Андрей САМОХИН

23.05.2019

Сохранить «Великое русское слово» — вдохновенный призыв Анны Ахматовой, прозвучавший в годы военных испытаний, сегодня вновь актуален. Угрожающе растущая неграмотность, засилье блатной «фени», иноязычная лексическая агрессия, слабость великого и могучего в качестве «мягкой силы», его откат на третьи роли в мировой науке… Этим и другим проблемам мы посвятили круглый стол, который состоялся накануне Дня славянской письменности и культуры, отмечаемого 24 мая.

Когда-то наш великий ученый Михайло Ломоносов ввел в русскую научную терминологию слова «опыт», «предмет», «явление», «рудник», «маятник», «чертеж» и многие другие. В XIX столетии «казак», «самовар», «тройка», а в советское время «колхоз», «товарищ», «спутник» стали известными во всем мире. Но уже давно мы перестали поставлять вовне «лексический товар», при этом зачастую становясь неразумными заемщиками чужих терминов и целых фраз. Дошло до того, что самому русскому языку грозит вытеснение английским из большой науки.

О защите русского языка у нас заговорили, как только осознали его одной из главных национальных скреп. Ломоносов, будучи последователем знаменитого немецкого энциклопедиста Христиана фон Вольфа, начавшего «германизацию» ученой латыни, в свою очередь боролся за русификацию научных понятий и науки вообще — спасаясь от немецкого засилья. Хотя и не был языковым пуристом: часть терминов, не имевших короткого и ясного русского аналога, Михаил Васильевич полностью транслитерировал на великий и могучий, а также русифицировал, заставляя иностранное слово подчиняться законам родной грамматики и произношения.

В начале следующего века развернулась острая полемика между «шишковистами» и «карамзинистами». Первые упрекали вторых не только в широком употреблении галлицизмов, то есть заимствований из французского, на котором общалась тогдашняя знать, но и в изменении самого строя языка. И хотя адмирал, академик и государственный деятель Александр Шишков исторически вроде бы проиграл, иные мысли и выводы министра народного просвещения актуальны и сейчас: «Каждый народ имеет свой состав речей и свое сцепление понятий». Позже, вульгаризируясь, всяческие «жевуземы», «адюльтеры» и «атанде» с «комильфотным» привкусом стали ярким признаком полуобразованных разночинцев.

Реформа орфографии большевиками и их же неуемное словотворчество, метко окрещенное позже «новоязом», сильно разбавили русский. Однако он выжил, хотя и с определенными потерями.

Спрашивается: а сможет ли великий и могучий справиться с новой атакой? Ведь в мутном потоке, захлестывающем нашу устную и письменную речь, сплелись на сей раз не только волны терминологических и бытовых англицизмов, но и профессиональные жаргонизмы, блатная «феня», намеренное коверканье, вроде «олбанского йазыга», и, наконец, просто — угрожающе растущая неграмотность и примитивизация. На этом фоне настоящим набатным колоколом прозвучали заявления представителей естественнонаучных дисциплин, констатирующих вытеснение русского языка из научного обихода, поскольку статьи в индексируемые журналы приходится переводить или сразу писать на английском. А от количества таких публикаций зависит зарплата научных работников...

Итак, нуждается ли сегодня русский язык в государственной защите? От чего и как его надо защищать? Служит ли он по-прежнему важным инструментом «мягкой силы» России за рубежами?

Меняем калоши на мокроступы?

— Я только что приехал с книжной ярмарки в Салониках — родины Кирилла и Мефодия, — начинает Юрий Нечипоренко. — Мало где с такой чуткостью и любовью относятся к нашему языку: не только представители общины соотечественников, но и русскоязычные греки, приехавшие из России. В их семьях следят, чтобы дети знали кроме греческого и русский. Зачем? Как важный вход в большую культуру и, представьте себе, науку. Ведь некоторые из этих детей хотят стать именно учеными и лучше понимать русских коллег. А у нас, наоборот, в разгаре «англомания», что похоже на колонизацию. Причем проблема эта не только в России, но и в других странах.

Почему во Франции так хорошо продвигается математика? Один из ответов очевиден: и во времена великого Пуанкаре, и сегодня эта наука развивается, используя французский понятийный аппарат, лексику. Именно это дает объемность взгляда, который невозможен на чужом наречии. Популяризация науки для детей и подростков тоже не работает без родного и при этом ясного и яркого языка. Вот недавно мы с Егором Егоровым написали для детей научно-популярную книгу по молекулярной биологии в «перельмановском» таком духе, которая называется «Живой дом». В ней для общеупотребительных терминов, таких как ДНК-полимераза, мы придумывали простые «понятийные переводы» самой сути явления. Например, «переписчик» или «распорядитель». Это важная творческая работа для осмысления научных основ. Вообще, я считаю, ученый может творчески мыслить и излагать идеи только на родном языке, а на чужом — лишь имитировать творчество.

Спрашивается, как же быть с теми терминами из электроники, кибернетики, бизнеса, систем управления, прочих сфер, которые пришли к нам с Запада и не имеют речевого аналога? Нужно ли заменять «калоши» «мокроступами», как предлагал адмирал Шишков?

— Это нереально и не нужно, — отвечает Галина Ризниченко. — Наша наука должна развиваться на современном цивилизационном уровне. Но, во-первых, часто в научных текстах употребляются не ключевые иноязычные термины, а даже соединительные слова, выражения, которые вполне адекватно звучат по-русски. А происходит так оттого, что некоторые уже мыслят или делают вид, будто мыслят в «передовой» парадигме. Действительно, у нас наука в последнюю четверть века по многим направлениям отстала от мировой, создававшей и новый понятийный аппарат. Но глубокое заблуждение думать, что если мы все начнем писать и думать по-английски, то рванем вперед. Требуются качественные переводы зарубежных научных трудов с грамотной расшифровкой новых терминов. Тогда мы поймем, подобно Ломоносову, какие из них можно заменить русскими, а какие оставить. У меня в МГУ есть молодые коллеги-биофизики, которые в своих работах придумывают термины для новых открытых ими явлений или закономерностей. Если этот термин начинают повторять в других работах, он становится общемировым достоянием. Но он не будет восприниматься как русский термин, если вся научная статья написана по-английски.

— Бояться заимствований как таковых не стоит, — дополняет Юрий Нечипоренко. — По крайней мере в научных трудах, в отличие от художественной литературы, они не режут глаз. Но вот беда: самих научных работ на русском сегодня выходит ничтожно мало. На недавней Пекинской книжной ярмарке на стенде издательства «Наука» лежало 20–30 книг. А рядом — огромные развалы крупнейших западных научных издательств, сотни тысяч томов! И дело даже не в том, что в России нынче сузился фронт исследований и мало кто может написать приличную научную или научно-популярную книгу. Просто публикация статьи в солидном англоязычном журнале дает ученому больше «баллов» и денег, нежели несравнимый по трудоемкости выпуск книги. Мы стремительно теряем научную книжную культуру, уступаем системное научное знание другим.

Нет достижений — нет и слов

Что ж, придется констатировать: скудость русскоязычной научной словесности в данном случае лишь отражает объективную картину постсоветского провала отечественной научно-технической сферы.

— А откуда возьмутся новые научные и инженерные термины? — горячится Владимир Лосицкий. — Ведь из нашей страны за эти годы не вышло в мир ни одного крупного открытия, ни одного значимого изобретения. Нет достижений — нет и слов. Поэтому мы и вынуждены подбирать определения с чужого стола. О чем говорить, когда в России не осталось научно-технических издательств? Вот немцы придумали в свое время измерительный инструмент штангенциркуль — многие в мире его так и называют. А мы первыми запустили искусственный спутник Земли, смастерили луноход, построили ледокол-атомоход, и эти слова стали нашей узнаваемой мировой маркой, нашей славой. Когда что-то опять сделаем, тогда и поговорим о русской языковой экспансии.

— Не стоит впадать в алармизм, или в панику (по более раннему заимствованному слову), — парирует Светлана Колесникова. — То, как мы мыслим, говорим и пишем, — отражение нашей культуры. Точнее, отражение носителей, но не самой системы русского языка, которая нам послана свыше. Русский обладает великой силой, он многообразен, сложен. Конечно, я говорю о том языке, на котором творили классики, а не об упрощенном лопотании желтой прессы. Но в наших школах, да и во многих семьях уже, увы, перестали учить чтению, а значит, и правильному мышлению. В класс входят учителя с планшетами и смартфонами и, не показав ученикам красоты русского слова, начинают излагать предметы на том разговорно-бытовом наречии, к которому сами привыкли. Но это опять же низкая культура сегодняшнего дня.

При этом я убеждена: сама система нашего языка никогда не загрязнится заимствованиями и жаргонизмами. Мусор унесет ветром, а чистый источник будет продолжать бить из-под земли. Язык — он будто живое существо: может одеваться в разные, подчас странные одежды, брать на вооружение какие-то инструменты. Но то, что несвойственно его глубинной сути, отпадет. Также не приживутся бесполезные заимствования или, наоборот, попытки во что бы то ни стало заменить удачные иноязычные слова своими лексемами. Здесь ведь речь не только о смысле и удобстве, но и о благозвучности: некоторые звукосочетания просто не уживаются в русском языке. Гоголь сказал: «Дивишься драгоценности нашего языка: что ни звук, то и подарок, все зернисто, крупно, как сам жемчуг».

Требуется господдержка!

Концепция профессионального филолога вызвала оживленную полемику собравшихся в редакции. Кое-кому она показалась слишком оптимистичной и идеалистической. В частности, указывали на то, что за органическим «вживанием» некоторых иностранных слов в ткань нашей словесности стояли немалые усилия ученых и писателей. Ну и, главное, были высказаны сомнения в невозможности малокультурных носителей исковеркать, испортить сам язык. Особенно если таких носителей становится критически много.

В связи с этим всплывает философский вопрос: а живет ли великий и могучий вне и даже вопреки его современным пользователям? Например, если на жаргоне начинают разговаривать не только подростки и маргиналы, а политики, публицисты, педагоги? То есть способен ли он, как в сейфе, сохраниться для будущих поколений лишь в прошлой нашей великой литературе? И не повторит ли он судьбу греческого собрата, который некогда разделился на древнегреческий литературный и разговорный — койне?

— Утрата, потеря или разделение языка пока нам точно не грозят, — уверена Светлана Колесникова. — Мощь русского языка огромна. Те, кто не занимается им профессионально, просто не понимают его общие закономерности как очень устойчивой и при этом гибкой системы.

— Как это не грозит?! — изумляется Юрий Нечипоренко. — Русский язык вытесняется из науки, начиная со школьной и университетской скамьи. Ребята уже курсовые начинают писать на английском. А затем, что логично, отправляются прямиком за бугор. Это утечка мозгов нового типа. Человек вроде числится здесь, в РАН, но по сути работает во славу иных держав, хотя это и именуется пышно — «мировая наука». Нынешняя система прямо-таки толкает наших молодых ученых продавать свое первородство за стеклянные бусы в виде несчастных баллов рейтинга. Вы даже не представляете себе всей опасности этих процессов!..

— Да, — соглашается Светлана Колесникова, — это действительно беда. Но это, повторюсь, не проблема самого русского языка как системы, а особенности нынешней научной и государственной языковой политики, ее явные пробелы. Что мы видим в рекламе? Бежит ребенок и говорит: папа, у нас замечательная школа, учитель физкультуры преподает на английском языке. Такие вещи, конечно, нельзя допускать.

— Русский язык в научной сфере требует немедленной и решительной поддержки, — настаивает Галина Ризниченко. — Да, научный язык всегда содержал много терминов, заимствованных из греческого, латыни, немецкого, французского, а теперь — английского. Большинство органично вжилось в родную речь. Но сами тексты статей, учебники, материалы конференций просто обязаны быть на хорошем русском, чтобы способные ребята, которые еще есть в России, могли творить и мыслить на Родине. Это касается и технических вузов, и классических университетов. Должна быть господдержка русскоязычных научных журналов. Бездействие грозит гибелью самой науке: если все научные работники перейдут на английский, то что им здесь делать вообще?

За чистоту русского языка

Участники круглого стола с грустью констатировали, что сегодня дети не могут прочесть без словаря не только «Слово о полку Игореве», но уже и авторов XIX века. Один из собеседников привел пример, когда современная школьница запнулась при прочтении письма Жуковского Пушкину на слове «шелуха», гадая, что бы оно могло значить.

Снижение культурной планки в литературе и театре, назревающая потеря русского научного языка, деградация бытовой речи — все это звенья одной цепи. Мы живем в агрессивной информационной среде. Агрессия выражается в том числе в намеренном презрении к законам и красоте родного языка. Увы, это данность, как и нарастающая дислексия новых поколений. Но вот кто именно должен противостоять валу языковой энтропии: государство, ученые, филологи, педагоги, родители?..

— Это зависит от маленького подвига каждого родителя, который вечером, устав после работы, тем не менее откроет книгу и будет читать своему ребенку, — разводит руками Светлана Колесникова. — И, конечно, от учителя словесности, его нравственных установок, подлинной педагогики, общей культуры.

— Не только язык, но вообще русский этнос столкнулся в конце прошлого века с физическим умалением, — размышляет Юрий Нечипоренко. — Само наше пространство стало сужаться. Вот уже несколько лет от нас пытаются с кровью и навсегда оторвать русскоязычную Украину. И нам приходится, с одной стороны, всматриваться вглубь себя, вглубь языка, находить там какие-то свежие источники творчества и вдохновения. А с другой стороны — искать новые формы влияния, взаимодействия с окружающим миром.

Если в сфере науки русский требует прямой государственной защиты, то в области детской литературы — огромной поддержки. К нам сегодня идет поток переводов зарубежных детских писателей, а от нас — практически ничего.

Мы перестали распространять в мире знания о нашей стране, хотя многие к ней тянутся. Я в Базеле общался с пожилыми людьми, которые объединились в сообщество для изучения русского языка, чтобы читать Достоевского в подлиннике. И таких в мире немало! Мне кажется, тут есть целое поле для работы государства и НКО.

— Наши учебники для школ и вузов по разным научным дисциплинам также переводились на многие языки, — дополняет Галина Ризниченко. — Они массово издавались и расходились за границей. А теперь, когда я встречаюсь с коллегами «оттуда», они вопрошают с горьким недоумением: «Почему вы перестали?! Нам пришлось перейти на американские учебники, а в них совсем другой тип мышления, нам ближе — ваш».

Владимир Лосицкий страстно подытоживает тему глобального русского языкового влияния:

— В 1920-е годы наши слова и выражения разлетались по планете, как знамя освобождения народов. А в послепобедные сороковые Европа с благодарностью или по необходимости училась русскому от советского солдата. Тогда было создано очень много наших издательств, как политических, так и чисто технических, которые вплоть до поздней перестройки продвигали русский вместе с нашей гражданской и военной техникой — в странах Варшавского блока, на Кубе, вообще в Южной Америке, в Африке, в арабском мире. Экспортное советское оборудование поставлялось с маркировкой и документацией на кириллице. И это была также победная русская экспансия. Язык не только Пушкина и Гоголя, но и Королёва, Курчатова, Калашникова двигался вместе с нашими АЭС и ГЭС, его везли на КамАЗах и БелАЗах, он летел на «Ту» и «МиГах». Где взять теперь такие крылья?

Итак, современная Россия явно не использует свой не растраченный пока еще языковой потенциал влияния. Хотя как губка впитывает часто ради пустой моды всю словесную шелуху — от зарубежной до доморощенной. Не рискуем ли мы однажды получить свой «пиджин-рашн» — пригодный для быта инструмент, с помощью которого аварец легко поймет ненца, но никто из жителей нашей страны, включая самих русских, не сможет написать ничего даже близко похожего на «Антоновские яблоки»? Конечно, этот новый язык продолжит выполнять свою конституционную функцию, будучи «средством межнационального общения народов России». Но в нем не останется ничего от «живого великорусского языка», словарь которого составлял Владимир Даль.

Однозначных ответов, увы, нет. Однако поставленные вопросы вызывают сильную обеспокоенность как «физиков», так и «лириков», собравшихся в редакции «Культуры». Все высказались за определенную государственную  и общественную регуляцию употребления иноязычных слов. Особенно при намеренном коверканье русской речи — например, при смешении кириллицы и латиницы в названиях, произношении русских слов на манер английских.

Кроме того, по общему мнению, назрел национальный проект «За чистоту русского языка», возможно, даже требующий законодательного подкрепления. При этом собравшиеся отдают себе отчет в том, что одними запретами дело не поправишь. Резюмируя итоги разговора, участники круглого стола решили создать инициативный общественный комитет, который сформулирует регулятивные и рекомендательные предложения по охране русского языка, а также по его продвижению в ближнем и дальнем зарубежье.

Справка «Культуры»

С проблемой защиты родного языка от «англоязычной агрессии» столкнулись в конце ХХ века многие страны. Известно, что во Франции действует довольно строгий закон о франкофонии, именуемый «законом Тубона». Согласно документу, в государственных СМИ и в целом в публичном пространстве, например на вывесках, в объявлениях, размещенных в транспорте, строго ограничено употребление английских терминов. Особые комиссии выработали аналоги даже таких, вроде бы ставших международными, понятий, как «компьютер» — ordinateur. За нарушение можно схлопотать крупный штраф и получить тюремный срок. Активно, хотя и с переменным успехом, борются там и с «франгле» — то есть франко-английским суржиком.

Иллюстрация на анонсе: Виталий Подвицкий