Мы знакомы с Василием Беловым, можно сказать, всю мою литературную жизнь. Сам я моложе Василия Ивановича на пять лет, а потому пришел в литературу чуть позже. И когда я только начинал писать, у него уже были изданы несколько сборников рассказов и повесть «Привычное дело», которая произвела на меня огромнейшее впечатление. Именно после нее у нас стали активно говорить о писателях-«деревенщиках». Сам я до этого боялся писать о деревне, которую хорошо знал и из которой вышел.
Великий «деревенщик»
19.10.2012
23 октября исполнится 80 лет крупнейшему русскому писателю Василию Ивановичу Белову. На страницах нашей газеты его поздравляют близкие друзья — Валентин Распутин и Владимир Крупин. А еще — для всех почитателей творчества Белова — уникальная публикация, переписка одного из основателей «деревенской прозы» с Василием Шукшиным.
Но после прочтения «Привычного дела» воодушевился и понял: вот, как надо писать, как надо говорить о своих земляках.
С Василием Ивановичем мы хорошо знакомы лично. Я неоднократно бывал у него в Тимонихе, он не раз приезжал ко мне в Иркутск. Зная Белова достаточно хорошо, могу сказать определенно: никогда не бывало, чтобы он отступился от своих мыслей, своих слов и принципов. И когда начались горбачевские времена, Василий Белов пошел в народные депутаты Верховного Совета СССР, чтобы говорить там о крестьянстве. Тогда над ним часто смеялись, его не понимали, казалось бы, наступили времена, когда мы уже не могли говорить о деревне. Но Василий Иванович продолжал это делать и все-таки добивался, чтобы его услышали.
Интересно и то, что в литературе, в писательстве Белов прошел буквально через все. Начинал как публицист, потом стал драматургом, затем — удивительным писателем. И везде, где бывал, оставил о себе самую лучшую память. Для меня совсем не удивительно, что в какой-то момент он очень близко сошелся с Василием Шукшиным. Они были очень близкими друзьями, словно знакомыми с детства, и оставались такими вплоть до самой смерти Василия Макаровича.
Вспоминаю, как однажды Василий Иванович уговорил меня, чтобы я поехал с ним вместе на его родину — в вологодскую деревню Тимониху. Именно тогда я впервые увидел, как Белов работает, и на меня это произвело огромное впечатление. Например, уже упомянутое мною «Привычное дело» было написано буквально за один месяц. Сам я всегда писал подолгу, очень осторожно, несколько раз переписывая. А у Василия Ивановича все и всегда получалось чуть ли не сразу. Это удивительная способность. И так вплоть до самого последнего времени, пока Белов оставался в строю — к сожалению, сейчас Василий Иванович серьезно болен.
Не могу не вспомнить и нашу переписку. Как бы занят ни был Белов, он всегда успевал ухватить немного времени, прочитать мое письмо и тут же отозваться. Его ответные письма — небольшие, он не любил «рассусоливать», но всегда давал главное.
Слава Богу, что Василий Белов дожил до 80 лет. Слава Богу, что у нас все еще остаются такие люди, такие писатели, на которых можно чуть ли не молиться. Имя его в народной памяти останется навсегда. По крайней мере, до тех пор, пока будет жива наша русская литература.
Валентин РАСПУТИН
Честно говоря, тянуло написать в заголовке: «Последний классик нового времени». Но решил не торопиться с оценкой. Русская литература загадочна в своей основе и, как знать, может, еще явит изумленному миру новые откровения прозы и поэзии. Хотя поверить в это после явления в литературе таланта такого уровня, как Василий Иванович Белов, — дело почти фантастическое.
Из русских северных просторов, от небогатой, но теплой вологодской земли пришел он в наш мир и удивил его мощью и чистотой русского языка, великими откровениями о тайнах русской души. Белова понимаешь, когда вчитываешься в его «Лад», эту энциклопедию народной жизни. Вот где родники творчества создателя таких памятников русской словесности, как «Деревня Бердяйка», «За тремя волоками», «Привычное дело», «Кануны», «Час шестый», «Год великого перелома», «Плотницкие рассказы», «Воспитание по доктору Споку», «Бухтины вологодские», «Рассказы о всякой живности». Сказать, что география произведений лишь деревенская, — неправда. Цикл рассказов о Косте Зорине, повесть «Моя жизнь» — сплошь городские, как и роман «Всё впереди».
Названные произведения по тематике невеселы и во многом трагичны. Но почему же, читая их, наполняешься духовной силой, верой в Отечество, хочется жить, работать во славу России? Это можно объяснить одним — русским языком. Он подчиняется только тому писателю, который больше жизни любит родину.
Вспоминаю, как однажды, работая в издательстве, я читал присланные из типографии листы, а в них, по ошибке, вложили беловский текст. И вот я продирался через описание заседания парткома, но вдруг что-то случилось — я очутился в заснеженном лесу, увидел огромную, в полнеба, сосну, стал мечтать вместе с героем Белова, как эта сосна подойдет для строительства ветряной мельницы. Я не видел строчек, пока снова не въехал в партком.
Жизнь, сама жизнь живет на страницах беловской прозы. Друг Василия Ивановича, тезка его, Шукшин, писал: «Я легко и просто подчиняюсь правде беловских героев. Когда они разговаривают, слышу их интонации, знаю, почему молчат, если замолчали…»
Когда-то термин «деревенская проза» был придуман для насмешки над писателями, пишущими о деревне. Но прошло быстрое время и принадлежать к «деревенщикам» стало почетно. Ведь именно они определяли магистральное направление развития русской классики, так как писали о народе — главном двигателе истории. И первым в этом направлении, на мой взгляд, всегда был и остается Василий Иванович Белов.
Владимир КРУПИН
«Пиши, ради Бога. Твой Белов»
К 80-летию Василия Белова редакционно-издательский центр «Классика» подготовил семитомное собрание его сочинений. В торжественной презентации издания 24 октября в московском «Доме Пашкова» примут участие министр культуры Владимир Мединский, губернатор Вологодской области Олег Кувшинников, а также жена и дочь писателя.
Издательство «Классика» любезно предоставило нашей газете письма Василия Белова к его другу и единомышленнику Василию Шукшину. Вошедшие в заключительный том собрания сочинений, прежде эти письма не публиковались и вот сейчас — именно на страницах «Культуры» — впервые открываются для широкого читателя.
[Около 14 сентября 1964 года]
Вась, здорово!
Где тебя носит? Хоть бы написал.
У тебя есть, наверное, адрес мой. А если нет, так вот он: Вологда, Улица Сибирская, дом № 9, кв<артира> 59.
Белов Вас<илий> Ив<анович>.
Это который понимает тебя, может, чуточку больше, чем кто-либо другой.
Я очень по тебе скучаю, это не сентиментальность, ей-Богу, скучаю по большому счету.
Знаешь, ты был прав лишь отчасти, когда говорил о том, что нельзя уезжать из Москвы. Я сейчас освободился от суеты, от пьянок, тружусь здорово.
В Москве столько энергии уходило впустую... Но есть тут «но». Хуже здесь с грошиками. Если в Москве было проще в этом смысле, то тут все иначе, кусок хлеба стоит частицы совести...
Ну, ладно. Обнимаю, поздравляю с «Золотым львом». Когда «Парень» на экран выйдет? В Вологде ждут его с нетерпением. Как поживает сам Куравлев? Увидишь — кланяйся и черкни адрес, если можно.
Твоих коней прочитал залпом. Такое уж совпадение, в «Нашем совр<еменнике>», номер шестой, у меня тоже были «Кони»...
Вообще лошади — это вещь!
Все мы немножко лошади, а народ наш не немножко. От Литвинова я слышал о твоем «Дураке». Это здорово!
Бросай киношку, ты же писатель... Береги силы свои, ради Бога. Не слушай никого, только пиши, пиши, пиши.
Я не менторствую. Я глубоко убежден в том, что первооснова всего — литература. А жизнь нас не ждет, идет в одну сторону...
Как дела с квартирой? С бабами? Я знаю, что ты великий трудяга, но, как и все русские, ты беззащитен в смысле случайностей. Не надо случайностей, хватит нам гибнуть от них.
Напиши письмо хоть. И не теряйся в чужих палестинах.
А за сим еще раз тебе — сил, мужества и упрямства.
И удачи.
Весь твой Белов.
23 января 1965 года
Макарович!
Я только что пришел с первой серии «Председателя».
У меня нет слов описать боль и горечь свою. Ощущение такое, как будто твоей матери дали пощечину, а ты бессилен и не можешь ничего сделать.
Мерзко, Вася, горько.
До каких пор будут плевать в наши души?
Не знаю, как реагируют на эту гнусность в Москве, делается ли что-нибудь, чтобы дать отповедь Нагибину и Ко. Но мне, со своими малыми силами, хочется сделать что-то, написать куда-то.
Не сможешь ли ты достать сценарий?
И вообще как ты смотришь на все это? Напиши.
Больше ничего не хочется говорить.
Обнимаю тебя и передай привет Лиде.
Белов.
[16 сентября 1965 года]
Макарович, обнимаю тебя и очень по тебе скучаю.
Как-то ты живешь? У тебя хоть и нету привычки писать письма хоть изредка, а я вот пишу тебе. Потому что люблю тебя очень, а еще больше верю в твою звезду. Мы мужики, при встречах все у нас топорно выходит, напьемся и не потолкуем как бы надо. <...> Вась, напиши, что ты будешь делать после фильма. И когда его закончишь? Я уж не верю, что прикатишь ко мне. Если же соберешься, — хоть телеграммку дай. Я баню тебе истоплю, а матушка пироги затворит. Вот в Октябрьскую я хочу собрать последних старух у себя, да и подпоить их, чтобы послушать старые песни. Не приедешь ли? <...>
В городе я не могу жить больше месяца подряд. Сижу тут, хожу в лес, да и на озеро, делаю одну штуку. А тут еще беда, я опять обсох в смысле денег. Слушай, не выручишь ли, а? Рублей бы восемьдесят, до аванса до следующего. Зима скоро, надо домишко подготовить. Да и кусать стало нечего. У меня месяца через два будут деньжата. Впрочем, если тебе это трудно, не беспокойся. Как-нибудь выкручусь. Что в Москве занятного? По всем признакам, все гайки опять затянуты до предела. В Архангельске у меня, например, зарубили книжку, — говорят, пессимизму много. А какой там, к бесу, пессимизм!
Я тут развлекаюсь нехитрыми экими событиями. Вчера топил баню, носил воду. Оставил ведро воды у дома, а соседская корова воду выпила. Пришлось идти на речку лишний раз. А знаешь, коровы, оказывается, плачут не хуже баб. Соседка свела корову в колхоз (кормить нечем стало, а косить не дают). Когда корову повели — корова плакала, слезы катились градом. А недавно меня обдурил рябчик в лесу. Я стою под деревом, хожу вокруг ствола, заглядываю, и он с сучка на сучок, за ствол от меня, за ствол. Медведь в овес ходит, но я пока на него не осмеливаюсь руку поднять. Старики ходят, говорят и про смерть, и про жизнь одинаково. Слушаю.
<...> А здесь тоска, древняя, азиатская, ночи стали дегтярные, дождик кропит. Люди какие-то наивные и мудрые, терпеливые, добрые — никогда не понять этот народ.
Пиши, ради Бога.
Твой Белов.
Писано лета 1966, генваря,
22-го дня.
С Вологды на Москву, болярину Василью Шукшину. От Василья тож, Иванова сына. Посылаю грамотку сию аз худородный смерд и с женишкой своей вкупе челом бью.
Думано ли, государь, диво такое? С женишкой своей аз непотребный вдругорядь совокуплен. А вотчина моя, сиречь Тимониха, мною, лукавым твоим рабом, оставлена, поелику мороз ярый мене оттудова за уши выволок.
Увы, увы мне, грешному! И ныне на Вологде был я, государь, наг и сир и яко лесной зверь або тать в нощи по кабакам и кружалам рыскал. А женишка моя о ту пору Ливанским кедром ко мне клонилась и сырыми своими слезьми впроходь жалобила. Так и живу.
А тебе, Макаровичъ, аз грешный на Москву осенесь писал, а ты голосу своего не подал, и я своим умишком так мекаю, что грамотки верных твоих холопьев тебе до лампочки. На то обиды моей и ропоту в чреве своем не держу, потому знаю твое в переписных делах известное головотяпие. Ко всему прочему, Леонид Андреев говорил, что литератору писать письма, это все равно что почтальону делать моцион. Однако, Вась, черт возьми, хочется знать, чего делаешь, каково живешь. Вышел ли фильм? Подается ли сценарий? Впрочем, если неприятно об этом — не пиши. Сам знаю, как это бывает противно, когда копаются в твоих печенках. Но о здоровье, о настроении, о столичных делах — напиши, разорись на десять минут. <...>
Ну ладно, трудись и не растранжиривай здоровье на приятные, но ненужные дела.
Лиде очень кланяюсь. Пока!
Твой Белов.
24 апреля [1971 года]
Василей, Василей, ты это брось. Я не про то, что жалуешься мне (это не жалобы, да и хороши мы будем, ежели не станем говорить друг дружке главного), — я про твое состояние.
<...> Проснись однажды со свежим сердцем и хватит. Пишу тебе честно: постоянной и ровной боли у меня нет. Бывает с похмелья, когда нагрешишь (в прямом смысле) либо наговоришь кому-то чего-то или еще что (это я называю духовным стриптизом). А так — нет пока, тьфу, тьфу!
Чего ты маешься — не знаю. Вот мои предположения. Очень часто бывает так: душа болит, потому что тело болит. Не смейся, поверь. Побереги, наладь, подрегулируй, подлечи свою машину, то есть тело. Такими, как в двадцать лет были, уже не бывать, но кое-что сделать можно и надо. Закрепиться надолго на том, что еще есть, чего мы еще не растрясли направо и налево, то есть здоровье. Без присмотра за «машинами» нам теперь нельзя, усеки и запомни это. Я был, раз пять, близок к этому обрыву, к этой черте, за которой тьма, ничто, пустое место. К смерти, иначе. Потом пятился от этого обрыва, отползал, а как иначе? Поскольку нас родили — не жить не имеем права. А тут уж изволь за машиной приглядывать и беречь ее, без нее нас как не бывало...
А если и с машиной более-менее все ладно, а совесть, душа все равно болит — значит, чего-то не так живем, не то немножко делаем или уже наделали. Я иногда просыпаюсь ночью от стыда и краснею: во сне вспомнилась забытая, но сделанная когда-то подлость. Утешаюсь тем, что больше так не сделаю. И тем, что ежели стыдно, ежели совесть болит, значит, она еще есть в тебе, не вытравили. Может, ты маешься тем, что сделал для денег? Тогда сократи бюджет и больше не делай ничего по чужим сценариям. А то, что уже сделано, — забудь, отсеки и не вспоминай.
Вишь, я какой ментор. А вообще, знаешь что: ничему не отдавайся до конца, до последней кровинки. К черту максимализм, это он губит. Меня писателем называют, а я чихал! Я, может, никакой не писатель и быть им не хочу. Почему я должен быть писателем, я не обязан. И никому ничего не должен. Я и руками себя прокормлю, захочу — и буду столярничать. Либо на завод монтером. Может, я дрова колоть больше люблю, чем сочинять все эти штучки. Я, конечно, знаю, что на завод не пойду. Но мне нужно знать и то, что не обязан я, что в любой момент я могу бросить к чертям собачьим всю эту литературу и искусство. Вот когда так подумаю — сразу дышать легче, сразу гора с плеч, сразу свобода и легкость. Как раз та свобода, без которой ничего стоящего мне не сочинить. <...>
<...> Астафьев кланяется и зовет тебя в Вологду. А я не зову даже. Это так просто — 8 1/2 часов езды.
Белов.
1 февраля 1974 года
Макарович!
Надо бы тебя хорошенько попарить. В моей деревенской бане. За то, что всуе употребил мое имя. Еловым веником. Но, поскольку ты угодил в такую больницу, Тимониха должна уступить. И, пожалуйста, лечись как следует, не торопясь, долго и понадежней.
А пока поздравляю тебя. Боялся я твоей слабости по отношению к блатным. Но образ (вернее, весь фильм) получился шире, хитрее — видно, знал ты, чего делал. В двух-трех местах (например, «Народ для разврата собрался!») меня слегка покоробило. Но это, видать, спешка, нервозность, горячка...
А так фильм грандиозный. Обнимаю, радуюсь. Поплакал я втихаря. Такой горечи и такой боли еще не было в нашем кино. Молю Бога, чтобы фильм поскорее пришел к людям. Видел бы ты эту це-дээловскую братию! Сначала они пробовали ржать. Потом притихли. Под конец ты их допек, и они растерялись, деться им стало некуда и пришлось аплодировать совсем не за то, за что им хотелось бы! <...> Документальные кадры хороши, да все-таки сам ты лучше. Лида сработала нехудо и Толя молодчага. Словом — удача и победа. Но, ради Бога, только не надорвись физически, не выдохнись. <...> Успокойся. Расслабься. Наберись юмору. Заживи язву. Кури поменьше. Побольше ешь и спи. Здоровье мы не берегли, но еще поскрипим. И сделаем кое-что еще. Глубоко в это верю. <...>
Пока! Обнимаю, Белов.