На родине Ивана Гончарова в рамках Программы «Ульяновск — культурная столица» состоялся круглый стол «200 лет диалогу Обломова и Штольца». О русских и немцах, шире — о разных взглядах на жизнь и подходах к жизни, в Ульяновске сквозь призму изящной словесности рассуждали философы, литературоведы, деятели искусства.

Лев АННИНСКИЙ, литературовед:

Добролюбов как-то сказал, что Штольц — это противоядие Обломова. Но кто такой Штольц? Принято думать, что это самый главный немец, которого открыл нам Гончаров.

Немцы уверены, что русские — шельмы, русские уверены, что немцы — шельмы. И как только мы пытаемся подставить что-то реальное под образ Андрея Штольца, возникает подозрение, что это все-таки шельма. Чехов заметил по этому поводу: «Автор говорит про Штольца, что это «великолепный малый», а я не верю. Это продувная бестия, думающая о себе очень хорошо и собой довольная. Наполовину он сочинен, а на три четверти ходулен».

Что же такое Штольц в контексте отношения немцев и русских: это немец или что-то другое? Я думаю, что-то другое.

При прочтении произведения Гончарова можно чувствовать интонацию рассказчика — то его душит еле сдерживаемый хохот, то он проливает слезы. Потому что эти два человека — Штольц и Обломов — не могут друг друга объять душой. И поскольку Гончаров — писатель потрясающей силы, точности, то достаточно руки красноватые упомянуть или что у Обломова ячмени, а у Штольца щек нет, потому что он худой, живой и быстрый, — все это врезается в память, как диалог русского и немца.

На самом деле «Обломов» — одна из первых попыток понять, что с нашей русской душой происходит. И как назвать то, что мешает нам быть деятельными, успешными? Вот Штольц придумал — «обломовщина». И не поймешь, то ли с осуждением сказано, то ли с сожалением. Потому что это никакое не противостояние русских и немцев, а попытка противостояния избежать. С тех пор, по законам чуда художественности, все диалоги русских и немцев в великой русской и великой немецкой литературе происходят внутри этого противостояния — Обломов и Штольц.

После Гончарова нашелся еще один великий писатель — Лесков, описавший диалог русской и немецкой душ в «Железной воле». Он издал ее в 1876 году, когда пангерманизм возник в русском сознании как абсолютно новое явление и новая угроза. Вот что он пишет: «Он все молчком норовит, а мы все криком. Он железный, а мы дубовые… У него по плану расчет делается, а у нас само по руслу течет, и в свое русло возвращается… Так что, сколько ни вкалывай, Гуго Карлович Пекторалис, сколь не дотачивай за Сафронычем халтурно отлитые детали… — все равно по-Сафронычеву выйдет. И к Сафронычу вернется, и деньги, собранные Гуго Карловичем, Сафроныч счастливо пропьет и развеет по миру. Мы такие. У немца гордость, а у нас — антигордость, у немца уверенность и самоуважение, а у нас что? А у нас тайная уверенность и полное отсутствие самоуважения, прикрытое куражом и бравадой». Пока читаешь, дивишься, с какой точностью выражена скрипучая фигура немца, а как начинаешь вдумываться, то понимаешь, что этот механический человек, склепанный из железок, — не немец. Это карикатурная комбинация русских черт, гениально вывернутых наизнанку. Это мы в перевернутом зеркале.

Проходят десятилетия, разражается Первая мировая война, и выходят беседы Мариэтты Сергеевны Шагинян с немецким профессором. Вот вам тип диалога русского и немца: «Они дают нам династию, мы им — геополитическое пространство. Они нам — строгую философию, мы им — преображение строгой философии в пламенную духовную практику. Они нам — Гегеля и Ницше, мы им — Толстого и Достоевского». Это уже попытка понять, как дальше говорит Шагинян, что «если мы не братья, то двоюродные братья, если русские и немцы — не одно и то же, то они созданы настолько диаметрально противоположно, что чего немцу не хватает, того у нас навалом, чего нам не хватает — то немец замечательно сделает».

На эту же самую тему размышляла Марина Ивановна Цветаева в этюде о Максимилиане Волошине, который, как известно, имел немецкие крови: «Но — прочность его дружб, без сносу, срок его дружб, бессрочных, его глубочайшая человеческая верность, тщательность изучения души другого были явно германские…»

Замечательный немецкий историк Иоахим Фест, умерший не так давно, пытался понять, что произошло с немцами: «Что вынесли немцы из первого имперского опыта, закончившегося так плачевно в XVII веке? Фигура добродушного, мирного, не воинствующего, мечтательного немца на долгое время стала предметом насмешек для более самоуверенных соседей. На деле же там затаилась глубокая подозрительность, реакция народа, исторический опыт которого почти целиком был отмечен ощущением угрозы. На основе его серединного географического положения у него рано развились комплексы окруженности и необходимости обороны. Эти комплексы самым страшным образом и подтвердились в так никогда и не преодоленном страшном опыте 30-летней войны, превратившей страну почти в безлюдную пустыню. Самым значительным последствием войны были травмирующие чувства незащищенности и глубоко запрятанный страх перед хаосом любого рода».

У нас, у русских, нет страха хаоса — у нас есть ощущение хаоса. У нас сроду не было естественных границ в этом евразийском блюдце в отличие от изрезанной Европы. Отгородился какой-нибудь шотландец, и он уже не англичанин. А у нас как вы отгородитесь? У нас вот пустыня — пустое место, и скачет богатырь и ищет, кому бы шею свернуть. А навстречу скачет другой богатырь и тоже ищет, кому бы шею свернуть. Нам и нельзя было никогда отгородиться. И тут возникает совершенно другая реальность, иной духовный мир, которому потом приходится придумывать Штольца, чтобы понять, что с нами происходит.

Давайте попробуем пройти дальше. Фест пытается понять, как немец стал гитлеровцем и что с немцами произошло. Вот народ, который затиснут со всех сторон, но награжден феноменальными способностями и энергией. Кант сказал ему — ладно, сиди тихо, вот там у тебя есть и тут немного, а больше ни-ни. Как это «ни-ни»? Подождите, немец попробует это дело оспорить! Кстати, Кант мой любимый философ. Точно так же, как любимый композитор — Бах. Как мне эту проблему через себя пропускать, когда мой отец погиб в 42-м году? И как этот диалог продолжать, когда такое происходит — две мировые войны, и не поймешь, по чьей вине…

Возьмите Лютера — маленький монах бросил вызов ни много ни мало — Папе. Он хочет переделать весь мир и переделывает с помощью лютеранства. Вот вам немецкая драма, которая никогда не знаешь, как вывернется. Как и наша, кстати. Так вот, в очередной раз, по словам Феста: «Народ поэтов и мыслителей поверил в миф — не в миф политического обустройства Германии, а в миф судьбоносного переустройства Вселенной. Захотелось вернуть запутавшемуся миру простоту, величие, экстаз, харизму и гениальность. Не Бисмарк, а Перикл забрезжил в грезах. Автобаны, которые должны были связать воедино объединенный рейх, потом Европу, потом мир, — показались чем-то вроде Рима. Все, что в пределах, следовало очистить, все, что за пределами, — уничтожить». Уничтожить надо было нас с вами — мы не вписывались…

Я закончу путешествие по русско-немецким отношениям цитатой Вольфганга Борхерта, немецкого военного писателя: «Ты давно мертв? — спросил я. — Да нет, — отвечал он, — но все ж я был убит зимой, они не смогли меня как следует закопать, замерзла земля наша. Как камень стала. — Ах да, ты ведь был убит в России, верно? — Да, в первую же зиму, — отвечает мертвец. — Послушай, да ты не смейся. Очень нехорошо быть мертвым в России. Мне там все чужое, деревья совсем чужие, печальные такие, знаешь, все больше ольха. Где я лежу, тоже стоит печальная ольха, и камни иногда стонут, потому что они русские камни, и лес кричит по ночам, потому что он русский лес, и снег кричит, потому что он русский снег. Да чужое все — все чужое...»

Когда-то отковался афоризм, не лишенный молодцеватого пренебрежения к противнику: «Что русскому здорово, то немцу — смерть». А знаменитый наш полководец, у которого император спросил, какую награду бы ему хотелось получить, отковал не менее крепкий афоризм: «Государь, сделайте меня немцем!» Так и просятся души двух народов в диалог, во взаимодополнение. И правильно: немец методичен и предсказуем, русский импульсивен и непредсказуем. Немец непобедим в стандартных ситуациях, но теряется в нестандартных. Русский плевать хотел на стандарты, правила и законы, зато находчив в положениях безвыходных и противозаконных. Немец строитель и умница всемирного масштаба, русский — талант и мечтатель всемирного масштаба. Как бы не воевать нам друг с другом! Смертельным абсурдом кажется отошедший, наконец, в прошлое проклятый ХХ век. Ищет душа союзника то ли в туманном будущем, то ли в повергнутом в туман прошлом.

Александр ТИХОНОВ, завкафедрой философии и культурологии Ульяновского государственного педагогического университета:

Писатель и журналист Александр Рар выпустил книгу «Немец» в Кремле», в которой описывает Владимира Путина как синтез русского хаоса с германским порядком. То есть без Штольца опять не обойтись. Но я хочу увести разговор в более общую плоскость. Как правильно было сказано, фигура Штольца — наполовину изобретенная, то есть сконструированная, наполовину позаимствованная из немцев как таковых. Я эмпирическим материалом в отношении немецкой души не владею. Единственно могу предположить, что Владимир Эрн был прав, написав серию эссе под общим названием «От Канта к Круппу». Бесконечность подъема духа требует бесконечной экспансии вовне. Только дух, оторванный от души, фактически становится тевтонским мечом. Это духовность, которая была изначально в Германии, вспомните Гейне: Франции досталась прекрасная земля, Англии — безбрежность морей, Германии — царство небесной мечты. Немцы устремились в этой стесненности вверх, к духовности. Но духовность эта оказалась довольно-таки опасной. Духовность без душевности фактически повторяет метафору меча.

Если мы возьмем оппозицию Штольца и Обломова, то я хочу обратить внимание на то, что в русской литературе широко используются говорящие имена. Имеется в виду первое значение слова «облом» — это отломанный, второе — возникло в ХХ веке, как нечто крупное. И «облом» как неудача. Илья Ильич Обломов — это кристаллизация русской души. Более того, это крупнейшая фигура, которая, как мифологема, западает в наше сознание. Это квинтэссенция мифологемы русской души.

На мой взгляд, Обломов стал Обломовым как обломанным, когда он стремился постичь себя как Вселенную, и это ему не удалось. В беспредметной, во внешней деятельности — любви Ольги, созидания дома, в хозяйстве — себя как Вселенную не построишь, будет провал в сон. Этот провал — уход от реальности, которым мы все грешим.

Конечно, среди немцев тоже много мечтателей, пьяниц и разгильдяев. Так же, как и у нас много «немцев». Тот же Путин — «немец» в Кремле» — это воплощение внешней рациональности. И отсюда оппозиция духа и духовности. Мы всегда пытаемся преодолеть эту антиномичность и разорванность. Образы и Штольца, и Обломова — это мифологемы, которые у нас глубоко внутри сидят. Но или это диалог, или поглощение одного другим, или тяжкий крест, который мы будем нести.

Наталья НИКОНОРОВА, директор ульяновского Драматического театра имени Гончарова:

У нас в этом году уже в шестой раз пройдет фестиваль «Герои Гончарова на современной сцене». За эти шесть лет к нам привозили около двадцати спектаклей по самому Гончарову и по пьесе Михаила Угарова «Облом off». Кстати, Угаров, я считаю, изуродовал нашего замечательного писателя и к тому же необоснованно включил в пьесу мат... По поводу каждого «Обломова», которого здесь показывали, можно сочинить целый трактат. На шестой фестиваль, посвященный юбилею Гончарова, приезжает — вы упадете — Русский театр Берлина. Со спектаклем «Обломов умер. Да здравствует Обломов». Это символично, что русские немцы, живущие в Берлине, и Григорий Кофман, который их собрал, ставят «Обломова».