Елена ФЕДОРЕНКО

19.04.2016

23 апреля исполняется 125 лет со дня рождения Сергея Прокофьева. Сочинения гениального композитора-новатора, не знавшего жанровых ограничений в своем творчестве, во многом определили музыкальное развитие России и мира. Памяти Прокофьева посвящен весь 2016 год. «Культура» включилась в торжества и решила задать свои вопросы Сергею Сергеевичу, чьи музыка и слово остаются живыми и актуальными. 

культура: Вы поступили в Петербургскую консерваторию в возрасте 13 лет. Сегодня Вас назвали бы вундеркиндом. Если среди студентов исполнительских специальностей столь раннее развитие — редкость, то в композиторском деле, скорее, исключение. Экзамен помните?
Прокофьев: Вступительный экзамен прошел довольно эффектно. Передо мной экзаменовался мужчина с бородой, принесший в качестве всего своего багажа романс без аккомпанемента. Я вошел, сгибаясь под тяжестью двух папок, в которых лежали четыре оперы, две сонаты, симфония и довольно много фортепианных пьес. «Это мне нравится!» — сказал Римский-Корсаков, который вел экзамен. 

культура: Сочинения отнюдь не детские. Откуда у подростка, рожденного в селе Сонцовка Екатеринославской губернии (в наше время это Донецкая область Украины) в семье агронома, столь внушительные знания серьезных музыкальных форм?
Прокофьев: Мама недурно играла на рояле, а деревенский досуг позволял ей посвящать этому делу сколько угодно времени. У нее было три достоинства: упорство, любовь и вкус. Мать добивалась возможно лучшего исполнения разучиваемых вещей, относилась к работе любовно и интересовалась исключительно серьезной музыкой. Последнее сыграло огромную роль в воспитании моего музыкального вкуса: от рождения я слышал Бетховена и Шопена и в двенадцать лет помню себя сознательно презирающим легкую музыку. Когда мать ждала моего появления на свет, она играла до шести часов в день: будущий человечишка формировался под музыку.

культура: Отец разделял ее увлечение?
Прокофьев: Мать любила музыку, отец музыку уважал. Вероятно, он тоже любил ее, но в философском плане, как проявление культуры, как полет человеческого духа. Однажды, когда мальчиком я сидел у рояля, отец остановился, послушал и сказал: «Благородные звуки». В этом ключ к его отношению к музыке.

Мать обладала педагогической жилкой. Незаметно она старалась направить меня и объяснить, как надо пользоваться инструментом. Главное, поддержать в ребенке интерес к музыке и, сохрани бог, не оттолкнуть его скучной зубрежкой. Отсюда: на упражнения как можно меньше времени и как можно больше на знакомство с литературой. Точка зрения замечательная, которую надо бы, чтобы мамаши помнили.

культура: Ваша любовь к театру — тоже из семьи? 
Прокофьев: Наступило новое столетие, и в январе 1900 года родители собрались на несколько недель в Москву, решив в этот раз взять и меня. В Москве меня взяли в оперу, на «Фауста». Мать дала мне несколько предварительных объяснений: «Ты понимаешь, жил-был Фауст, ученый. Он уже старик, а все читает книги. И вот приходит к нему черт и говорит: «Продай мне душу, тогда я сделаю тебя снова молодым». Ну, Фауст продал, черт сделал его молодым, и вот они начинают веселиться...»

Вторая опера, которую я увидел, была «Князь Игорь», но она произвела меньшее впечатление, хотя и очень было жалко Игоря, когда в последнем акте он прибежал к Ярославне.

В Сонцовку я возвратился с богатым запасом впечатлений. Из этого резервуара фантазия потекла по двум направлениям. Во-первых, я стал играть в театр. Во-вторых, я явился к матери и заявил: «Мама, я хочу написать свою оперу». Эта мысль меня не покидала…

культура: И Вы сочинили «Великана», придумав сюжет с обмороками, убийствами, боями. Похоже, уже тогда испытывали тяготение к письменной речи? Летопись Вашей жизни удивляет замечательным ясным слогом.
Прокофьев: Если бы я был не композитором, я, вероятно, был бы писателем или поэтом. Моя жизнь очень богата впечатлениями и событиями, и я охотно заношу их в дневник. Но писать о романтических приключениях несравненно легче и приятней, чем о других, более сухих материях... 

культура: Завершив консерваторское образование с золотой медалью и первой премией, Вы получили щедрый подарок от матери — поездку в Лондон. Тогда состоялась встреча с Сергеем Дягилевым? 
Прокофьев: Дягилевский сезон был вовсю; Николай Васильевич (Андреев — певец, принимавший участие в «Русских сезонах». — «Культура») через день должен был петь в опере. Я знал, что в Лондоне Нувель (Вальтер Нувель — деятель объединения «Мир искусства». — «Культура») и, помня его склонность повертеться вокруг русских спектаклей, просил Николая Васильевича узнать в театре, не знают ли его адреса. Николай Васильевич спросил у Дягилева, а Дягилев, услыхав мою фамилию, сказал, что хочет познакомиться со мной и имеет ко мне дело. Это произвело на меня чрезвычайное впечатление. Я ехал в Лондон, зная, как там гонятся теперь за русской музыкой, и надеялся завязать отношения. К Дягилевской антрепризе я давно относился с большим интересом и без сомнения очень хотел бы иметь дело с этим блестящим предприятием; когда же теперь само предприятие захотело иметь со мной дело, то это было не в бровь, а в глаз. Дягилев просил Андреева привести меня за кулисы, и на другой день мы отправились. Предстоящее знакомство меня даже волновало. Дягилев, как личность, меня крайне интересовал; кроме того, я знал, что он крайне обаятельная личность. Он был страшно шикарен, во фраке и в цилиндре, и протянул мне руку в белой перчатке, сказав, что очень рад со мной познакомиться, что он давно хотел этого. Просит меня посещать его спектакли. Интересуется, какое впечатление производит на меня «Соловей», а в один из ближайших дней надо серьезно потолковать со мной и послушать мои сочинения. На этом расстались. Я скоро встретил Нувеля, который сообщил мне, что Дягилев хочет заказать мне балет. (В разные годы Прокофьев создал для Дягилева несколько балетов, в том числе «Стальной скок» и «Блудный сын». — «Культура».)

культура: Многое из сочиненного Вами современники понимали и принимали не сразу. Даже коллеги, которые высоко ценили Вашу музыку, и те подчас упрекали в ниспровержении канонов и традиций, посягательствах на устои. Сохранилась фраза: «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете». В воспоминаниях можно прочесть, что значительная часть петербургской публики покинула зал на премьере «Скифской сюиты». И среди ушедших — директор Петербургской консерватории Александр Глазунов. 
Прокофьев: Луначарский говорил: «Я узнаю в вас то, что, в то время, когда все занимаются разрушением, вы созидаете». Он расхваливает «Скифскую» сюиту, ее силу и натиск. Его кто-то спрашивает: «А «Апельсины»? — «А «Апельсины», — отвечает Луначарский, — это бокал шампанского, который искрится и пенится».

культура: Ваш друг Ипполитов-Иванов после премьеры оперы «Любовь к трем апельсинам» в Большом театре прислал прекрасный натюрморт Кончаловского «Апельсины» с запиской: «Дорогой Сергей Сергеевич, посылаю тебе эту чудесную картину. Прости, но дело в том, что апельсины я люблю только в таком виде».
Прокофьев: Многие старались установить, над кем я смеюсь, над публикой, над Гоцци, над оперной формой или над неумеющими смеяться. Находили в «Апельсинах» и смешок, и вызов, и гротеск, между тем как я просто сочинял веселый спектакль.

культура: Не откроете ли тайну творческого процесса? Садитесь за рояль и начинаете импровизировать?
Прокофьев: Я не люблю импровизировать и делаю это редко. Сочинение состоит в интенсивном, назойливом искании. Автор разбивается на две половины, на изобретателя и критика. Первый быстро, один за другим, подает музыкальные обрывки мыслей; среди них толпой идут рефлекторные мысли и, затерявшись в этой толпе, оригинальные. Он как бы сыпет золотоносный песок, в котором среди массы иногда попадается ценный материал. Автор-критик моментально оценивает поданные отрывки и бракует, бракует без конца. Но как только он заметит намек на что-нибудь оригинальное, свежее, красивое, он, как крючок, хватается за этот намек и останавливается на нем. Тотчас автор-изобретатель начинает развивать этот намек, расширять его во все стороны, а автор-критик критикует его деятельность и опять бракует и бракует. В золотоносном песке найден комочек; теперь в нем роются, хотят найти слиток. Часто бывает, что комочек искрошется и ничего, кроме песку, в нем не окажется. Обрывок мысли, к которому прицепились, не стоит внимания. Но зато, если удастся выкристаллизовать его в определенную, заслуживающую внимания мысль, будь то тема, или гармоническая последовательность, или просто интересный музыкальный оборот, то цель достигнута и слиток найден. Он может состоять из нескольких нот, из последовательности двух аккордов, может быть и длинной мыслью в несколько тактов. Теперь его можно записать и даже отложить на день, на месяц. Слиток найден и спрятан; будем искать другие, а когда наберется их несколько, примемся ковать звенья для целой цепи. Тут уж дело фантазии. Ей предоставлен материал, и от степени ее богатства зависит, насколько удачно он будет использован. 

культура: В конце 1917 года Вы задумали уехать из России. Почему?
Прокофьев: Ехать в Америку! Конечно! Здесь — закисание, там — жизнь ключом, здесь — резня и дичь, там — культурная жизнь, здесь — жалкие концерты в Кисловодске, там — Нью-Йорк, Чикаго. Колебаний нет. Весной я еду...И вот под этим флагом я встретил Новый год. 

культура: В Америке сопутствовал успех, а Вы оставались к нему равнодушным. 
Прокофьев: Успех меня интересует только с внешней стороны, да разве еще со стороны денежной. Внутренняя же сторона оценки очень мало ценна, ибо американцы недостаточно утонченные музыканты, чтобы я к ним серьезно прислушивался.

культура: Современников и потомков мучил вопрос — зачем Вы вернулись в бедную и неспокойную Россию?
Прокофьев: Но надо, видимо, выбирать или Россию, или эмиграцию. Ясно, что из двух — Россию... думал о России и меня страшно тянуло туда. И в самом деле, какого черта я здесь, а не там, где меня ждут и где мне самому гораздо интереснее?.. понял, как меня туда тянуло и как, в сущности, я уже настроился ехать!

культура: Дмитрий Шостакович одним из первых назвал Вашу музыку глубоко русской, самобытной. Сейчас в этих ее качествах уже никто не сомневается.
Прокофьев: Воздух чужбины не возбуждает во мне вдохновения, потому что я русский и нет ничего более вредного для человека, чем жить в ссылке, находиться в духовном климате, не соответствующем его расе. Я должен снова окунуться в атмосферу моей родины, я должен снова видеть настоящую зиму и весну, я должен слышать русскую речь, беседовать с людьми, близкими мне. И это даст мне то, чего так здесь не хватает, ибо их песни — мои песни.   

культура: Обосновались Вы с женой Линой и сыновьями Святославом и Олегом в Москве, хотя Петербург ценили выше…
Прокофьев: После американских небоскребов и парижских насаженных один на другой домов, я любовался московскими переулками, из которых иные целиком состояли из просторных особнячков, тихих и уютных.

За долгие годы странствования я как-то забыл Петербург, мне стало казаться, что его красота была навязана ему патриотизмом петербуржцев и что по существу сердце России, конечно, Москва; мне стало казаться, что европейские красоты Петербурга должны меркнуть перед Западом, и что напротив, евразийские красоты иных московских переулков остаются чем-то единственным. 

культура: Как не любите Вы говорить о личной жизни...Свою первую жену, очаровательную светскую даму испанку Лину, называли Пташкой (она хорошо пела), посвятили ей несколько произведений, в их числе — вокальные сочинения. Помните, как с ней повстречались?
Прокофьев: Лина поразила меня живостью и блеском своих черных глаз и какой-то юной трепетностью. Одним словом, она представляла собой тот тип средиземноморской красоты, которая всегда меня привлекала. Кажется, давно меня никто так не любил, как эта милая девочка.

культура: Вы оставались вместе более двух десятилетий, в семье росли сыновья, и вдруг Лина получает от Вас письмо из санатория в Кисловодске…
Прокофьев: Здесь за мной увивается очаровательная иудейка, но ты не подумай ничего плохого…

культура: Она и не подумала, однако Вы из семьи ушли, женились на Мире Мендельсон, будучи уже связанным узами брака. Этим спровоцировали «казус Прокофьева» — так назвали ситуацию юристы. Вы, конечно, всего не объясните. Предоставим это сделать Вашему старшему сыну.
Святослав Прокофьев: Когда отец решил оформить свой новый брак, в суде ему, к его огромному удивлению, сказали, что разводиться вовсе не нужно: брак, заключенный в октябре 1923 года в Эттале (Германия), сочли теперь недействительным, так как он не был зарегистрирован в советском консульстве. Мама, въехавшая в СССР как жена Прокофьева, в какой-то таинственный момент вдруг перестала ею быть. Отец, будучи уверенным в законности его брака с матерью, обратился в вышестоящую судебную инстанцию, но там ему сказали то же самое. Так он смог расписаться с новой женой без развода.

культура: Вы не только гениальный композитор, но и выдающийся пианист и дирижер. Можете дать советы потомкам?
Прокофьев: Музыку надо сочинять большую. Мелодия должна быть простой и понятной. 

культура: Что скажете исполнителям? 
Прокофьев: Секрет хорошего исполнения в том, чтобы не обращать внимания на зал, на публику, словом, на обстановку до исполнения и во время него, а сосредоточиться на пьесе. Потом можно кланяться сколько угодно. Пойте, как если бы для Бога. Думал об этом сегодня, это хорошее правило.

культура: Дирижерам? 
Прокофьев: Когда-то я получил от Тосканини приглашение. Это было чрезвычайно интересно. Тосканини горячился, терял палочку, кричал оркестру «vergogna» («позор» в переводе с итальянского. — «Культура») — но дело не в этом. Дело в том, как безоглядно отдает он себя той вещи, которой дирижирует, Тосканини забывает все и вся и с головой уходит в исполняемую вещь. И как он знает партитуру! В общем — полезная для меня репетиция, т. е. для моего дирижерства: 1) лучше учить партитуры; 2) больше сливаться с вещью и музыкантами. Вот это действительно работа. Если сочинение отрепетировано таким образом, композитор может быть доволен.

культура: Многие отмечают эпатажность Вашего внешнего облика: модный крой и яркие цвета в одежде. Поражает и самостоятельность суждений...
Прокофьев: Я всегда чувствовал потребность мыслить независимо и следовать моим собственным идеям. Я всегда конфликтовал со своими профессорами в Консерватории, поскольку никогда не хотел что-либо делать только потому, что так требовали правила. Без смущения признаю, что я, в сущности, ученик моих собственных идей.

культура: Что за идеи?
Прокофьев: Мир душевный и сознание счастья дал мне Шопенгауэр своими истинами: не гонись за счастьем — стремись к беспечальному. Сколько возможностей сулит эта истина! И человеку, признавшему ее, воплотившемуся в нее, сколько восхитительных неожиданностей готовит жизнь! Человек есть отражение Божье, и как таковое не должен страдать; когда же он забывает об этом, то естественно встречается со страданиями.

культура: Вы были еще и незаурядным шахматистом. Принимали участие в шахматных турнирах и даже выиграли у Капабланки. Расскажите о том поединке. 
Прокофьев: Капабланка повел атаку, весьма для меня стеснительную, которую я добросовестно отражал. Иные фигуры Капабланка выводил с шиком, ставя прямо под удар, но сохрани Бог взять их — проиграешь сразу. После упорной двухчасовой игры я вдруг усмотрел великолепную комбинацию и заявил Яхонтову (приятель Прокофьева. — «Культура»): «Я выигрываю партию». Тот встрепенулся, я ему показываю комбинацию, но для верности попросил Капабланку пройти еще один тур. Когда он подходил вторично, я уже волновался, потому что обдумал ловушку с матом в три хода. Я сделал ход, Капабланка хотел ответить, но вдруг остановился, усмотрев ловушку, постоял, подумал и отдал мне фигуру — иначе спастись от ловушки он не мог. Итак, у меня лишняя фигура, теперь надо использовать ее. Был момент, где я очень испугался — мне показалось, что Капабланка вывернулся, но вывернуться ему все же не удалось и Капабланка быстро проиграл. Я торжествовал победу, меня поздравляли. Дранишников (дирижер. — «Культура») был в восторге и говорил: «Качать! Качать!»

культура: Последние годы Вы не вели дневник, чем нас обделили. Ведь это было время создания шедевров. Только в период Великой Отечественной войны Вы работали над балетом «Золушка», 5-й симфонией, сонатами для фортепиано № 7, 8, 9, сонатой для флейты и фортепиано, музыкой к фильму «Иван Грозный» и, конечно, оперой-эпопеей «Война и мир», конгениальной роману Льва Толстого.
Прокофьев: В эти дни (военные) особенно ярко встала в памяти война с Наполеоном 1812 года, когда его войска дошли до Москвы и русский народ встал на защиту своей земли и изгнал неприятеля. 

культура: «Войне и миру» Вы отдали более десяти лет жизни…
Прокофьев: И страстно желал увидеть эту оперу на сцене полностью, именно потому, что в ней удалось убедительно воплотить свои намерения.

культура: Ваше вдохновение передает портрет кисти Игоря Грабаря, подписанный «Сергей Прокофьев за работой над оперой «Война и мир», а был и более ранний, созданный Петром Кончаловским…
Прокофьев: Гостил у Кончаловского в Буграх. У него чудно, я ведь по подмосковным лесам никогда не гулял. Он написал с меня отличный портрет во весь рост.

культура: Ваша последняя опера «Повесть о настоящем человеке», которую Дмитрий Кабалевский считал произведением высоким, полным мощи, красоты и самобытности, так и осталась недооцененной. Более того, за нее и 6-ю симфонию Вас подвергли разгромной критике, назвали формалистом. 
Прокофьев: Формализм — это то, что непонятно с первого раза! Ведь я же пишу музыку качественную...