Дарья ЕФРЕМОВА

12.01.2016

Спасти мир, полагаясь на свое личное разумение и чувство справедливости, — эта романтическая, но обреченная на провал идея нашла отражение в творчестве многих отечественных прозаиков, поэтов, философов, публицистов. Но самое значительное влияние Сервантес оказал на того, кто собирался взять «рыцарский роман» на Страшный суд.

О двух самых загадочных в истории мировой литературы писателях «Культура» побеседовала с Кареном СТЕПАНЯНОМ, доктором филологических наук, автором книги «Достоевский и Сервантес. Диалог в большом времени».

культура: Сервантес и Достоевский — одна из основных рифм в литературоведении. Как известно, и в их биографиях было много общего: оба пережили тюремное заключение, ужас ожидания смертной казни, прижизненную славу и непонимание...
Степанян: Убежден, что нельзя анализировать классику вне контекста. Ведь даже гении, казалось бы, напрямую выходящие к вечным тайнам бытия, прежде всего реагируют на «ближайшие» проблемы. Скажем, главным вопросом для Достоевского, мучившим его, по собственному признанию, «сознательно и бессознательно всю... жизнь», было «существование Божие», божественная и (или?) человеческая природа Христа, Его связь с Творцом всего сущего и обусловленное этим поведение человека на земле. Эта мысль — сквозная в романе «Идиот», да и в других его текстах. «Дон Кихот», изначально считавшийся пародией на рыцарские романы, ставил актуальнейшую в эпоху позднего Ренессанса проблему личностных пределов, положенных человеку, вознамерившемуся собственными усилиями изменить мир к лучшему. Осмелюсь утверждать, что для русских людей, с нашей тягой к всемирному счастью, с традицией противостояния миру, который «во зле лежит», никогда не принимавших теорию малых дел, все эти вопросы — из числа основополагающих. И донкихотский миф — в том смысле, который господствовал у нас в последние полтора столетия: благородный и бескорыстный рыцарь, не понятый окружающими, бросающийся на помощь людям (которые его вовсе о том не просили) — являлся программой для сотен и тысяч деятелей, возлагавших на себя задачу переделки мира, традиций, уклада, веры собственной страны. Программой — и оправданием в тех случаях, когда «реформы» оборачивались неисчислимо большими, чем прежде, страданиями. Но раз помыслы были благими, считают они, все нормально. Просто, как говаривал Дон Кихот, «раз на раз не приходится». А для так называемой креативной интеллигенции, склонной обвинять косный народ, донкихотский миф служит и образцом подобного поведения.

культура: Не зря в русской критике часто звучала мысль об искушении кихотизмом: и Пушкин, и Белинский видели в нем почву для радикальных настроений.
Степанян: Литературовед Аркадий Горнфельд писал в 1916 году: «Дон Кихот — высокий тип человеческого развития, но не заключительная его точка. Особенно важно это помнить у нас, где форма и напряженность самоотвержения слишком часто скрывают его существо и направление». В России этот персонаж обречен на внелитературное бытие — ведь, по точному определению академика Александра Панченко, русская цивилизация — это цивилизация Слова. Другое дело, что классики не писали инструкций по поведению. «Пусть потрудятся сами читатели», — формулировал в записной тетради Достоевский. Поэтому и существует бесчисленное количество трактовок «Фауста», «Гамлета», «Дон Жуана», «Идиота». Кстати, искуситься можно не только кихотизмом. Мне приходилось встречать и тех (особенно среди нынешней молодежи, возмущенной вопиющим социальным неравенством, которым обернулся в России капитализм), для кого образцом является Раскольников с его арифметикой...

культура: Князь Мышкин — герой, родственный Дон Кихоту? Ведь он тоже стремится творить добро, но все больше приносит несчастье...
Степанян: С помощью Мышкина легче осознать трагизм «Дон Кихота», долгое время казавшегося ужасно веселым (хотя современному читателю там и улыбнуться в общем-то негде). Невозможно не увидеть великую мудрость ламанчского рыцаря и русского князя: жизнь вне служения ближним не имеет смысла. Пожалуй, лучше всего об этом сказал сам Федор Михайлович: «...Величайшая красота человека, величайшая чистота его, целомудрие, простодушие, незлобивость, мужество и, наконец, ум — все это нередко (увы, так часто даже) обращается ни во что, проходит без пользы для человечества и даже обращается в посмеяние единственно потому, что всем этим благороднейшим и богатейшим дарам недоставало одного только последнего дара — именно: гения, чтобы <...> направить все это могущество на правдивый, а не фантастический и сумасшедший путь деятельности, во благо человечества». 

культура: Бахтин называл реализм Сервантеса карнавальным и утопическим, восхищался его праздничным перевоплощением мира. К «карнавальным» авторам он относил и Достоевского. Этот прием понадобился писателям, чтобы подчеркнуть неприятие реальности их героями? 
Степанян: Восприятие действительности — это, наверное, основной вопрос и в «Дон Кихоте», и в «Идиоте». Сложнейшая задача: наблюдать реальность и людей в том объективном, падшем состоянии, в котором они находятся сейчас, и — видеть мир как Божие творение, человека как будущего обитателя Небесного Иерусалима. Разрешить подобную головоломку не под силу ни Дон Кихоту, ни князю Мышкину. Но это удается писателям. «При полном реализме найти в человеке человека», — замечал Федор Михайлович. 

культура: Салтыков-Щедрин писал, что Достоевский ступает в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленных исканий человечества, а Ортега-и-Гассет шутил, что далеко еще то время, когда у Сервантеса родится внук, способный понять его «взбалмошного сына», Рыцаря печального образа. 
Степанян: Один восточный мудрец говорил еще в прошлом веке, что мы и через триста лет не станем современниками Достоевского — настолько опередил он нас в постижении тайны человека. Главная метафизическая проблема и у Достоевского, и у Сервантеса — осознание безграничной свободы, дарованной Богом, и те бездны, которые в результате этого открылись. Неразрывная связь индивидуума со всем остальным человечеством, высочайшая ответственность за каждый поступок способны изменить мироздание к лучшему или к худшему. Ежесекундное предстояние перед Богом — другой завет, вытекающий из первого. Именно так они противостоят нынешнему кризису личности и цивилизации, так будут участвовать в бытии, когда мир опомнится и начнет искать пути выхода.