Дарья ЕФРЕМОВА

25.05.2017

Несмотря на экстремально холодную весну, жители мегаполисов перебираются на природу. У кого-то щитовой домик и заветные шесть соток, сплошь засеянные корнеплодами, у других просторные коттеджи, гамаки и патио под соснами. «Культура» выяснила, как менялся образ дачника и назначение «фазенды» на протяжении последних полутора сотен лет. 

Любви к загородному отдыху сегодня все возрасты и сословия покорны, но долгое время она оставалась привилегией аристократии. 

Петербургская Швейцария, подмосковный Париж

Считается, что дачи (этимология восходит к глаголу «давать») появились еще при Петре I — параллельно со строительством города на Неве шло возведение ближних резиденций.

Под рукой была необходимая «инфраструктура»: артезианская скважина, пруды для купания, церковь, работники, умеющие загородные дома обслуживать. Первые дачные местечки появлялись окрест старой столицы: в Кунцево, Сокольниках, Останкино, Перово. Бум начался с развитием железных дорог. Теперь горожане могли обосноваться на лето подальше — в Химках, Ховрино, Лианозово, Малаховке, Тарасовке. Усилился ажиотаж с крестьянской реформой 1861 года. К концу XIX века Москву окружали роскошные поселки: Удельная (земли Романовых), Загорянка (земли Кисель-Загорянских), Валентиновка. Удельную, всего в 29 верстах от города, называли «русским Парижем». 

Строили по последнему слову моды и с размахом. Усадьба баронессы фон Мекк, той самой, что долгое время покровительствовала Чайковскому, дом Бахрушина, дом Лидии Александровны Тамбурер, спроектированный Иваном Жолтковским в стиле неоклассицизма. У «Драконны», так прозвали Лидию Александровну, часто гостили сестры Цветаевы. До наших дней сохранился храм Живоночальной Троицы архитектора Семена Эйбушитца. Темная, почти черная внутренняя отделка деревом выполнена учениками Аполлинария и Виктора Васнецовых. 

Однако самые дорогие и фешенебельные имения окружали все-таки Петербург: лучшие загородные дома были в Солнечном, Репино, Сестрорецке, Тарховке, Разливе, Павловске, Петергофе. «Дачной столицей» называли поселок Сиверский. 

«Над озером скрипят уключины»

Ахматова, Блок, Гиппиус и Мережковский, Горький наведывались в Сиверский погостить у друзей, а Чуковский сочинил там «Муху-Цокотуху». По одной из версий, огненная охра обрыва реки Оредеж вдохновила Петрова-Водкина на создание знаменитого «Купания красного коня». Так в этой любовной истории появился новый сюжет: в позапрошлом веке к знати присоединилась литературная и художественная элита, которая нашла дачный отдых не только полезным, но и вдохновляющим. 

Весной 1906-го Блок чуть ли не ежевечерне выпивал бутылку вина в прокуренном ресторанчике загородных Озерков. Хотел романтически пропадать, опускаясь на «дно жизни». Одинокая красавица-незнакомка, скорее всего, была кабацкой дамой — в начале прошлого века дачи снимали люди обеспеченные, так что и этот сервис присутствовал. «Пошли на озеро, где «скрипят уключины» и «визг женский», — вспоминал редактор одного из символистских журналов Евгений Иванов, — Саша с какой-то нежностью ко мне, как Виргилий к Данте, указывал на позолоченный «крендель булочной» на вывеске в кафе». 

Не слишком радужными получались загородные картинки у Бунина. На сцене обосновываются вполне раблезианские персонажи: горничная Гарпина, сладко зевая, шаркает щеткой и бормочет что-то невнятное на малороссийском суржике, толстый Игнатий в широком, мешковатом костюме из чесучи «неуклюже бегает среди дужек и поминутно снимает соломенную шляпу, обтирая платком круглую, коротко остриженную голову», маленькая профессорша, «похожая на гитару», здоровается сквозь зубы — «никто не должен был забывать, что профессорша — марксистка, жила в Париже, была знакома со знаменитыми эмигрантами». «Что это вы так рано?» — «По грибы»... «Какие скучные!» — выносит мысленной вердикт Наталья Борисовна. Дело кончается если не ссорой, то обидой: один из местных анфан террибль именует хозяина дома честной интеллигенцией, «но со всеми признаками самого обыкновенного буржуя»... Тут и «базаровщина», и «достоевщина», и вечера на хуторе близ Диканьки.

С иронией отзывался о дачниках и Антон Павлович Чехов, нежно любивший Мелихово, а потом и Ялту, где «много барышень и ни одной хорошенькой... много вина, но ни одной капли порядочного». 

Чаепития на залитых солнцем террасах (самовар и гжельский фарфор, деревенская сметана, в которой ложка стоит, и налитые яблоки), пикники на траве, кукольные представления возле местной церквушки, девушки на скамейках в лесу, отложившие в сторону рукоделие (тогда бы сказали «работу»), — это уже из живописи. Маковский, Левитан, Репин, Коровин, Кустодиев — художники, бывавшие на тех же самых дачах, что и литераторы, относились к милому сердцу укладу с теплотой. 

За творческими людьми потянулись обыватели, желавшие на своем опыте узнать вкус жизни на свежем воздухе. Главным ритуалом для дачников тех времен оставались пятничные походы на станцию: женщины и дети встречали после рабочей недели отцов семейств. Они были «вообще говоря, двух видов — дачные мужья и шампаньолики, — реконструирует по воспоминаниям историю писатель Евгений Водолазкин в романе «Авиатор». — Дачные мужья с мая по сентябрь отказывались от городской квартиры (снимать ее было довольно дорого) и после работы ежедневно ехали за город к семье — что отнимало уйму времени и сил. Шампаньолики же, напротив, позволяли себе оставаться в городских квартирах, навещая семьи по выходным. Почему-то считалось, что среди недели шампаньолики встречаются друг с другом, играют в карты и пьют — естественно, шампанское». 

Счастье на шести сотках

Перерыв в дачном романе случился в XX веке, но недолгий. Первая мировая, революции — за временем было не поспеть. Однако жизнь быстро взяла свое, и с конца 30-х утвердился трогательный уютный образ отдыхающего с удочкой и шахматами. Поспособствовал этому кинематограф. Славу снискали и фильм «Подкидыш» с Раневской и Риной Зеленой — «Скажи, маленькая, что ты хочешь: чтоб тебе оторвали голову или ехать на дачу?», и «водевильная» лента Константина Юдина «Сердца четырех», где увалень-биолог ловит рыбу на мелководье, серьезная дама, доцент математики (молодая Серова), читает лекции военным, ее легкомысленная младшая сестра валяется в гамаке, а мама накрывает стол на веранде.

Впрочем, до окончания Великой Отечественной загородный отдых, как и в середине XIX века, был прерогативой элиты, политической и художественной. История словно бы совершила виток, и место старых аристократов заняли люди в простой военной форме. Выправка, к слову, осталась: и те, и другие руководили страной. Поселки этого периода хорошо известны и до сих остаются едва ли не самой дорогой загородной недвижимостью: Жуковка и Барвиха в девяти километрах от МКАД по Рублево-Успенскому шоссе. В Жуковке находились дачи Молотова, Ежова, Фурцевой; в Барвихе — Бондарчука, Маршака, графа Алексея Толстого, Королева, Курчатова. Генеральские располагались во Фрунзевце и Снегирях. Поселком артистов Большого, Малого и Художественного театров оказалась Валентиновка (15 км по Ярославке). Разумеется, нельзя забыть и Переделкино. Писательская Мекка создавалась по инициативе Максима Горького в 1934-м. В разные годы здесь жили Леонид Леонов, Исаак Бабель, Борис Пастернак, Илья Ильф и Евгений Петров, Николай Заболоцкий, Александр Фадеев, Константин Симонов, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Белла Ахмадулина. 

Но все же большинству сограждан приходилось довольствоваться шестью сотками, расположенными в местах не столь именитых. Земельные участки массово раздавали на предприятиях в 1960-е — с целью решить продовольственный вопрос. Почему шесть, а не пять или десять? 

В 1953-м при подготовке решения о преодолении продовольственных трудностей Госплану поручили определить, сколько овощей и фруктов должен потреблять среднестатистический советский гражданин. Выяснили, что для полноценного питания семьи из четырех человек нужно 350–400 кг плодов и ягод в год. В расчете на одного: 60 килограммов яблок, 4–6 кг груш, три кило слив, крыжовника, смородины, малины. 

Чтобы вырастить нужное количество продукции, необходим участок в шесть соток. Меньше — получится недобор в витаминах. А дальше все как в фильме «Москва слезам не верит»: «Смородинка с прошлого года прижилась. Вот клубничка, крыжовничек. Тут у нас антоновка будет. А там надо зелень посадить, чтобы с грядки прямо на стол». — «Гляжу я на них, и такая тоска берет. Мы сами себе хомут на шею надеваем».

Загородная жизнь — пусть и на таких крохотных участках — посадками не ограничивалась. Были и самовары, и гамаки, и шашлыки у костра, и рыбалка, и походы на речку. Огромный, вольный, ароматный, расцвеченный особыми красками мир: с солнечными бликами, стуком дождя о шифер, перекличкой петухов и шишками, скрипящими под подошвами. 

«Итак, приезжайте к нам завтра, не позже! / У нас васильки собирай хоть охапкой. / Сегодня прошел замечательный дождик — / Серебряный гвоздик с алмазною шляпкой». Атмосферные, осязаемые строки Дмитрия Кедрина — это, конечно, про советских, уже послевоенных владельцев скромной загородной недвижимости. Именно они могли взвалить на плечи брезентовый рюкзак и рвануть на первой же утренней электричке в крохотный дом друзей, туда, где свет фонаря, шатающегося на холодной верандочке, нежная, едва родившаяся листва, ярко-голубое шелковое платье и вафельное полотенце.

Прошла любовь

Город — ад, деревня — рай. Эта странная антитеза подталкивала к стихийному фермерству романтиков и идеалистов в 80–90-е, отправляла создавать какие-то полусектантские экопоселения молодежь в начале нулевых. 

Все бросить и припасть к истокам модно и сейчас. Но размылся образ обитателя загородного дома. То ли это пенсионер, выращивающий свою петрушку, а по вечерам играющий в шашки, то ли хозяин жизни, возведший кремлевскую стену вокруг полученных методом самозахвата гектаров. Песен об этом не сложишь, впору лишь перечитывать Чехова. Дачный роман, оставивший в русской культуре значительный след, окончен, теперь каждый — сам за себя.

Иллюстрация на анонсе: А. Герасимов. «После дождя (мокрая терраса»). 1935