гюстава Моро) тоже вряд ли может считаться достаточным основанием. Илья Эренбург, навещавший Марке во Франции и оставивший любопытные мемуары, утверждал, что Альбер позволил считать себя фовистом из природной деликатности: «В молодости на несколько лет он примкнул к группе «диких», но не потому, что соблазнился их художественными канонами, — не хотел обидеть своего друга Матисса. Он не любил спорить, прятался от журналистов. При первом знакомстве сказал с виноватой улыбкой: «Вы меня простите... Я умею разговаривать только кистями...»
Эта невероятная застенчивость подтверждается воспоминаниями многих современников. Тот же Эренбург отмечал: «Я не видел художника скромнее, чем Альбер Марке. Слава ему претила. Когда его хотели сделать академиком, он чуть было не заболел, протестовал, умолял забыть о нем. Да и не пробовал он никого ниспровергать, не писал манифестов или деклараций».
Картины, показанные в ГМИИ, словно иллюстрация этих наблюдений. Здесь преобладают меланхоличные виды Парижа: мутная болотная Сена, почти затопившая мост Сен-Мишель, сумрачный зимний Нотр-Дам, багровое солнце над Пон-Неф, пробивающееся сквозь туман. Переезжая с квартиры на квартиру, Альбер всегда выбирал дом с окнами, выходящими на реку. Как говорил Эренбург: «На его холстах почти всегда — вода, много воды».
Манили и другие города — скажем, портовый Гамбург: дождливый, серый, с сиротливо торчащими башенными кранами. Впрочем, холодная Европа не смогла долго удерживать Марке. Мастера очаровала южная красота Алжира, где он встретил будущую жену Марсель. На небольших картинах того периода — солнце, белые минареты и море. Хотя сам художник возражал: «Вот вы говорите — вода... Нет, я люблю и другое. Например, деревья, звезды...»
Эренбург так подвел итог метаниям Альбера: «Он никогда не искал в жизни геометрии: он обобщал по-человечески — без циркуля, без обязательной логики — так, как обобщает поэзия или любовь. <...> Он любил юг — Алжир, Марокко, Египет; но лучшие его пейзажи — северные; видимо, юг его самого поражал цветом, а в серой, стыдливой, сдержанной природе севера он находил цвета, которые поражают нас».
Скромный бессребреник, по словам Матисса, Марке не только сумел войти в историю европейского искусства, но также повлиял на советских мастеров. К этой мысли подводят организаторы, включившие в экспозицию работы некоторых вхутеиновцев, представителей московской группы «13» и ленинградского объединения «Круг художников». И если в случае Татьяны Мавриной еще можно спорить (слишком самобытна ее манера), то картины Александра Ведерникова и Антонины Софроновой действительно следуют сдержанной интонации француза. Его тихая магия пришлась по душе многим. Как писал Илья Эренбург: «Но вдруг мне чудятся в подслушанной на улице фразе старые стихи о мосте Мирабо, в зрачке прохожего мерещится серая Сена под окном мастерской Альбера Марке. Кто знает, может быть, что-нибудь остается от каждого из нас? Может быть, это и есть искусство?»
