Владимир МАМОНТОВ, публицист

21.12.2017

С фильмом «Ирония судьбы» у каждого связана какая-нибудь своя история. Он ведь — кирпичик того мироздания, из которого многие намерены навсегда выпасть. Другие, напротив, страстно хотят вернуться обратно.

Давным-давно я работал в краевой партийной газете «Красное знамя» в прекрасном приморском городе. И редактор отдела культуры Татьяна Смирнова поручила мне посмотреть «Иронию судьбы» Эльдара Рязанова и написать рецензию. Я вздохнул. Дело в том, что пьесу эту я хорошо знал. Ее играли на провинциальных сценах, безбожно собирая кассу. Это была середина 70-х, поэтому театры обязательно имели в репертуаре что-нибудь такое, на что никакими силами заманить зрителей было невозможно. Обычно — о выплавке стали или колхозных буднях. А плана по сборам никто не отменял. И есть хотелось. Поэтому завлит, дама, похожая на сухую ветвь, и директор, бывший военный снабженец, вступали в сговор. Главреж, седой лауреат второй премии, стеная, закрывал глаза — и какой-нибудь режиссеришка из будущих «прожекторов перестройки» ставил убойную «комедь». Народ висел на люстрах, помирал со смеху, актеры были, между прочим, неплохие, и в зале узнавали себя куда явственнее, чем на «Прокатном стане» или «Рассвете над пашней».

Но мне, очкастому и длинноволосому представителю нового поколения советских людей, это все было не особенно интересно. Мы жили как-то... иначе. Например, ждали, когда покажут «Андрея Рублева» в кинотеатре «Комсомолец». И зал был битком — правда, на единственном сеансе. Такая вот «ирония судьбы». Но задание есть задание, картина как раз вышла в киноверсии — и я написал.

Мол, самое лучшее, что в ней есть, — это планы одинаковых серых панельных домов, ометаемых снежными вихорьками, и только главка церкви, случайно не снесенной, тулится сбоку, придавая надежду. И что стандартизация и усредненность — куда страшнее пьянства и заливной рыбы — надвигаются на способных к прорыву в совсем другое будущее (а не то, которое строим) и в целом милых героев, за исключением, разумеется, Ипполита. Написал, мол, песни на стихи прекрасных поэтов задают фильму совершенно новую, надсоциальную высоту — и прочую ересь. Если честно, мне не легли на душу ни Барбара Брыльска в чудовищной лохматой шапке, ни Андрей Мягков. Из иностранных актрис мне больше нравилась Жаклин Биссет, а путать квартиры и пить по утрам воду из чайника я сам умел прекрасно. Нетрезвых в нашем театре изображали убедительнее — по ряду понятных причин.

Позже, когда в силу неодолимых обстоятельств я, взрослея, посмотрел этот фильм сто раз, он мягко разфрезировал мое внутреннее пространство под себя. Я полюбил пунктирную Брыльску. Смирился с Мягковым. Разглядел Валентину Талызину. Я до сих пор не понимаю, что Алла Пугачева делает за базарным прилавком, если умеет так петь. А уж строки «та, у которой я украден, в отместку тоже станет красть» вообще одно время казались мне вещими.

Но тогда я написал то, что написал. Редактор отдела что-то слегка поправила, зарумянилась, набрала воздуху — и пошла пробивать мою, представьте себе, критикующую отечественную действительность рецензию. К главному редактору. А он у нас был прекрасный — Юрий Мокеев, бывший «правдист», у которого наличествовала русская, мягковская слабость. Она, если честно, и привела его в провинциальную газету — нам всем на счастье.

Он, находясь, в благорасположении к молодым дарованиям, еще чуть что-то поправил — и рецензия вышла. Мир не перевернулся. Даже из крайкома не позвонили. Возможно, потому, что тогдашний секретарь по культуре Любовь Ковтонюк тоже благоволила творческой молодежи.

Однажды я рецензию вырезал, сложил с другими в папочку и поехал в Москву на семинар молодых театральных критиков из провинции. Там ее прочла настоящий театральный критик из столицы Вера Максимова, которая, если я ничего не путаю, носила шапку, как у Брыльской, или похожую.

Она сказала на семинаре, что парень из Владивостока, который, «развесив патлы, спит в уголке, словно Мягков, нет, не будите, не надо, вы ж понимаете, какой у него джет-лаг, да и провожали его, похоже, тамошние Ширвиндт, Белявский и Бурков, в целом написал обычную, как крупнопанельное домостроение, рецензию на «Иронию судьбы»». Но! Мне, сказала Вера Анатольевна (после друзья поведали), очень понравилось, как он тут вот вывернул. И процитировала: мол, лучшее, что есть в картине, — это планы одинаковых серых панельных домов, ометаемых снежными вихорьками, и так далее.

Словом, это была почти путевка в жизнь. Я рад, что хотя у Константина Эрнста закончилась лицензия на показ «Иронии», она началась у Олега Добродеева. Ведь не «Андрея Рублева» 31 декабря показывать в нашей новой, выросшей из Ипполитова промокшего пальто России? Вот именно.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции